100 лет назад, 29 февраля 1929 г. родился русский советский писатель, литературовед, публицист; один из наиболее известных представителей «деревенской прозы», — значительного направления советской литературы 1960—80-х годов, — Фёдор Абрамов.

«Отчуждение было полным, опасным, непредсказуемым»

Ничего страшного, если промолчу лишний раз.

Шукшин

Как трудно, невыносимо тяжело стать,

да и потом сохранять себя интеллигентом

при нашем-то мужицком мурле.

Астафьев

«Лучше пиши о том, что знаешь». —

Любимый учитель Ф.Абрамова А.Калинцев

Пропевать-то я буду в пропеваньицах,

Говорить-то я буду в рассказаньицах

Про родной край да про родимый,

Возвеличивать буду страну нашу Северную

Со всей родной природой да с прелестью…

Марфа Крюкова, сказительница, землячка Ф. Абрамова

«И сколько ребят талантливых было по Руси, так и пропавших в нужде, в безнадёжности, в полуобразованности. Намертво закрыты дороги были»…

В. Белов

Из записей Ф. Абрамова 60-х гг.: «Все студенты знали о моём крестьянском происхождении, и все оборачивались ко мне. А я готов был провалиться сквозь землю. Да, я крестьянский сын, не чувствовал себя хозяином жизни. Хозяевами были они: Рогинский (однокурсник Абрамова, персонаж-антипод повести «Белая лошадь», — авт.), Сокольский, Либерман. И не потому ли так свободно себя держали».

Оператор А. Саранцев, друг Шукшина, примерно в то же время:

«За институтскими партами сплошь дети: кинематографистов. Сотрудников кинематографической администрации, государственных служащих областного и республиканского звена, корреспондентов-международников и тому подобное, и тому подобное… И в подавляющем, удушающе-наглом большинстве…»

Начиная текст о писателе-«деревенщике» Фёдоре Абрамове, нельзя не коснуться вновь нахлынувших на страну проблем неприятия русского национализма. Термин этот звучит сегодня несколько уничижительно, даже по-хамски, мол, дайте дорогу нацменьшинствам! — кто ж не даёт.

Так же, как и тогда, в послевоенные годы XX века, истые националисты, народники, «неопочвенники», с огромным трудом пробиваясь в свет, — литературный, культурно-образованный, — неизбежно сталкиваясь со столичной снисходительностью, «снобистским презрением» (В. Белов), словно достраивали «жёстко предписанный то ли судьбой, то ли обществом сценарий существования человека из народных низов» (А. Разувалова). И сценарий сей был отнюдь не лёгок.

Так, В. Астафьев, лишённый семьи, раскулаченной и сосланной на Севера, остался шести классов образования. Шукшин, сын расстрелянного сибирского крестьянина, только к 22 годам добрался до экзамена за курс средней школы, во ВГИК пошёл к 25-ти. Василий Белов и вовсе получил школьный аттестат в двадцать шесть («…я тоже когда-то мечтал об университете, тянулся к знаниям».) А в литинституте так и не смог простить руководителю семинара Льву Ошанину определения его стихов как «кулацкие».

Фёдора Абрамова, несмотря на школярское звание «первого ученика», унижали при поступлении в пятый класс за принадлежность к середнякам: «…Мы, крестьянские дети, отравлены комплексом неполноценности на всю жизнь», — отмечал он уже под конец дней.

Затвердевший впоследствии комплекс отсталости, нецивильности Белла Ахмадулина называла символом, знаком, утверждавшими нравственную и географическую принадлежность деревенщиков, демонстративно объявлявших о презрении к чужим порядкам и условностям. Имея в виду в том числе и знаменитые шукшинские кирзачи, в дальнейшем переросшие в своеобразный маргинальный автомиф «героя в кирзовых сапогах». Афтомиф, игривая самопримитивизация, — как способ выжить во враждебном окружении, — присущие всей несгибаемой когорте деревенщиков — Е. Носову, В. Распутину, К. Воробьёву, Б. Можаеву.

«Фёдор Александрович любил изображать простака, прикидываясь деревенщиной: мы, дескать, мужики, наше дело за плугом ходить, мы этих тонкостей ваших не понимаем…»

Л. Левитан об Абрамове

Хотя в апогее литературного века Абрамов мечтал о некой всеобщей коллективной интеллигенции, которая будет не только просвещать и образовывать народ, но и учиться у него. Воплощая вполне националистически-просвещенческую стратегию исправления нравов неравного, расколотого неврозом идентичности советского общества.

Это, конечно, осталось лишь в мечтаниях:

«Поделюсь секретом, — говорил Абрамов. — У меня есть давний замысел написать повесть, роман — это уж как получится, — где деревня и интеллигенция существовали бы не в разных потоках. Всем сердцем хочется воспеть подвиг интеллигенции нашего прошлого, армии земских врачей, учителей, сельских духовных пастырей».

