Опахнуло, обдало аристократическим духом и исконно-русской культурой сразу же, при входе в Малый театр, уже в вестибюле. Премьера «Варваров» Горького начиналась с блестящего паркета под ногами, с неспешного достоинства и неброского изящества прибывающей публики, с позолоты и лепнины на стенах и потолке, с умудрённого прищура и полуулыбки корифеев-основателей Малого на стенах. И того, кто бессменно и мужественно несёт на своих плечах их бесценное наследие вот уже более тридцати лет – художественного руководителя, народного артиста СССР Юрия Мефодьевича Соломина.

На программке предстоящего спектакля, поставленного народным артистом России, лауреатом премии правительства Ю.М. Бейлисом, под «МАЛЫМ ТЕАТРОМ» приютилась строка, пронизывающая высоким смыслом – «Член Союза театров Европы». К слову – одного из двух российских театров, удостоенных такой чести. Ныне всё чаще театры уступают свои сцены нахрапистому напору бесстыдства, бескультурья и примитивной, сексуально-озабоченной пошлости.

Малый стоит, возвышается среди этой буйной вакханалии и режиссёрского «экскриментаторства» несокрушимым и неприступным утёсом, о который бессильно разбиваются, плюются шипящей пеной накат чужебесия, сорокинского доморощенного замеса… Оно ползуче, по частям и корпускулам заглатывает таких монстров, как Большой, Питерскую Мариинку и многих других. В них втискивается извне та самая, кипящая ядовитой враждой Третья Мировая война против нашей культуры, война своими псами – пятиколонниками, коих спустило с цепи Мировая финансовая закулиса – извечный враг семейной, духовной нравственности России.

Шокирует голозадым эпатажем, переваривается в сценографической утробе Богомолова Эфросовский театр на Малой Бронной. Аналогичное режиссёрское «серебряковство» в театре Ермоловой, райкинская «плаза» поднимают с кресел посреди спектаклей зрителя: разгневанный и возмущенный, он демонстративно покидает зал, чтобы не появиться в театре, пока здесь верховодит кощунство.

Дробят и размалывают волны раздрая и «авангардного обновления» творческого собрата Малого – МХАТ им. Горького, державшийся из последних сил волею Татьяны Васильевны Дорониной. Её телеграмму в адрес Юрия Полякова, вставшего на защиту театра — донесли до своего миллионного читателя «Аргументы недели»:

«Уважаемый и дорогой Юрий Михайлович! Ваша талантливая и принципиальная защита, осуществлённая в неврущих «Аргументах недели», является для меня тем глотком воздуха, который необходим для продолжения жизни. Благодарю, что дышу. Спасибо, что вы есть…».

Это был отчаянный голос театра им. Горького. Вероятно – и самого писателя Горького из могилы, Горького драматурга, «Буревестника революции», соратника Ленина, Сталина, Луначарского.

Поразительное долголетие драматургии «Варваров», её во многом пророческое бессмертие было зафиксировано в самом начале ХХ века именно Луначарским. Не менее удивительна и взаимная творческая тяга двух, казалось ментальных антиподов: бывшего русофильского босяка, горемыку из низов, перемолотого зубьями черного труда, хлебнувшего всклень миазмов бродяжничества – и утончённо-еврейского мэтра культуры с энциклопедическим запасом эстетики. Но обоих намертво стягивали скрепы, размолотой самодержавием революции и ненависть к нищему Духом мещанству, копошащемуся червями в беспросветности уездного городка – которых не удалось поднять, вздыбить.

Чтобы понять глубинную концепцию пьесы, уродливые изломы в характерах её некоторых героев, бессмысленность их существования в болотной среде уездного городишка – необходимо осознать время появления пьесы- 1905 год. Только что разгромлена и залита кровью революция. Тысячи организаторов и исполнителей её брошены в тюрьмы и пыточные подвалы охранки. Вожди и идеологи не состоявшегося переворота, которым удалось скрыться за рубежом (Ленин, Богданов, Луначарский, Горький) пребывают в бессильном растерянном отчаянии. Их самоотверженная жертвенность оказалась напрасной: массы, ради которых и затевался великий слом самодержавия, не восстали вместе с вождями, оставили их на растерзание жандармскому Молоху. Подавляющее большинство этих масс – миллионоголовая «фауна» мещанского болота уездных городков. Здесь попрошайничают, давятся рыбьими костями, стреляются, тупо и отчаянно влюбляются. Здесь разрушаются семьи, распадаясь на гниющие обломки, и тяжкий смрад от распада калечит и уродует людскую психику. Это – одна из основных тем пьесы и театра, которую затронем позже.

