Воспоминание безмолвно предо мной 
Свой длинный развивает свиток…
А.Пушкин

— А-а-а!!! Э-э-э!!! – С такими громогласными воплями мы бесились на перемене между лекциями, и совсем не заметили, как прозвенел звонок и в аудиторию вошел сутулый плотный человек. Он встал за кафедру, негромко откашлялся, но на него никто не обратил внимания. Какое дело 18-летним девчонкам до какого-то немолодого педагога?

Он терпеливо ждал. Наконец, мы успокоились и воззрились на него.

Лекция была скучной. Что привлекательного могут таить в себе слова «префикс», «предикат», «сложное синтаксическое поле» и др. такие же монстры, когда за окном шумит осенняя листва, а из дома напротив пахнет горячим кизиловым вареньем? Да и вообще, сентябрь только начался, и еще так не хотелось думать об учебе.

Педагог окончил лекцию, сухо попрощался и исчез так же незаметно, как появился.

Разведывательно-информационная работа в девичьей группе всегда поставлена хорошо. Обычно через два занятия мы уже все знали о преподах, вплоть до того, как звали их бабушек, и что они предпочитают есть на завтрак.

Но этот товарищ оказался твердым орешком. Как мы не бились, не смогли разузнать ничего, и… вскоре потеряли к нему интерес. Тем более, лекции его были суховаты, скучны и монотонны. Мы большей частью засыпали на них. Монотонный, глуховатый голос баюкал, словно над ухом шуршал дождь, и синтаксические термины качались в сознании как далекие острова.

Слава Богу, по его предмету не было экзамена, а только зачет. Очень трудно сдавать экзамен человеку, чей облик у тебя ассоциируется со скукой и сном.

Вот и на этой ноябрьской лекции все было как обычно. Педагог ровным голосом отчитал положенное, и принялся складывать бумаги в портфель. Мы облегченно вздохнули и тоже задвигали сумками. Слава Богу, это была последняя пара, и свобода уже маячила у входа!

Но педагог не уходил. Это было странно. Он задумчиво смотрел в окно, на которое ветер прилепил несколько грязных ивовых листьев. Они никак не слетали и были похожи на огарки свечей. Педагог усмехнулся, а потом тихо произнес:

Он и после смерти не вернулся
В старую Флоренцию свою.
Этот, уходя, не оглянулся,
Этому я эту песнь пою.
Факел, ночь, последнее объятье,
За порогом дикий вопль судьбы…
Он из ада ей послал проклятье
И в раю не мог ее забыть, —
Но босой, в рубахе покаянной,
Со свечой зажженной не прошел
По своей Флоренции желанной,
Вероломной, низкой, долгожданной…

Мы замерли. Мы не верили своим ушам. Стихи и наш скучный препод были из разных миров. Было такое впечатление, что обугленная головешка вдруг покрылась цветами.
— Чье это стихотворение? – спросил педагог.

Мы не знали. Мы не знали многого. Где уж нам было услышать эти ахматовские строки? Шел третий год перестройки – поэзия Серебряного века только появлялась в книжных магазинах. Ахматову в школе мы не изучали. А стихи про сероглазого короля, томно вздыхая, переписывали в девичьи альбомы-анкеты, даже не подозревая, кому они принадлежат.

Пауза затянулась. Педагог еще раз окинул нас взглядом. Двадцать пять девушек – в педагогических и филологических институтах парней раз-два и обчелся. Море девичьего обаяния, ожидания, очарования, смутных (и не очень смутных!) надежд – мы как застоявшиеся кобылки переминались с ноги на ногу и ждали, когда нас выпустят из аудитории.

— Читайте больше, – сказал педагог. – Читайте, пока у вас есть возможность читать. Это Ахматова. Стихи, посвященные Данте и Флоренции, — прекрасному городу.

Он помолчал. Стало слышно, как ветер прилепляет к окну листья. Они ложились аккуратно, словно решили выложить стекло узором.

— Всего доброго, — сухо попрощался педагог. – Следующая лекция в среду.

— Пожалуйста, расскажите еще про Флоренцию, — тихо сказала одна из нас.

Он остановился. На мгновение показалось, что сутулые плечи его расправились.

— Это займет время, — усмехнулся он. – А вам пора идти.

Мы стояли как вкопанные. Двадцать пять пар глаз были устремлены на немолодого уставшего человека.

— Садитесь, — махнул он рукой, и в глазах его зажглись теплые огоньки.

— Флоренцию не зря называют «колыбелью Возрождения», — зазвучал глуховатый голос. — Этот изумительный город дал миру Леонардо да Винчи, Микеланджело, Донателло, Макиавелли, Данте, Америго Веспуччи и Галилея. Как Данте называли «divinо poeta» — божественным поэтом, так и Флоренцию можно назвать дивным городом. Может быть, воздух в ней особенный, может земля какая-то иная, но она рождала и рождала гениев.

«…Цветок Тосканы, зеркало Италии, соперница славного города Рима, от которого она произошла и древнему величию которого подражает, борясь за спасение Италии и её свободу», — так писали о Флоренции.

А насчет воздуха, это, кстати, серьезно: вдоль города разбит парк, а раньше это были сельские постройки – кашины, и парк был назван так же. Так вот парк этот уже много столетий подряд славится своими ирисами, всех сортов и оттенков, и когда они расцветают, то весь город окутан ароматной дымкой.

Мы слушали завороженные. Где-то очень далеко от нас расцветала божественная Флоренция, и бакинский ветер доносил до нас аромат ее ирисов. «По бездорожным полям Пиэрид я иду… и отрадно чело мне украсить чудным венком из цветов, доселе неведомых, коим прежде меня никому не венчали голову Музы», — вспомнились мне строки Лукреция Кара. Античную литературу, в отличие от поэзии серебряного века мы изучали очень даже неплохо.