***

Ф. Абрамов прошёл долгий непростой путь, литературный и жизненный. От революционной стези возведения везде и даже в пустыне «сицилизма», одновременно с гоголевскими идеями просветления — до светлой идеи служения интеллигенции своему народу, воплотившейся в незавершённой «Чистой книге».

Между этими вехами была война с божественным промыслом, чудом сохранившим ему жизнь и здоровье. Два ранения, голодный Ленинград, фронтовой тыл родной архангельской деревни Верколы: «фронт русской бабы».

Фронт, стоявший насмерть и до смерти, — чувственно и тонко, не без шолоховского влияния описанный в романе «Братья и сёстры» (название — известная сталинская цитата-воззвание 41-го), где «молодость пера спорит с молодостью чувств» (И. Золотусский).

Была служба в армейской контрразведке СМЕРШ…

Потом послевоенный ЛГУ, аспирантура, диссертация, должность завкафедры советской литературы. Критик, доцент, преподаватель, романист. Началась нелёгкая борьба за суконную правду жизни. И особенно в литературе о русской, советской деревне, в коей, понятно, немало было «розовой водицы».

Не сплошные победы на хлебных станах и пляски кубанских казаков, — а несчастные израненные возвращенцы с поля брани, платоновские беда и горе. Не писаные красавицы и красавцы, вдобавок все кудрявые и с орденами Героев соцтруда на груди, — а нелицеприятная сермяга и неутешная боль. А ведь непременно надо было, вдобавок ко всему, ещё процитировать Маленкова и недавно умершего Сталина, дивом уживавшихся в абрамовском тексте с Салтыковым-Щедриным.

Речь о культовой в журналистике статье 1954 года «Люди колхозной деревни в послевоенной литературе». Взорвавшейся реально публицистической бомбой благодаря развенчанию забронзовелых авторов золотой сталинской фаланги, лауреатов, — пастушеские идиллии и иллюзорность книг которых Абрамов хлёстко назвал салтыковским словом «балет!».

Каждое его последующее произведение после «Братьев и сестёр» (1958), обернувшейся в дальнейшем эпической, эпохальной тетралогией, — очерк «Вокруг да около» (1963), роман «Две зимы и три лета» (1968), «Пути-перепутья» (1972), рассказы, повести: — ставит героев в трудное положение. Из которого, совершив Поступок с большой буквы, они вовсе не обязательно выходят победителями, воинами, преследующими гнусную ложь и неправду. Но встают перед неопровержимыми герценовскими вопросами. На них нет ответа: «…неужели и дальше так будет? Неужели нельзя иначе?» А порой и кончают смертью: в поле, в лавке, на работе.

Конь вороной,

Белые копыта,

Когда кончится война,

Поедим досыта.

Частушка из тетралогии «Братья и сёстры»

Да, бороться им было с чем: изничтоженное крестьянство, засуха, послевоенная невыносимая голодуха, налоги, займы, пустые трудодни, отсутствие паспорта, всевозможные неисполнимые на практике соцобязательства, скорбь уполовиненных мужиков, бабьи бунты и презрение к бывшим военнопленным в конце концов: «Раньше, ещё полгода назад, — пишет Абрамов, — всё было просто. Война. Вся деревня сбита в один кулак. А теперь кулак расползается. Каждый палец кричит: жить хочу! По-своему, наособицу». — И каждый день начинается с мыслей о хлебе:

«Накормить людей досыта — это всем задачам задача. Четыре года войны… да шесть после войны… Итого десять лет. Десять лет у людей на уме один кусок хлеба», — ведёт непривычные речи Михаил Подрезов из пряслинского цикла.

Отдельная тема — тема пустеющей расколотой деревни. Разорённой природы, зазря вырубленных лесов, загубленных полей, переставших плодородить: «Хорошо растёт осинник на слезах человеческих!». Тема губительного советского плана, сметающего с пути все здравые начинания. Пресловутых приписок, откровенной липы и бумажной бормотухи, — где трактористу важней отпахать свои положняковые гектары, чем задуматься о качестве обработки почв. И всё это иезуитски прикрыто громадной организаторской работой партии.

Выход из вселенской безнадёги — в семье, женщине-матери, женском начале. В домашнем очаге.

