К 120-летию со дня рождения писателя

…в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.

(Владимир Набоков, «Расстрел»)

Да, именно время попадало в Набокова, но не пулями, доставшимися многим гонимым и подгоняемым. Его отцу, к примеру, застреленному не ему, по замыслу преступника, полагавшимися пулями. Владимир Владимирович переживёт и проживёт многие попадания в него этих примет времени, его событий, крушений. И оставит Россию в возрасте совершеннолетия молодым человеком, ещё не во всей полноте осознавшим, что в это самое время ему самому постоянно придётся попадать. Чтоб не раздавило. Не убило.

Сам он отмерял в жизни своей четыре времени: с Россией (до эмиграции), в довоенной Европе (1920-1930-е), прошедшие через Америку двадцать лет и, наконец, скрывшее старость в швейцарской гостинице завершающее писательскую судьбу времечко.

«Другие берега» — самоопись, пропись себя детского и юношеского: с семьёй, домом под Петербургом и квартирой в самом его центре в недолгих шагах от Исаакиевской площади, с характерами взрослых, пришедших воспоминанием ко взрослому человеку, писавшему книгу эту первоначально по-английски. Так известному в США писателю Владимиру Набокову было удобней и привычней, чем упрямому репетитору в межвоенном Берлине, писавшему о Годунове-Чердынцеве и Чернышевском в романе «Дар» русским языком.

Кстати, именно эту книгу сестра Набокова в интервью снимавшему в конце 1990-х документальный фильм об её знаменитом брате журналисту называла самым серьёзным, важным трудом родственника, отвергнув пьедестал с «Лолитой», которая порождена им, и способным к которой он многим казался прирождённым.  Фильм, возможно, до сих пор становится для посетителей музея-квартиры писателя в Петербурге полуживым экспонатом. Но это важный документ, заставший живыми ровесников века. Не просто ровесников – ровню! Во многом.

Полувеком после Набокова он встречается в литературных обзорах, как это было в начале 2010-х годов, заметивших его потерянную в рукописях «Лауру и её оригинал».  Отмеченных ею.

Попадание в Набокова – не впадение в плен, а выпадение из него, выход. К речи-свидетельнице, рассказчице. Речи-помещению. К вмещённому в неё, среди которого жили-были. И, возле которого и нам повелением, к слову, слова. О жизни. А он умел разглядеть её. Даже в невесомости бабочки. Кто кроме в век железный придал бы ей вес? Почувствовал бы её? Попал в отношение Набокова?

Сергей Уткин