Тихим брезгливым отторжением таких «варваров» наполнена одноименная пьеса Горького. Уничтожающий приговор выносит им Луначарский:

«…Мелкогородская «деревянная Россия» выросла на больной стране какими-то чирьями и волдырями….голый разврат, адюльтер от тощищи, запойное пьянство, карты… ютятся в таких городках всевозможные чиновники, акцизные паучки и их прихлебатели – маленькие тоненькие щупальца, сливающиеся потом в жадный губернский кровосос большого всероссийского спрута».

Но здесь начинается кардинальное расслоение мировоззренческих позиций драматурга Горького и трубадура Революции Луначарского. Луначарский одержим, в чём-то зашорен свинцовыми постулатами марксистско-ленинской рев-борьбы: он видит в стержне пьесы

«Повсеместную, глубокую и страшную борьбу капиталистической России с Россией мелкобуржуазной».

Но писатель — трудовик Горький-Пешков, отчаянный бродяга, рано потерявший семью, «летучий голландец» исконной Руси, неразрывно повязанный с её пекарями, землепашцами, бурлаками, портовыми босяками — этот Горький не делит Русь на капиталистическую и мелкобуржуазную. Он смотрит на неё, выражаясь современной терминологией, в режиме 3D – рентгеновским взором, просвечивая насквозь. Россия растворена в его крови, писатель плоть от плоти этой ОТЧИЗНЫ, которую он так же страстно любит, как ненавидит её болотно-мещанскую прослойку.

И в этой авторской схватке «любви-ненависти» театр и режиссёр В.М. Бейлис полностью на стороне горьковской Любви. Настолько полностью, что их позиция порождает вопрос к «Варварам» :

— Так кто здесь варвар?

Одна из самых типичных на Руси фигур городской голова Редозубов (народный артист России В.А. Сафронов). Его литературный прототип – Городничий из «Ревизора». Поступь – гибрид Каменного гостя и индюка, словеса, процеженные сквозь зубы- на вес золота. Он выше всех и всего, даже выше мещанской лести, коей подобострастно сочится некая человечья мокрица, снимающая картуз пред Редозубовым ещё издалека – Павлин (Заслуженный артист России С.Л. Тезов).

 Редозубов. (Павлину) Ну?

Павлин. О вашем драгоценном здравии что услышу приятного?

Редозубов. У доктора спроси.

Этот же Павлин тратит девять лет на создание грандиозного опуса, который сколь графоманистый, столь же и бессмысленный:

«Некоторые рассуждения о словах, составленные для обнажения лжи бескорыстным любителям истины»

Статус Редозубова в городе сформировала сияющая в его державном черепе прижизненная эпитафия: «Мне сам губернатор руку подаёт». Он узнаваем и дико современен в МЭРзкой системе и ХХ и ХХ1 века, типичен главным, хапково-воровским рефлексом чиновника при любом общении и любом телодвижении: а что я буду с этого иметь? (припомним наших посаженых и куда больше непосаженых МЭРов и губернаторов с этим неистребимым рефлексом). Инженеры из столицы, приехавшие строить железную дорогу, интересны Редозубову только в главной, обдиральной полезности: «Вам лес на шпалы понадобится?». Во весь рост стоит, вибрирует в нём азартный бакшиш: каков будет навар от шпальной сделки?! И потому шокирующей оплеухой, разящим изумлением рушится на него ответ от инженера Черкуна (Заслуженный артист России А.А. Чубченко): «Оставьте нас в покое. Когда будет нужно, мы вас позовём». Его, главу города, хозяина всего и вся, в том числе спесиво-дурацких каменных столбов перед своим парадным, ПОЗОВУТ в случае надобности?!

Режиссёр Владимир Михайлович Бейлис и актёр Сафронов беспощадны в трактовке образа, изначально обрядив это задубевшее Нomo-чучело в светлое одеяние, ибо белизна здесь – камуфляж, скрывающий истинный колер этой фигуры. Он — иной. В его основе угрюмая, непререкаемо-черная власть над всем, что движется вокруг, в том числе и над сыном Гришей (арт. А.А. Коновалов) и над дочерью Катей (арт. А.А. Горячева). Излишняя полнота сына побуждает в нём хладнокровный «полезный» садизм: закутать Гришу намертво, круглосуточно, в шубу и шапку ушанку в летнюю жарищу. Ибо потеть и терять при этом вес – отцовское пожелание и повеление. Пребывание Гриши в обществе залётных инженеров для него преступная недопустимость, и потому сын выгоняется отцом домой из усадьбы дворянки Богаевской (Народная артистка России Л.В. Титова):

— Иди домой, собака! Не гляди на них… иди пёс!