«А между прочим, Россия-то из домов состоит… Да, из деревянных, люди которые рубили…»

Последняя книга тетралогии «Дом» (1978) — роман возвращений в родные пенаты — как раз об этом: «Всё новёхонькое… сервант полированный с золотыми рифлёными скобками, полнёхонький всякой посуды, диван с откидными подушками, тюлевые занавески на окнах, ковёр с красными розами, во всю стену». — Другая жизнь, другой народ: совхозы — против повального пьянства; мотоцикл, холодильник, достаток — против власти джинсов и молодёжной придурковатой лени («нынешние акселераты давят подушку до 11 часов дня»).

Всего касался Абрамов в творчестве, особливо в публицистическом. И сенокосов касался — мол, своя трава сохнет, чужую завозим издалека. Плохого ухода за скотом — «телятник-концлагерь», «телята-смертники». Наплевательского отношения к работе: пустые траты времени, неправомерные начисления зарплат со слов работающего. Сельских клубов, состояния улиц, засорения леса. Порчи русла рек, порчи заливных лугов и пахотных полей, заброшенных дальних угодий по лесным речкам.

Алкоголизма беспробудного касался, и пенсионеров, и учителей. И виноваты в том не власть и не верхи, точнее, не только верхи:

«Ну, а вы сами, дорогие земляки? — возглашал он в открытом письме: — Чувствуете ли вы ответственность за запущенное хозяйство? Всегда ли выполняете свои обязанности? Всегда ли оправдываете трудом высокую зарплату, льготы северянам? Не превращаетесь ли — вольно или невольно — в нахлебников у государства?»

Он первый во всеуслышание произнёс приговор русскому пьянству и назвал его национальным бедствием, без экивоков и скатываний в частности, в отдельные неприглядные явления, имеющие место иногда быть… и т.д. Одним из первых начал выступать перед людьми отнюдь не по бумажке, что дорогого стоило во времена непреложных цитат и указаний сверху.

Ф. А. Абрамов первым ткнул пальцем в толпу и воскликнул с высокой трибуны, что барин не приедет и не рассудит, как ждала того некрасовская бабушка Ненила, — и что народ не безгласная скотина! А смена председателя и руководителя колхоза ли, района, области не изменит ход жизни «колод лежачих». Что именно сам человек «многое может». И что нельзя вырубать леса на Севере. Нельзя убивать пашню в Нечерноземье и безостановочно осушать болота. Ни в коем случае нельзя поворачивать реки с севера на юг! …Подвергаясь за неординарную свою смелость нещадной критике и резким оценкам типа «Фёдор Абрамов не критикует наши недостатки, а смакует их». — Неумолимое время безукоризненно поправило этих критиков.

«Что-то моя жизнь стала завёртываться: Япония, Америка, ФРГ…»: к концу 70-х его книги переводят во всём честном мире, прозу ставят в театрах, рассказы изучают в школе. Он — лауреат Госпремии. Его зовут в органы власти: «…я писатель. И у меня есть своё мнение», — вежливо отказывал он навязчивым партийным секретарям горкомов и обкомов. Категорически не принимая участия в массовых хвалебных либо хулительных истериях. Поскольку были и ошибки… по молодости.

На праздновании шестидесятилетия, вместо того чтобы славословить и кланяться во имя оправдания доверия и т.п., он резко высказывается о том, что нет большего позора для матери-Руси, чем покупать хлеб за рубежом. Ведь по-настоящему человеческий, писательский подвиг это не только победы и успехи — это честное признание поражения, признание истины невзирая ни на что. Писатель Абрамов доказал данное своим трудом, обозначив огромный — пятидесятилетний(!) — исторический перевал РСФСР, Советской России, СССР — от 20-х к 70-м годам.

Юношески-идеалистический рассказ «Могила на крутояре» о захоронении красных партизан. Цикл народно-философских исповедальных повествований «Трава-мурава»: «мужество надо упражнять, иначе оно ржавеет». Дела российские с подстрочником: «…чтобы спереди была баба, а со спины лошадь». Раскулаченная Василиса Прекрасная из «Деревянных коней». По́ля Открой Глаза, с четырнадцати лет «у пня», старая дева Полина из одноимённого рассказа. Катерина из «Бабилея», прожившая век с телятами, — выглядящая в 50-летний «бабилей» лучше, чем её дочери.

— Что это тебя, Максимовна, так к земле пригнуло?

— Как не пригнёт… У сердца-то моего сколько лежало… Пятеро своих, да сына трое, да дочери четверо.

Из «Травы-муравы»

Всё это женский, количественно огромный, надрывно-некрасовский малый эпос Фёдора Абрамова о терзаниях и преодолении, неимоверной борьбе за детей, семью, дом. О том, что Россию спасли и вытащили-выходили из бед и войн святые бабы, великие русские женщины, страстотерпицы и великомученицы.

