Бабку-попрошайку по прозвищу Сынадоча знали все торгующие на Центральном рынке города и многие из его покупателей. День в день, в любую погоду, она отсиживала долгую смену за главным рыночным входом, на самом оживленном и хлебном месте.

Бабку, еще до открытия рынка, к его кованым воротам с шиком подвозил на бэушных «жигулях» ее внук – здоровяк лет под тридцать. С кряхтением, цепляясь за его локоть и помогая себе клюкой, Сынадоча выгружалась с заднего сиденья, а из багажника доставался деревянный ящик, обитый металлическими полосами, и телогрейка без рукавов, для комфорта подстилаемая под пятую точку.

Едва ворота отворялись, бабка тотчас оказывалась на торговой территории. Проковыляв шагов пять-шесть, умащивалась на личном подобии табурета, причем зад ее, про который одна языкатая лоточница заметила, что его «кобель в три дня не обежит», тяжелым, обернутым в юбки студнем свисал с ящика по его периметру.

Вдовий черный платок на голове; на плечах, поверх темной, едва сходящейся на неохватной талии кофте, битая молью шаль; ноги под бесчисленными юбками в шерстяных носках и глубоких калошах – в этаком наряде Сынадоча щеголяла круглый год. Впрочем, летом она обходилась без шали, в холода же облачалась в ядовито-зеленого цвета мужскую куртку и надевала грубые варежки.

Картонных коробок или иной тары для дензнаков бабка не признавала, предпочитая выхватывать купюры прямо из участливых рук. Прозвище же свое получила, поскольку, выбрав в людском потоке жертву, цепко ухватывала ее за пиджак или юбку длинными обезьяньими руками и принималась жалостливо клянчить: «Сына!» – либо: «Доча! Не проходи мимо, помоги бабе!» – не выпуская пойманной одежды.

Получив купюру или монету, Сынадоча униженно кивала головой, приговаривала: «Благодарствую, благодарствую…» – и истово крестилась.

Надо отдать должное: психологом попрошайка была превосходным. Выклянченные деньги жадные руки немедленно рассовывали по подшитым с внутренней стороны кофты накладным карманам. Подавали щедро, и почти каждый час Сынадоча сдавала насиженное место под присмотр торговок газетами, удаляясь в платный туалет. Она единственная из посетителей рынка прорывалась туда беспошлинно. Операторы устали скандалить с наглой побирушкой, кричавшей, что ей, по старости, положена бесплатная льгота. А если нет, так она оправится прямо в туалетном коридоре.

В кабинке бабка перекладывала пачки мятых купюр в иные «карманы»: куски старых чулок, нашитых поверх рейтузов огромного размера. К вечеру Сынадоча чудовищно разбухала, напоминая колокол, и подбиралась внуком перед уже запертыми рыночными воротами.

Иногда бабке, вместо наличных, вручали что-нибудь съестное: булочку, чебурек, какой-то фрукт… В таких случаях Сынадоча не благодарствовала и не крестилась, а как только подавший натурой скрывался из поля зрения, с остервенением швыряла еду наземь, злобно бурча:

– Деньги давать надо, идиеты пррроклятые!

Порой кто-то из проходящих мимо – чаще пожилые женщины – пытался пристыдить бабку, упрекая ее, что она наверняка получает пенсию, так не стыдно ли христарадничать… Тогда попрошайка замахивались на пенявшую суковатой клюкой и негодующе пеняла:

– Пошла на хрен, пррроклятая!

Впрочем, однажды дело криком не ограничилось. Тогда невдалеке   облюбовала себе место пожилая нищенка-бомжиха. Завидя ее, Сынадоча напыжилась и выплюнула жвачку, постоянно смакуемую для притупления чувства голода (бабка на рынке не обедала: экономила), и сузила без того узкие поросячьи глазки. Тяжело поднялась и, опираясь на клюку, проковыляла к конкурентке.

– Пошла вон, пррроклятая!

– А ты кто такая меня отсюда гнать? – огрызнулась незваная гостья.

– Это мое место!

– Твое – там, – ткнула грязным пальцем в направлении окованного ящика бомжиха, – а это мое. Рынок большой.

И тут Сынадоча обрушила на ее голову и плечи верную клюку. Била исступленно, с хэканьем, матерясь. Наверняка покалечила бы, не оттащи ее прохожие. Подоспевший милиционер, уже знакомый с неадекватной бабкой, связываться с ней поостерегся. Ушел, напоследок бросив:

– Сами разбирайтесь!

И бомжиха позорно бежала…

Впрочем, недолго рядом с Сынадочей обреталась другая нищенка: бабка пустила ее в свои владения, с условием, что «квартирантка» будет отдавать ей половину добытого сбора. Однако рэкетирша каждодневно бранилась, обвиняя соседку в утаивании все возрастающих, по ее мнению, сумм, так что устный договор скоро был расторгнут со скандалом.

Как-то Сынадоча пропала на полмесяца, и соседки ее терялись в догадках: уж не померла ли? Но бабка вновь объявилась на рынке и разъяснила, что у нее прихватило сердце. А в больнице, мол, «все врачи пррроклятые, и сволочная санитарка дерьмо не выносит, покудова ей, гадине, стольник не отслюнишь».

И вновь принялась за свой специфичный «труд». По мнению тех же соседок, Сынадоча ежедневно снимала урожай от двух тысяч «деревянных» и больше. Впрочем, по понедельникам рынок работал лишь до обеда, и попрошайка не раз досадовала на скромный в те дни улов.

–   Куда ей столько? – завистливо обсуждали женщины чужие деньги. – В могилу разве забрать…

Однажды июльским полднем, в самый разгар своей нищенской страды, бабка урвала очередную купюру и вдруг, не донеся ее до внутреннего кармана, разом оцепенела, силясь что-то сказать подавшей деньги даме, а потом завалилась набок.

Возле родного ящика она и успокоилась навеки. С зажатой в ладони пятидесятирублевкой, в которую мертвой хваткой вцепились скрюченные пальцы с нестрижеными ногтями. С открытым ртом и прилипшей к зубам жвачкой. С задравшимися юбками и потайными, набитыми банкнотами, карманами на голубых, до колен, рейтузах.

…Через месяц после кончины Сынадочи продавщица хлебобулочных изделий, рядом с чьим киоском при жизни ставила свой окованный «табурет» усопшая, признала в очередном покупателе ее внука. Не дружа с чувством такта,  подковырчато поинтересовалась:

–   Ну и как, много мильёнов-то покойница оставила?

В ответ тот зло произнес:

–   Ага, накося, выкуси! Сука брехливая! До скольких раз пусторюмила: мол, тебе, внучек, на заграничную машину почти прикоплено! Погоди чуток, ужо оделю! Так мы до сих пор и рваного рубля в хате не нашли… А я-то, дурак, жвачки ей упаковками покупал, да вставал каждый день, чуть свет, сюда вез. Еще и за бензин осталась должна, чтоб ей на том свете в аду гореть!

Здоровяк смачно выругался, сплюнул и убрался от ларька, забыв про хлеб.

Видно, сбылось пророчество рыночных торговок – всё накопленное Сынадоча унесла с собой в мир иной.

Фёдор Ошевнев