Солнце похоже на новенькую, сверкающую гинею?

Нет, оно подобно уходящей в перспективу, компактно слаженной веренице ангелов; и Блейк, склоняющийся над новым листом, чтобы оживить его гравюрой, видит то, что не укладывается в рамки физической обыденности.

Где: не заметен райский сад его созвучий, не хватает денег на еду и детей, мусор сплетен важнее знания, и ценится одна торговля.

Где: знать считает, что всё принадлежит ей по праву, а устремленья лучших душ остаются без внимания.

Блейк творит холст за холстом: все они таинственно волнующие, яркие, с нарушением земных, столь условных пропорций; и Навуходоносор ползёт на четвереньках, а дикое лицо его проглядывает сквозь спадающие рыжие волосы; число зверя расплывается чудовищной силой, и вновь концентрируется в образах невыносимых драконов, красный из которых пока ещё помавает хвостом, как рукою, без особого усилия и претензий на господство.

…садовник в монастыре – монастырь, вестимо, на других широтах – проснувшись утром, обнаруживает красные, болящие, кровоточивые раны на руках, и ещё одна, синеющая пока на боку, вот-вот прорвётся.

 О, страшно ему, столь привычному к монастырскому огороду, к цветам своим, чьи лепестки драгоценны, страшно, он, брызгая кровью, заснувший только на три часа, а до того бившийся в конвульсиях молитвы, бежит по белом коридору, спешит к настоятелю – властному старику с лисьей мордочкой, и, пав на колени, протягивает к нему свои пламенеющие рубиново конечности.

Облизнувшись, настоятель спрашивает:

— И на боку есть?

И задирает дерюгу несчастный, не знающий, что участь его предрешена, что ни помощи, ни снадобий никаких не получит он, призванный стать источником дохода – о! человек в таком образе страдает вдвойне; но тянутся, заслышав шорохи слухов, люди: богатые и бедные – первые готовые жертвовать изрядно, чтобы увидеть чудо стигматов, вторые, несущие стёртые свои гроши за возможность лицезреть то же…

А настоятель с казначеем, внешне напоминающим полный карман с неказисто приделанной к нему головою, будут подсчитывать разные кругляши, да наслаждаться бенедектином; и упорные, каменноголовые братья будут сторожить келью садовника, дабы не случилось бы чего: готовые раздражать раны, лишь бы не утихала идущая кровь.

Пусть ещё не долго! А! – лишь бы росла слава монастырская.

И настоятель, беседую с кем-то властным, кого увидим мы только с затылка, будет гнуться, говоря, что всё истинно, всё правда, чудо свершилось, и будет обладатель затылка, посмеиваясь, говорить:

— Ох, и хитры вы с вашим казначеем, ох и хитры.

…а где-то за много веков до оного, Робер де Сорбона, поднаторевший в красноречие и богословие, снискав покровительство сначала могущественного графа, потом и самого короля, основывает Сорбоннский дом, чтобы два десятка бедных студентов постигали премудрости словесных распрей и учились фехтовать фразами, как дворянские дети учатся владеть шпагой…

— Знаешь, в одном мгновенье могут сойтись такие события, что непонятно, как мозг выдерживает тени, или отблески их…

— А?

— Да нет, я о своём…

— Слушай, твои умствования меня пугают. Давай лучше о коллекционирование – как-то приятнее.

Один собирает монеты, другой медали.

Мартовский снег чист, как первый, декабрьский, и тонкая скань ветвей украшает улицу, не сообразуясь с желаниями многих, и  точно опровергая наличие календарной весны.

Монеты дней стираются от долгого употребления, а медали событий  долго ли сохранишь на бархате памяти?

Вороний грай порою мнится приговором: и сыплются чёрные шарики его на белую, когда таковой не должна бы уже быть, мартовскую, такую не весеннюю реальность…

Александр Балтин