Вместе с ними, тягостно выстраданными героинями, и сам Абрамов редко оттаивал в своих текстах, по мнению критики, — слишком дорогой душевной ценой они ему достались, жгучие эти слова и фразы. Даже в сказке, увы, не давая читателю счастливого конца («Жила-была сёмужка»). Стоическим примером для себя считая житие опального протопопа Аввакума, прочитанного на склоне лет. Заключая в неизбывную печаль многочисленных историй высший урок и высшее оправдание Бога, вселенной, разума.

«Родина — это место, где каждый призван совершить то, что ему написано на роду, предназначено от века».

«Главный-то дом человек в душе у себя строит. И тот дом ни в огне не горит, ни в воде не тонет».

Интересна авторская перекличка 70-х гг. прошлого века между, так сказать, прозами Абрамова и ныне здравствующего великолепного молдаванина Иона Друцэ, в этом году празднующего 90-летний(!) юбилей, дай бог здоровья:

«Вообще-то говоря, чутуряне даже и не строят себе дома, как это водится в других краях, — чутурянин вырывает его из своего существа, приучая свой домик дышать его дыханием, радоваться его радостям, терпеть его мукой терпения, и только одна тайна остаётся недоступной чутурянам: насколько они сами немногословны, настолько болтливыми рождаются построенные их руками дома… Перебивая друг друга, эти домики расскажут массу интересных вещей…» — звучит абрамовский отзвук в романе Иона Пантелеевича «Бремя нашей доброты».

Так же и у самого Абрамова — его дома по-гоголевски рассказывают читателю о своих жителях: дом, обитель — живое существо. Оно печалится, упрекает, радуется, рождается, умирает.

***

Знаете, роман «Дом» я бы вполне, пусть и с натяжкой, сравнил с фильмом «Дом» Олега Погодина (2011) постановкой вопроса о природе человеческого естества, «начале всех моих начал», как говорил Твардовский. (Хотя сюжетных совпадений, естественно, немного.) Но я о другом — о русскости, пресловутом русском мире, русском чуде, русской планете, каковую «бульдозером не своротишь». О непокорности, стоицизме и… безнадёге.

А героя фильма, преступника в исполнении Сергея Гармаша, ничтоже сумняшеся сравнил бы с абрамовским Калиной Дунаевым, красным партизаном, так же не ангелом, зажёгшим внезапной страстью юную душу шестнадцатилетней Евдокии в 1920-м году. И которая прошла за неугомонным непоседой-мужем по всей Руси-матушке, всю Расеюшку, всю Сибирь «наскрозь прошла-проехала»: от Сталинграда — через киргизскую степь — на Магнитку и колымский ГУЛАГ. Не зря Абрамов называет жизнь, бытие Евдокии житием великомученицы.

Критика сравнивала погодинский «Дом» с «Тихим Доном» Шолохова, кумиром и вдохновителем творчества (да и кандидатской диссертации к тому же) Фёдора Абрамова. Я бы сказал, немного не добрав, не доплыв в интерпретации кинематографических смыслов до книги «Дом». В которой, равно и в фильме, гаснет множество жизней. Гаснет природа-естество, люди, прожекты, деяния. Сгорают-рушатся избы, умирает любовь, страсть, родители, учителя. Почиет и сам дом как ощущение, олицетворение души: «…Дома не было. В синем небе торчала какая-то безобразная уродина со свежими белыми торцами на верхней стороне…»

«Хорошо поклониться святыне. Человеку это нужно в любом возрасте, в любом звании. И завидую, безмерно завидую тем, кто может постоять с обнажённой головой у могилы своего любимого учителя… — И далее, утверждает Абрамов, ключевое: — Утрата связей человека с животными, с землёй, с природой может обернуться очень серьёзными последствиями. Потому что земля, животное, общение с ними — это один из главных резервуаров, из которых черпается человечность… исчезнут эти отношения, доброты и… повторяю, неизвестно, чем это кончится. Не отразится ли это вообще на самой природе человеческой и не поведёт ли к каким-то очень серьёзным и непредвиденным изменениям национального характера?»

Ф. Абрамов (1920—1983)

А ведь он, Фёдор Александрович Абрамов, был оченно и оченно прав, исконно прав, по-толстовски, — добавлю в заключение.

Что-то с нами, — со страной, — произошло и происходит не то и не так… Нежели только лишь чрез грозы неисчислимых несчастий и бед осенит нас свет долгожданной надежды и любви? «…почему мы сами себя топчем, поедом едим? Почему мы сами-то не даём друг другу жить?» — спрашивает окружающих герой нашего повествования.

…Иль преувеличиваю, нет?

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,

Где смерть как тень тащилась по пятам,

Такими мы счастливыми бывали,

Такой свободой бурною дышали,

Что внуки позавидовали б нам.

О. Бергольц о русском «чуде»

Игорь Фунт