В недавно отреставрированной церкви было душно. Известковая пыль еще не выветрилась и дымилась в свете бледной витражной розы. Храм был не то чтобы очень старый – середины девятнадцатого века, но в скупых деталях напоминал о величественной готике, и тем выполнил задачу архитектора, его построившего. Совсем недавно здание передали религиозной общине, и она старалась вдохнуть в старую церковь новую жизнь, приглашая между службами певцов и музыкантов с подходящим репертуаром. Поэтому Тамара и оказалась здесь, на концерте духовной музыки. Не как слушатель, а как исполнитель. Тамара пела в любительском женском хоре. Концерты бывали не часто, и тот особенный подъем, и прилив сил, которые они давали, Тамара ценила и старалась не пропускать редкую возможность. Ощущения после выступлений напоминали действие крепкого энергетика, и на некоторое время давали заряд ее вялотекущей и в общем-то бессмысленной жизни.

На концертах она стояла во втором ряду, там, где и положено стоять вторым сопрано, практически не видная из-за рослых барышень первого ряда. Голос имела тихий, и дирижер на репетициях не раз покрикивала, что ее совсем не слышно. Сперва это ее обижало, потом – смирилась. В конце концов, каждый вторник она приходила на репетиции не из-за удовлетворения амбиций, а чтобы побыть среди людей, и теплом их разговоров и общего дела покачнуть нечто, что застыло камнем в груди, и выпустить его пением наружу. И тогда ненадолго становилось легче.

Никакого удовольствия на концертах она не испытывала, радостное возбуждение хористок ее не затрагивало, она слишком волновалась перед публичным выступлением, при этом точно зная, что ее – особу маленького роста и почти без макияжа, с бледно-голубыми глазами и волосами мышиного цвета – вряд ли кто заметит из зала. Да и некому было. Большинство девиц приглашали на концерты родных и друзей, их глаза встречались во время выступления, потом им хлопали и кричали «браво» и «бис». Тамара знала, это – не для нее, ее слушать никто не приходил.

Вот и в этот раз в паузах между произведениями она непроизвольно думала, что дылда в первом ряду совсем перекрыла ей обзор, и, чтобы увидеть дирижера, надо вытягивать шею. И что на фотографиях, которые после концерта хористки будут без счета загружать в соцсети, ее опять не будет видно.

Росло безотчетное раздражение. Кто-то сбоку громко фальшивил, это резало слух. Глубокий голос Анны – хористки из ее же партии, который был ей как лекарство, давал опору и покой, звучал где-то в отдалении.

Не было от этого выступления ни радости, ни удовольствия. Все было плохо, только петь – хорошо. Впрочем, и петь в этот раз было трудно: известковая пыль ощутимо садилась на связки, голос становился глуше, а то и хрипел. Именно из-за этой непредвиденной трудности хористки старались, как никогда.

Тамара следила за мелодией, краем глаза подмечая реакцию зала. Женщины постарше и бабульки достали платочки, верный признак, что пели хорошо.

Духовная музыка нравилась Тамаре ни больше, ни меньше, чем весь остальной репертуар хора: тут были и романсы, и песни военных лет, и русская и зарубежная классика, американские спиричуэлсы. Пели на русском, английском, латыни, греческом. Духовная музыка для нее не была связана ни с Богом, ни с чем божественным. В Бога она не верила и любую религию воспринимала как социокультурный феномен с позиции ученого-историка. В молодости где-то глубоко внутри была тайная надежда, напитанная рассказами бабушки, что Бог – есть, и поможет, если она сама не сможет справится со своей жизнью. Но Бог не помогал никогда. Бог не вмешивался, когда в детстве пьяный отец бил ее ремнем с пряжкой по тонким ножкам.  И когда умер в неудачных родах ее первенец, ее малыш с темной челочкой на большой голове. И потом еще много-много раз, и Тамара перестала вспоминать о Боге.

Каждый человек слышит свой голос иначе, чем сторонний слушатель. Собственные уши не способны объективно оценить силу и красоту своего же голоса. Это правило работает и в хоре: находясь внутри коллектива в процессе пения, невозможно услышать в целом. Вот почему после концертов все хористки увлеченно смотрели запись выступлений: увидеть себя со стороны, найти ошибки, порадоваться удачным моментам.

И Тамара не была исключением. Вернувшись с концерта почти в полночь, застала мужа окаменевшим у ноутбука, налила себе чашку чая, нашла только что опубликованное видео концерта и приготовилась слушать.

Оператор, снимавший в церкви, сидел высоко, на узких хорах прямо под круглым витражным окном. Тамара помнила ту стеклянную розу, видела  ее во время концерта: она совсем не была похожа на благородные и глубокие по цвету средневековые витражи. Так, дешевая подделка из розовых и лиловых стеклышек.

