До прибытия на фронт все сначала проходят ведущую туда дорогу. И эта дорога осталась в моей памяти на всю жизнь — такое не забывается. Было это в декабре сорок второго. Эшелон, в котором ехал наш полк, немецкая авиация разбомбила, а до линии фронта было ещё километров сто. И нам предстояло пройти пешком за ночь километров пятьдесят, чтобы к утру занять позиции и встретить огнём рвущиеся к Сталинграду на помощь окружённому Паулюсу немецкие танки. Полк выстроился в колонну и неслаженно зашагал вперёд. Уже начало темнеть, мороз давал о себе знать, но, к счастью, ветра не было. Шли мы часа четыре — чувствую, что начал уставать. Прошли ещё немного. Луна светит, вокруг снег — будто и нет никакой войны. Вдруг вижу: на обочине солдат лежит.

— Что с ним? — спрашиваю у старшины.

— Этот готов, — отвечает. — Выбился из сил, сел и замёрз.

«Не может быть», — думаю. Подхожу к нему, смотрю и впрямь: мёртвый.

Шагаем дальше. Ноги стали свинцовыми, сил нет, а мороз ну прямо звереет. Вижу, один из нашего взвода отошёл на обочину и сел, чтобы уже никогда не встать. Хотел я кинуться к нему, но понимаю, если выйду из строя, вернуться назад сил уже не хватит. Наступило такое состояние, что происходящее вокруг воспринимаешь как в полубреду. Вот когда выпить бы сто грамм!

Идём дальше, замёрзших на краю дороги становится всё больше и больше. И никто не предпринимал никаких мер, чтобы спасти этих людей. Все выполняли приказ: к рассвету прибыть на позиции и остановить немецкие танки во что бы то ни стало.

Прошли ещё два часа, двигались всё медленнее. Чувствую, что идти больше не могу. Вот она, последняя точка, когда человек уже не способен соображать, когда страдания настолько велики, что ради избавления от них человек готов на смерть. Попробовал я выйти из строя, а ребята мне: “Подожди, Куликов, мы тебя поддержим…” Как же, думаю, они поддержат, если сами еле на ногах стоят? Вышел я на обочину и сел на снег. Сразу почувствовал, что замерзаю. “Всё, конец!” — мелькнуло в сознании. Хотелось только одного — побыстрее умереть.

Лёг на спину. Полк ушёл вперёд. Вокруг — никого. Ночь. Мороз. Тишина. Смотрю на звёзды. Почему-то с детства я любил подолгу разглядывать их и даже мечтал стать астрономом. Смотрю на Большую Медведицу, вспомнил малую родину, мать, отца. И вдруг чую, доносится до меня запах кухни. И так мне сразу захотелось пожрать, что это пересилило желание умереть. Появилась не жажда жизни, а жажда утолить именно голод. А при себе-то никакой еды нет: ещё вечером каждый из нас свой паёк доел. Попробовал сесть — получилось. Стал вставать, опираясь на автомат, встал — не падаю. И поплёлся я, шатаясь, на дух съестного, мечтая об одном: как бы утолить голод. Шёл и шёл – и неизвестно откуда брались силы. Прошёл, наверно, с полчаса; запах кухни всё сильнее. И вот вижу — полевая кухня, а рядом человек в шинели суетится. И тут мне подумалось: «А вдруг это немцы? Фронт-то совсем рядом.

Снял с плеча автомат, вогнал патрон в патронник и подкрадываюсь ближе. Если, думаю, это немец, пристрелю его и всё равно поем. Держу автомат наготове и приближаюсь. Кашевар наконец меня и направленный на него ствол да как заорёт:

— … твою мать! Какого … народ пугаешь?

«Ну, — думаю, — слава богу, свои».

— Браток, — говорю, — умираю.

— Что такое? Ранен?

— Нет, выбился из сил. Дай чего-нибудь поесть.

— Не могу. Потерпи полчаса. Вот доварю, потом каши дам.

— Не могу ждать: за дезертира посчитают.

— Ну что я тебе сейчас дам?

Вдруг, вижу, лежат недалеко на снегу пустые банки, из которых он только что выложил в котёл тушёнку. Взял я у него котелок кипятку и давай ополаскивать эти банки. Потом из них всё назад слил. Получился мясной тёплый бульон. Выпил я половину котелка, чувствую — силы появились. Эх, если бы ты знал, какой изумительный вкус был у того бульона! Я до сих пор помню этот вкус.

Поблагодарил я кашевара и двинулся догонять своих. Пройду немного, остановлюсь и аккуратно, чтобы не разлить ни капли, отхлёбываю по глотку этот бульон. Допил я его, и тут отчётливо мне в голову ударила мысль: «Если не догоню своих до позиций, отлучку расценят как дезертирство». А за дезертирство на фронте был разговор короткий — расстрел на месте. Особисты тогда не дремали. А впрочем, в той обстановке иначе и нельзя было. Вышел я на дорогу и ускорил шаг. Вижу, замёрзшие солдаты по обочинам дороги всё чаще стали попадаться.

Часа через три догнал своих и примкнул к строю. Никто на меня и внимания не обратил. Ребята были на пределе; шли молча, и каждый шаг для них был каторжно трудным.

 Стало рассветать. Слышу, рядом со мной один боец другому говорит:

 — Вот и Куликов, наверняка, уже замёрз.

 Тот промолчал – видать, силы берёг. А я сам себе думаю: «Как бы не доложили о моём отсутствии особисту…». И неестественно громко кричу:

— Нет, я здесь!

А часа через три мы уже палили по немецким танкам из своих “сорокопяток”. Немцев мы, правда, так и не остановили, но потрепали их основательно.

Из нашей батареи после этого боя в живых осталось лишь двое…

***

Эту историю рассказал мне старик, с которым я познакомился случайно. Где и при каких обстоятельствах мы встретились, не имеет никакого значения.

Кто был конкретно этот человек — тоже неважно. Важно лишь, что имя ему — Русский Солдат.

Валерий Румянцев