И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.

Александр Блок

В конце концов это становилось невыносимым! Угловая квартира в доме № 13 на 4-й Хребтовой регулярно оглашалась жалобными воплями, которые в идеале должны были изображать вальс Шопена «Минутка»

Но «Минутка» исполнялась в темпе медленно надвигающихся танков! Бедный Фридерик Шопен! Хорошо, что он не дожил до конца 20-го века. В кошмарном сне, на последнем кругу дантова ада он не мог бы представить себе такое издевательство над его произведением. Легкий, искрометный, звенящий как колокольчик, вальс рокотал, грохотал и рычал! И заставлял его рычать не какой-нибудь юный мученик музыкальной школы и не скучающая девица, от нечего делать терзающая пианино, а вполне респектабельный, солидный  отец семейства, профессор биологии, ныне пенсионер и очень положительный человек Коммунар Бенедиктович Таначек.

Его имя и фамилия заслуживают отдельного разговора. Но вначале о злополучной «Минутке».

Отчего-то Коммунару Бенедиктовичу не сиделось на месте. Пересчитав всевозможные тычинки и пестики и окончательно отделив хордовых от беспозвоночных, он заскучал. Неугомонный нрав толкал профессора на самые отчаянные поступки. То он вспоминал, что в детстве неплохо рисовал, и поэтому на следующий день его кабинет превращался в студию, где повсюду были  раскиданы фрукты; профессор биологии живописал исключительно натюрморты. То дыша воздухом на балконе, разглядывал на небе какую-то Богом забытую звезду, и на следующий день домашние не могли дозваться его к ужину, ибо  профессор обозревал небесную ширь в старую подзорную трубу, а потом сравнивал увиденное с астрономическим атласом. То принимался мастерить что-то из дерева и непременно заезжал себе молотком по пальцам.

Но все эти увлечения были цветочками по сравнению с музыкой! В злую минуту озорной бес шепнул профессору, что неплохо бы вспомнить домашние уроки музыки. Бесовский шепот оказался громким, и отцовское пианино, мирно пылившееся в углу гостиной в качестве мебели, было открыто и настроено. И 4-ю Хребтовую, маленькую зеленую улочку южного города, стал раздирать оскорбленный вой ни в чем не повинного Petroffа.¹

Вот теперь пришла пора рассказать о пышном имени и фамилии профессора. Может быть, только они и были под стать его нраву.

Фамилию он получил от какой-то ветви рода  чешского композитора Леоша Яначека. Путем головоломных кульбитов судьбы и истории, самые отчаянные и авантюрные представители рода осели в южном городе на берегу моря. Там они окрепли на местных ветрах и пустили корни в соленую апшеронскую землю. Местные жители мгновенно перекроили благородную фамилию и чешское «Яначек» превратилось в азербайджанское «ЯнаджАг»(топливо). Величаться топливом никак не входило в планы представителей рода и  они почли за благо стать Таначеками. Но, прозвище «янаджАг» так и прилипло к ним и видно, неслучайно. В крови неуемных чехов горел огонь революционной романтики, и, озаренный этим огнем, юный Бенедикт Таначек назвал своего первенца Коммунаром. Было это в ярких 20-х годах, когда молодая страна Советов в один голос распевала «Наш паровоз летит вперед, в коммуне остановка!» и строила счастливое коммунистическое будущее.

Но огневые двадцатые сменились тридцатыми, и энтузиасты революции стали уходить на второй план, а потом от них и вовсе стали избавляться. В один чудесный сентябрьский день Бенедикт Таначек ушел из дома и не вернулся. И в памяти восьмилетнего сына он остался воплощением радушия, неуемной фантазии и счастья. Мама вначале плакала, потом долго обивала пороги каких-то «важных людей», и, наконец,  однажды вернулась домой молчаливая с маленьким листком бумаги в руках, на котором было написано «десять лет без права переписки». Коммунар не знал, что это значит, но навсегда запомнил тонкую руку матери, которую она уронила на колени ладонью кверху как нищенка. И в ладони этой был смятый клочок казенной бумаги.