Великолепна режиссура Бейлиса, лепившего образ Богаевской. Кажется странной классовая трактовка этой дворянки у Горького-босяка, бродяги и революционера, ибо он вкладывает в её уста мудрые понятия отживающей империи, империи Ломоносова, Пушкина, Сеченова, Павлова, Столыпина. Городскому люду, позванному на день рождения Богаевской, уютно и тепло в её усадьбе, тепло всем – от исправника и акцизного чиновника — до детей Редозубова Гриши и Кати. Эта барыня взирает на самодура Редозубова с понимающей жалостью, спокойно и без эмоций игнорируя его МЭРзкое хамство:

Редозубов. Ты — барыня… тебе ничего не жалко… вы, баре, чужими руками делали, оттого вам и не жаль… а мы – своим горбом.

Богаевская. Мы не жадничали. И что нами было сделано, то, батюшка мой, осталось. А вот умрёшь ты, и на месте, где жил, останется только земля испорченная… земля ограбленная.

И глядя вслед ушедшему, кипящему яростью городскому голове, сокрушённо, вслух кается: «А, пожалуй, напрасно я старику наговорила…а? Вот, дура».

Эта доброта, славянская человечность даже к своим антиподам, наповал разит дубоватого пьяницу Исправника (арт. Г.Н. Скряпкин):

«Ваш дом – эдем, Татьяна Николаевна! А сами вы — богиня».

«Богиня» Богаевская, сожалея о своем словесном приговоре Редозубову, оказалась пророчески точна. Его сын Гриша, придавленный домостроевским садизмом, заливает водкой, ликёром, хересом постоянный стрессовый страх перед отцом. И, в конце концов, спивается. Дочь Катя уходит – порывается бежать из дома и всё не может этого сделать – до слёз, до разрыва сердца жаль отца, незыблемая, железная вертикаль семьи которого — разрушена.

Воистину Горький подтверждает исконный, классический постулат: умом Россию не понять. Действительно, как понять калечущий тюремный навал отца на своих детей – и какое-то светоносное излучение от них в прессинге отцовского самодурства?

Первое появление Гриши на сцене (голова в ушанке над забором), первые его фразы – это всплеск, апофеоз обволакивающего добродушия. Режиссёрская шлифовка роли А.А. Коновалова и сам артист поистине психологически виртуозны: на всех, кто на сцене, и на весь зал выплёскиваются такие пульсары приязни, кроткого жизнелюбия из укутанного в полушубок парнишки, что им невозможно не заразиться, не расплыться в ответной улыбке.

Столь же лучезарна, пронизана отчаянной справедливостью Катя. Прибывшие из большого города на гребне событий инженеры, в особенности Черкун, возбуждают в ней неукротимое любопытство дикого зверька. Чтобы привлечь его внимание, она не находит ничего лучшего, как бросать из-за своего забора палки. Ставшая невольным свидетелем разрыва Черкуна с нелюбимой женой Анной (арт. О.Г. Жевакина), обожжённая трагедией отвергнутой, плачущей Анны, Катя сама в слезах утешает её:

«Милая, славная моя! Вы не плачьте… он подлец… он дурак…я бы отхлестала его по щекам… разве можно не любить вас?!»

Атмосферой скукотищи придавлен Горьковский городок. В ней трудно дышать. В ней спивается, теряет былое добросердечие и разумное мышление Гриша, в ней отчаянно сбегает из семьи Катя. В этом уездном смоге причудливым образом трансформируются характеры и поступки населяющих её жителей, уродуются, сходят на нет, сострадание, сочувствие, доброта. Даже великое чувство любви, в которой, вязнут практически все персонажи, здесь покрывается налётом какой-то нездоровой и опасной для жизни плесени. Эта вязкая среда обитания деформирует души, выпуская на улицы этого городка паноптикум экзотических, нередко смердящих личностей.