Сидя за столом на своей маленькой аккуратной кухне из окна ноутбука она смотрела сверху вниз в пространство храма, почти из-под самых сводов прямо в глубину церковного зала, где на самом дне темнела масса хора. Отдельных лиц было не разобрать, хор казался единым многоруким и многоглавым существом.

Первые две песни Тамара прослушала вполуха, потом зазвучал «Kirye eleison». Эти два слова на греческом, что означают «Господи, помилуй», христиане в любой стране понимают без перевода. Они стали основой для многих совершенных произведений духовной музыки.

«Ки-ри-е, Ки-ри-е!» – начал хор, вздохнул и на выдохе продолжил: «Кирие элейсон», – и начал заплетать длинную нить молитвословия, соединяя голоса в узорное полотнище звука. Тамара взглядом поискала себя на импровизированной сцене – так и есть, совсем не видно. На месте, где она стояла во втором ряду, было большое засвеченное пятно. Проплешина на фоне коллектива. Точно, вспомнила она, был солнечный зайчик, он слепил ей глаза стоило лишь слегка повернуть голову к окну. Открытие ее не расстроило, она давно смирилась с ролью невидимки и дома, и на работе, и в хоре.

У хористов есть наблюдение: чтобы услышать конкретный голос в общем исполнении, надо просто подумать об этом человеке. Тамара усмехнулась, вспомнив об этом, и вслушалась в запись. Вот поет Анна. Ну ее-то всепроникающий голос слышно всегда и везде. Вот Татьяна – ведет мелодию верно, но робко и как бы для себя. Юля, Наташа, Зоя… Действительно, метод работал. Тамара постепенно «узнала ушами» почти всех хористок. И лишь под конец вспомнила о себе. Робко вслушалась, стремясь различить свое звучание, страшась, что не услышит ничего, или, что еще хуже, услышит фальшь. Это далось не сразу, но в какой-то миг она услышала – и каким-то чутьем поняла, что это именно ее голос. Он был чудесный. Не громкий, идеально чистый, он звенел и переливался акварельной свежестью. Замерев, и почти не веря своим ушам, она вслушивалась в свой голос и думала только о том, чтобы этот миг не кончался, а длился, и длился, и длился.

Открытие ошеломило ее. Это было никогда ранее не испытанное чувство – наслаждение. Внутри задрожало, что-то лопнуло, выпуская слезы. Неожиданная сладкая эмоция натянула нервы страдания и вокруг опять заплясала дьявольская свита ее воспоминаний. Но хор голосов поднимался все выше, звучал все гуще и напряжённее, и страхи ее сменились гневом на самое себя. Как же она жила всю свою жизнь, упиваясь своими страданиями, вела жизнь одинокую среди множества людей? Как постоянно заботилась о других, напрочь забывая о себе, не давая себе ничего взамен? Как жаждала признания и одновременно прятала свои свершения и не ценила их совсем? И много других горьких «Как?» и «Почему?» возникало в ее сознании, пока хор голосов не разрешился мажорными нотами и не повлек властно за собой ее настроение. Этому было невозможно противиться. «Кирие элейсон!» –  Голоса требовали прощения. И повинуясь им, она будто сняла с себя порчу, которую сама же и навела, и прощала всех и все в своей жизни: предавших ее родителей и друзей, равнодушного мужа своего и забывших ее детей, и даже эту тщедушную розу витража, которая цвела химическим цветом в пыльном псевдоготическом храме. Звуки немыслимо совпали с пульсацией света и с последними содроганиями ее души. Тут только она заметила, что свет от карамельного оконного стекла отражается на стене ослепительным солнечным пятном и таким же лучом роза словно указывает на ее место во втором ряду хора. Архитектура зримая вдруг превратилась в зрящую и словно чужими глазами она смотрела на себя и на всю свою жизнь, прямо отсюда, из-под сводов храма. А немигающее око витража все видело и знало о каждом больше, чем он сам о себе разумеет.

«Кирие элейсон!» – едва слышно выдохнул хор в последний раз и звук растворился под сводами. Многоглавое тело замерло на миг, потом шевельнулись белые листы нот, заходили тени на стене. Концерт продолжался в записи, и Тамара все сидела, не шевелясь, прямо под круглым церковным окном, на табурете в собственной кухне. Не было больше ни боли, ни страха, ни отчаянья. И все было не зря, и все было едино. И лишь эфемерная перегородка витража, так близко, всего лишь в паре метров, отделяла ее сердце от сердцевины мироздания.

Татьяна Княжицкая