После отца им с матерью пришлось сменить немало квартир и углов. Коммунар помнил этот период жизни как длинный путаный сон, где они с матерью проходят по бесконечной цепи коридоров. Мать прижимает к себе несколько узлов с вещами, в руках Коммунара тоже узелок; по коридорам протянуты веревки с сохнущим бельем, откуда-то несется ругань, смешанный запах какого-то варева, ветер плачет в незамазанных оконных рамах и кто-то кричит со двора: «Эй, женщина, пианину куда?».

Пианино было единственной громоздкой вещью, которую мать не продала. Таскала его за собой по всем переездам, договаривалась с грузчиками, молча выслушивала брань и насмешки жильцов над «недорезанными врагами, которым самим жрать нечего, а туда же – на пианине играют!»

Но миниатюрная хрупкая мать, которая в недолгие годы замужней жизни не желала самостоятельно преодолеть даже пять ступенек у входной двери и капризно звала мужа «Бенечка, а помогать?..» проявила чудеса стойкости и воли. Маленький алый рот, созданный, казалось лишь для поцелуев, свелся в упрямую щель, белые мягкие руки, учившие сына музыке,   привыкли мыть полы щелоком и жавелевой водой, а холеное тело вытянулось в жесткую струну, звучащую одной нотой: выжить и поставить на ноги сына! По-прежнему хрупок был ее облик, только волосы приобрели цвет позолоченного серебра – так обычно седеют рыжие.

И в памяти осталось, как мать после работы иногда подходила к пианино, откидывала крышку и брала начальные аккорды вальса «Минутка». Но, распухшие обветренные пальцы уже не слушались ее, воздушный вальс громыхал как танк, мать в сердцах закрывала пианино и брала с Коммунара слово, что тот выучится играть во что бы то ни стало. Хотя бы этот вальс.

— Ты понимаешь, — задыхаясь, говорила мать (она мучилась астмой, но все равно смолила одну за другой папиросы «Казбек»), — это самый веселый вальс Шопена. Он был молодой, очень красивый, нравился многим женщинам. Как-то он пришел в гости к известной писательнице, а та была занята и Шопена попросили подождать. И в комнате, кроме него была только маленькая пушистая собачка, очень балованная.  На шее у нее был колокольчик, собачка носилась по комнате, играла с собственным хвостом, забавно подпрыгивала и колокольчик звенел ей в такт. Шопену это развеселило и он стал подыгрывать собачке на рояле. В эту минуту вошла писательница, рассмеялась и спросила, сможет ли он сочинить музыку под этот собачий танец? Шопен согласился и на следующий день принес ей ноты вальса, который назвал «Минутка»². Ведь это была и его счастливая минутка в жизни.

— А почему «Минутка»? -спрашивал Коммунар и жесткая рука матери ерошила ему волосы.

— Потому что счастья в жизни и так немного, а беззаботного легкого счастья совсем мало. И оно длится очень недолго. Но человек помнит о нем всю жизнь.

— Почему? – не отставал сын.

— От него хочется летать, петь, смеяться и прыгать как та маленькая собачка. Это счастье самое светлое, беспечальное. Как летнее утро. Оно чистое, настоящее…

Мать еще что-то говорила, но Коммунар уже не разбирал слов. Он засыпал, положив голову на ее колени. Трудно было поверить в свежее летнее утро, когда за окном плакал ночной ветер и капли дождя стучали в стекла, а от матери пахло щелоком и пылью…

И вот теперь, когда уже давно нет матери, и давно реабилитирован отец, а сам Коммунар Бенедиктович превратился в пожилого серьезного человека, на него словно откровение нашло! Каждый день по четыре часа он терзал отцовский Petroff, пытаясь извлечь из его глубин кружевную «Минутку». Но толстые сосисочные пальцы упорно выдавали нечто похожее на шопеновский похоронный марш!