Горький, как хирург, препарирующий махровое мещанство, взрезает его суть безжалостно, без анестезии. Он вытаскивает на всеобщее обозрение жуткую фигуру – «Дунькин муж» (засл. арт. России С.А. Вещев). Это поистине русский Квазимодо, спивающаяся плоть без имени, семьи и прошлого — но плоть, в отличие от французской матрицы, лишённая души. Эта ходячая помесь семейного садиста и жалкого попрошайки, слюнявит в лакейских поцелуях руки «власть имущих» и клянчит у любого встречного всё, на что падает его завидущий взгляд – от куска хлеба, который жуёт деревенский парень – до медного гроша у сановитых соплеменников и прибывших инженеров.

Этот же попрошайка, замучивший свою жену, ощеривается властным и жадным жлобством, помыкая своей дочерью Стёпой (арт. Е.В. Казакова). Стёпа — горничная Черкуна и Дунькин муж требует от него жалования себе, поскольку Стёпа – его собственность, но служит инженеру.

Рядом с ним маячат, фланируют туда-сюда извергают пустопорожние идиомы и суждения столь же экстровагантные фигуры: племянница Богаевской Лидия Павловна (арт. М. Марк), дама в хроническом одеянии верховой амазонки, периодически слезающая с лошади, чтобы с ленивой грацией испустить несколько суждений о городской среде и его обитателях; доктор Макаров (арт. А.Г. Волков), пребывающий в воспалённо — жёлчном настрое ко всему и вся; студент Степан Лукин (арт. М.И. Филатов), извергающий в пустоту бессильно-обличительные догмы от Сократа и Платона – до Маркса: « Жизнь полна преступлений и преступники не наказаны, они все командуют жизнью». И.т.д.

Наиболее крупна, буквально выламывается психологически и физиологически из этой шеренги Надежда Монахова (арт. П.В. Долинская). Луначарский выделяет этот персонаж в «Варварах» почтительным пиететом:

«Образ при сколько-нибудь глубоком к нему отношении оказывается столь чистым, высоким, даже торжественным, что я не знаю, какой другой образ в драматургии последних лет мог бы я поставить рядом».

Луначарский абсолютно прав, наделяя этот образ ведущей, стержневой функцией. Но предельно спорно его качественное определение этого магнитно-плотского существа: «Чистая, высокая… торжественная». К чему мы вернёмся позже.

Эта дама, в прочтении режиссёра М.В. Бейлиса и артистки Долинской, магнитно-притягательна…притягивает скорее не Разумом, нафаршированным феминистическим восторгом перед маркизами и королевами из романов, даже не поведением «странной и страшной» сирены, но неким воспалённо-чувственным магнетизмом. Ему оказываются подвластны практически все: её муж Монахов (засл. арт. России, лауреат Государственной премии Г.В. Подгородинский), доктор Макаров, инженер Цыганов (нар. арт. России В.А. Афанасьев) и, наконец, инженер Черкун.

Именно Черкун и Монахова вздымают до катарсисной высоты финал пьесы и спектакля. Надежда буквально прорывается к Черкуну страстной, всё сметающей тягой, прорывается сквозь жалкую рабскую любовь своего мужа Монахова, сквозь жёлчную, безнадёжно — отчаянную ревность доктора Макарова, сквозь залихватскую жертвенность инженера Цыганова, предложившего Надежде весь свой высокооплачиваемый, жирный статус спеца – чтобы, очертя голову, проматывать его вместе с Надеждой, не где-нибудь, а в Париже.

Небольшая преамбула к финалу. Перед «Варварами» Горький написал на вилле Блезус на Капри свою повесть «Исповедь», где главный герой Матвей бросает всё и уходит с котомкой по городам и весям Руси искать истину в Богонародушке. Эта вещь вздымает бурю разногласий и гнева, раскалывает и без этого разгромленные, томящиеся в эмиграции, революционные слои по разным точкам зрения: что с Горьким?! Написанное — это пророческое будущее страны? Или Горький продался попам?! Луначарский и «отзовист» Богданов, проживая с писателем на Капри, в восторге от «Исповеди». Ленин — в гневной растерянности. Он мчится поездом из Парижа на Капри и первые его слова при встрече с Горьким: «Экую поповскую гадость вы сотворили, батенька!».

Именно потому Луначарский, верный ленинец, памятуя о позиции Ленина по «Исповеди», анализируя «Варваров», верноподданно извлекает из сути пьесы революционную составляющую, где «Повсеместная, глубокая и страшная борьба капиталистической России с мелкобуржуазной», где «Безобразная железная Россия, и только она, создаёт почву для новой борьбы, для нового конфликта».