— Вай, — кричала толстая Зарифа — соседка по угловому дому № 13, что на четвертой Хребтовой, — Вай! Кому-Нар, (она выговаривала имя профессора именно так, что в непереводимой игре слов обозначало кому гранат?) – ичто случился?! Кто умер?

— Менечка, — деликатно взывал с балкона репетитор по физике и математике Анатолий Иосифович, — это, конечно, не мое дело, но, может быть вы перестанете терзать инструмент и Шопена? Он уже вертится в своем гробу, уверяю вас! Обратите свое внимание на что-то другое, вы ведь интеллигентный человек, в конце концов!

— Каждый день —  до-дамм, до-дамм, бумм! – жаловалась портниха Нина, жившая на первом этаже и бравшая заказы на дом, — сил моих больше нет! Да еще колотит так сильно, швейную машинку своим буханьем перекрывает.

— Мне уже стыдно перед соседями – совестила жена. –  Хорошо, что дети взрослые, не с нами уже живут. Но я в чем виновата? На улицу не могу показаться, все подбегают, и у каждого в глазах два вопроса.

— Какие? — не переставая насиловать пианино, — вопрошал Коммунар Бенедиктович.

— Когда все это кончится и не сошел ли ты с ума?!

Но Коммунар Бенедиктович был непреклонен! Словно Сизиф он штурмовал музыкальную гору, продвигаясь вперед по шажочку и скатываясь обратно на два шага.

Прошла весна, всегда такая стремительная в этом южном городе. Миновало долгое неистовое лето и наступили последние сентябрьские дни. В этом коротком, полном  грустной прелести, времени таился запас сил и энергии. Коммунар Бенедиктович принялся штурмовать Шопена с еще большей яростью!

И вот уже неуклюжие, камнепадные звуки сменились более легкими, в них появились ликующие, игривые ноты. А затем и вовсе музыка наполнилась звоном и счастьем.

Теперь, пальцы профессора не казались сосисочными, они скользили по клавишам и  летали над ними, словно в жилах их струилась не кровь, а шампанское.

Теперь уже соседи подходили к окнам и балконным дверям, чтобы послушать звуки, лившиеся из профессорского дома. И даже старые сосны, уныло кряхтевшие от каждого порыва ветра, стояли неподвижно и тоже слушали. И в эти минуты крепко верилось, что в жизни бывают моменты беспредельного сплошного счастья, неомраченного ни печалью, ни раздумьем, ни заботой. Счастье, о котором говорят не «да, но…», а просто одно твердое «Да»!!!

— Это надо же, — не то с завистью, не с восхищением покачивал головой сосед-репетитор – Он все-таки сделал это! Чего только не бывает в жизни…

— А я ичто гавариль? – шумно вздыхала необъятная ЗарИфа, имя которой по иронии судьбы означало – «тонкая, нежная» — В наш дом плохой люди не живёт! – Ай, маладес! – одобрительно кивала  она в сторону профессорского окна и заговорщицки добавляла:

— Когда Аллах талант даёт, то уже во-от такой большой даёт! – и разводила при этом руками, определяя размер выдаваемого таланта. — А, если не дает, то совсем не даёт!

И при этом сокрушенно посматривала на окна своей квартиры, где за письменным столом битый час корпел за уроками ее внук.

А портниха Нина только улыбалась и подносила руку к глазам. Но мелкие слезы терялись в морщинках, и поэтому казалось, что Нина лишь жмурится на солнце.

На следующий день после виртуозного исполнения «Минутки» Коммунар Бенедиктович с супругой гордо спустились во двор, не спеша прошествовали мимо восхищенных соседей и  направились на базар. Надо было засолить капусту на зиму; последние теплые дни были на исходе и за ними вновь надвигалось время, когда дождь стучит целый день в окна, а солнце выглядывает лишь на минутку…

Ляман Багирова

__________________

^{1 Марка пианино}

^{2 На само деле Шопен никогда не называл своих произведений. Но этот вальс он назвал «Вальсом маленькой собачки». Ничего общего со знаменитым собачьим вальсом он не имеет. А вот название «Минутка» появилось позже, но именно оно стало окончательным названием произведения.}