Горький, катаясь в отрочестве и юности по Руси вольным колобком («Я от бабушки ушел и от дедушки ушёл»), давно уж вызрел в самостоятельности, стал матёрым «колобищем», коему не составляло труда уйти и от «бабушки Луначарского» и от «дедушки Ленина»

В своих «Варварах» он глубже и прозорливее революционных постулатов и их вождей, он — плоть от плоти кондовой Руси, пропитан её ценностями, традициями и нравами, которые генетически заложены в хромосомах, пульсируют эманацией из рабоче-крестьянской и из мещанской массы.

Ни Черкун, ни Цыганов в финале никакие не полпреды «Безобразной Железной», «Капиталистической» России, также, как Надежда не вросла корнями в Россию мелкобуржуазную. Они люди своей нации, своего этноса с его традиционной семьёй, страстями, мерзостями и … всепрощенческой жертвенностью. Накал которых ничуть не меньше шекспировских.

Театр и режиссёр Бейлис, в финале, целиком на стороне Горького. В разгар страстного обретения Черкуна ликующей Надеждой (она добилась своего — притянула к телу инженера, и как бы узаконила, поставила на этом избранном тавро своим поцелуем!) пред ними возникает муж Надежды — Монахов. Он на последнем пределе, готов на всё, похоже — и на самоубийство. Он не просит – молит инженера:

— Отдайте мне … жену! Отдайте…Больше ничего не имею… всё в ней…

Черкун потрясён. Вдруг наваливается чудовищным грузом всё, что на другой чаше весов. На одной — разбуженный в нём Надеждой плотский зверь, безрассудная любовь. На другой — искалеченная жизнь супруга Надежды Монахова, раздавленная судьба без памяти любящей Черкуна его жены Анны ( арт. О.Г Жевакина), жалкий и унизительный уход от Надежды в никуда доктора, грядущее, тяжкое отторжение коллеги, друга, соратника по работе и «соперника» по Надежде Цыганова .

— Всю жизнь ей отдал… воровал – для неё… отдайте… – уже не надеясь ни на что, обессилено умоляет инженера Монахов. И здесь Горький и театр рождают, пожалуй, ключевую во всём спектакле фразу Черкуна:

— Пожалуйста… возьмите.

В нем, не имеющем никакого отношения к «железной, капиталистической машине», а просто в человеке, срабатывает извечное человеческое сострадание, не позволяющее переступить через чужие судьбы, растоптать их. Объясняя свой отказ от потрясённой, ничего не понимающей Надежды, он просит у неё прощения: «Я не люблю вас… простите, если сможете».

Выплывая из какого-то обморока, затянувшего его в омут Монаховой, он растерянно поясняет потом Лидии:

«Она разбудила во мне зверя…не мог сдержать себя».

— Зверь, разрушающий семьи, разбужен не только в Черкуне, но и в докторе, и в Цыганове. Тот самый зверь, изначально, как оказалось, никогда не спал в самой Надежде. Она обливает каким-то людоедским презрением и брезгливостью собственного мужа Монахова, пытающегося вырваться из этой коллективной пытки, спасти от неё отвергнутую Черкуном жену:

 Монахов. Идем домой!

Надежда. Иди один, покойник, … иди труп.

Через несколько минут она выстрелит в себя, уйдя в небытие, в ад, где с неё перед чистилищем, деловито сдерут восторженные перлы Луначарского:

«Образ чистый… высокий… даже торжественный».

* * *

Время задавать сакраментальный вопрос после просмотра спектакля: «Зачем? К чему весь этот бурлеск страстей в мещанском болоте уездного городка – мне, зрителю ХХ1 века? Режиссёрская трактовка пьесы глубинно полифонична. Но в этой полифонии явственно выделяется лейтмотив, главный нерв и важнейший для современников смысл, с которого мы начали суждение о спектакле:

что происходит, когда распадается, разрушается семья? В Последнем акте пьесы трактовкой режиссёра практически все его герои переодеты в чёрное – вершится крушение жизненных, семейных ценностей.

Глава города Редозубов везде один, его жена в пьесе – фантом, окутанный неизвестностью. Не потому ли выпирают из этой одинокой бетонной фигуры железные шипы жестокого садизма, которые в кровь ранят и его детей, и окружающую двуногую «фауну» городка?

Абсолютно одинок и «Дунькин муж» с его склизкой нищетой и плебейским попрошайничеством. Его паразитарная суть абсолютно убеждена в отцовском праве запустить в ростовщический оборот свою дочь Стёпу и сосать, выдаивать из неё блага для себя. Дочерний ужас от такой перспективы постоянно, по нарастающей толкает Стёпу в монастырь: там ведь не достанет её отцовская жадная лапа?!

Ледяной изморосью куржавится и бездетная семья Монаховых, где жена Надежда Поликарповна облачена в феминистический панцирь, о который бессильно бьется её акцизный горемыка -муж Маврикий Осипович. В этой фигуре явственно, вызывающе раскалена ещё одна суть: бабовластие заматеревшей феминистки.

Тоскливо несчастна тоже бездетная семья инженера Черкуна, которого отчаянно и безнадёжно, безответно любит жена Анна.

Не имеет семьи, неприкаянно слоняется по городским катаклизмам доктор Макаров, дойдя в этой неприкаянности и безответной любви к Надежде до попытки убить залётного соперника Цыганова.

Писатель Пешков, мучительно, всклень нахлебавшийся в детстве безотцовщины и бессемейности, выплескивает в пьесе неизбывную, сидевшую в нём тоску по семье. На ней выросло и предостережение нам из горького детства: берегите семью… иначе грядёт вот это! Варварство!

Малый театр обратился к «Варварам» на гребне этой, ныне исступлённо раскаляющейся в России темы: две осатаневших феминистки и ювенальщицы (Оксана Пушкина и Алёна Попова) протаскивают ныне в Думу закон «О профилактике семейно-бытового насилия». Мытьём и катаньем его пытались утвердить в Думе более сорока раз – ещё с 90-х… Утвердить закупленными с потрохами лоббистами из НКО, типа Поповой, заявившей недавно по видео «Я костьми лягу, но этот Закон будет принят».

Опубликованный проект этого закона на сайте Совета Федерации вызвал буквально ярость и ненависть у 90% прочитавших его. У посетителей соц. сетей в наборе отзывов об «авторессах» полновесно присутствовали эпитеты «с..и, б…и… пр…и», причём их компрадорская проституция более омерзительна, ибо она социально затронет миллионы.

Юридические эксперты и комментаторы, в частности эксперт Общественного уполномоченного по защите семьи АННА ШВАБАУЭР, изучив проект, пояснили столь резкую реакцию подавляющего большинства: под гуманитарной и человеколюбивой овечьей шкурой проекта скалится волчья суть примитивной Западной ювеналки. Эта суть запущена в планетарное житиё Мировой закулисой: фондом Сороса и Американским Агентством по Международному развитию (USAID), внедряющими в континентальные процессы сокращение людской массы, тотально-гендерную феминизацию и разрушение традиционной семьи. К чему привело принятие этого закона на Западе и в Америке, в Европе уже видит весь мир: общество с разрушенной семьёй, родителями №1 и №2 вместо мужа и жены гниёт заживо нравственно и психологически, а, главное, вымирает.

Театр, поставивший «Варваров», вместе с Горьким громыхнул спектаклем на всю Россию: берегите семью и нравственные ценности, ибо варвары в начальной стадии превратятся в ХХ1 веке в «оптимизированное» стадо легкоуправляемых биороботов – что гораздо страшнее.

Эти размышления о спектакле Малого театра стоит завершить мудрейшим суждением его Капитана и духовника – Ю.М. Соломина, которое он высказал не столь давно в нашей беседе о миссии современного театра:

«Мы не должны, задрав штаны, бежать за авангардом, где сейчас зачастую правят бал глупость, пошлость. Андеграунды приходят и уходят, а традиционный русский театр, где первична жизнь Духа, семейные ценности, совестливость и законы эстетики, будет жить вечно. Остаётся надеяться, что судьба позволит дожить до времени, когда на массовую сцену, на киноэкран вернутся великие творения, которые способен порождать славянский генофонд».

И последнее стойкое ощущение от спектакля, которое не покидает до сих пор: мощнейшая режиссёрская расшифровка пьесы, блистательная актёрская игра, масштабное художественное оформление «Варваров», воспалённо пульсирующие в прокрустовом ложе драматургии о мещанском городке, порождают аналогию: в клетке для канарейки бьётся посаженный туда орёл. Поэтому естественно одно желание – пустить этого орла в более просторный, драматургический вольер нашей великой истории, породивший Грозного, Петра 1, Невского, Столыпина….

Далее – многоточие…

Евгений Чебалин

В качестве иллюстрации к рецензии использовано фото сцены из спектакля Информационного агентства «REGNUM»