— И на гербе Флоренции изображена вовсе не лилия, как принято считать, а ирис флорентийский – вечно монотонный голос звучал все увереннее. — И у подножия памятнику Данте в базилике Санта-Кроче всегда свежие ирисы – символ его родины, которую он так и не увидел после изгнания.

Боже, как многого мы не знали!.. Мрачный образ «divinо poeta» с его Адом и Раем, его неземная любовь к Беатриче, сам его облик – суровое, скуластое лицо с хищным крючковатым носом и запавшим ртом – вот и все, чем был для нас Данте. Два параграфа в учебнике западноевропейской литературы, набившая оскомину строчка: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу» — и все! Пушкинское – «мы ленивы и нелюбопытны», кажется, было сказано про нас.

— Праха Данте в базилике нет. Это кенотаф, «пустая могила», над которой склонились мраморные фигуры безутешной Поэзии и гордой Италии. И только надпись на постаменте: Onorate l’altissimo poeta («Почтите высочайшего поэта») — это строчка из дантовского «Ада».

Данте умер на чужбине, в Равенне, там и похоронен. Ему пришлось покинуть родной город: он занимал важный пост в городском совете, но был слишком активным гражданином и вмешался в политику. Хотел, чтобы Флоренция была независимой и от императора, и от папы. Но в 1301 году власть во Флоренции захватили сторонники папы — «черные гвельфы», и Данте приговорили к изгнанию. Его обвинили во взяточничестве, вымогательстве, коррупции, да и еще во многих грехах. И поставили перед выбором: заплатить огромный штраф или уйти в пожизненное изгнание.

Данте ушел, но бездомным не остался. Он был слишком знаменит, слишком горд и неприступен; это всегда вызывает уважение, а статус «divinо poeta» вообще внушал сакральный трепет. Перед ним были распахнуты врата других городов. Он жил в Болонье, в Париже, в Вероне, а последние годы перед смертью провел в Равенне. Но под страхом смертной казни Данте не мог вернуться в любимую Флоренцию, и не смог положить ирисы к могиле Беатриче, единственной женщины, которую он любил, и которой так и не смог признаться в любви.

Все двадцать пять девичьих уст вздохнули. Педагог улыбнулся и продолжил:

— Но этой платонической любви мы обязаны его произведениями — «Новой жизнью» и «Божественной комедией».

В девять лет он увидел на празднике дочь соседа – восьмилетнюю Беатриче Портинари и полюбил на всю жизнь. Он любил ее, и когда она вышла замуж, а потом умерла в 24 года. Он разговаривал с ней только два раза, и этого было достаточно для прославления ее в веках. Он называл ее gentilissima» (добрейшая) и «benedetta» (благословенная). Но, может, для неземной любви и нужен недоступный идеал?..

Так благородна, так она чиста,
Когда при встрече дарит знак привета,
Что взору не подняться для ответа
И сковывает губы немота.
Восторги возбуждая неспроста,
Счастливой безмятежностью одета,
Идет она — и кажется, что это
Чудесный сон, небесная мечта.
Увидишь — и, как будто через дверцу,
Проходит сладость через очи к сердцу,
Испытанными чувствами верша.
И дух любви — иль это только мнится? —
Из уст ее томительно струится
И говорит душе: «Вздохни, душа».

(пер. Е.Солоновича)

Не переставал любить ее и когда женился сам на знатной женщине Джемме Донати. Женился без любви, по расчету, но деловые браки тогда были не редкость. Она родила ему трех детей, и в последние его годы оба его сына и дочь жили с отцом в Равенне, и только Джемма жила отдельно от семьи, и Данте не спешил позвать ее к себе. Беатриче стала на всю жизнь «владычицей его помыслов», когда Данте слагал свою «Комедию» в прославление Беатриче, Джемма в ней не была упомянута ни единым словом.

«Не дыша»… В тот ноябрьский день я реально ощутила прямой смысл этого выражения. Не дыша, боясь пропустить хоть малейший звук глуховатого голоса, мы внимали рассказу. В моей жизни не было более изумительной и более печальной лекции. С каждым словом я понимала, что для нашего педагога мечта о Флоренции так и останется мечтой, как Беатриче для Данте.

— При жизни Данте даже «Комедию» не все приняли, — продолжал он — Церковь осуждала поэта за то, что он написал произведение на «вульгарном» языке, то есть на народном флорентийском наречии. А в конце XIX века, когда Италия стала единой республикой, это наречие стало основой государственного языка. Вот и не верь после этого тому, что все поэты – пророки.

А самое интересное, что Флоренция уже почти век раскаивается в изгнании своего великого земляка. Начиная с 1908 года во второе воскресенье сентября (время, когда умер Данте) мэр Флоренции снаряжает к мэру Равенны делегацию с мольбами о возвращении праха поэта. И подносит в дар самое лучшее оливковое масло для поддержания огня в лампаде его усыпальницы. Но равеннцы непреклонны и их можно понять: зачем им отказываться от гробницы Данте? А Флоренции раньше надо было думать, когда выгоняла поэта!

Он улыбнулся – немолодой сутулый человек – и замолк. Кто-то тихо вздохнул, будто пролетел ангел. Оконное стекло уже полностью было залеплено ивовыми листьями, и оно напоминало причудливый витраж. Накрапывал дождь.

— Всего доброго, — откланялся педагог. – До среды.

По дороге домой я чуть было не растянулась на мокром тротуаре. Какая-то темная скользкая масса была под ногами. Вглядевшись, я увидела растоптанный цветок ириса.

Неизвестно каким образом он очутился на ноябрьской улице. Ирис оставил вокруг себя фиолетовое пятно, словно капли крови сказочного зверя. Пятно постепенно светлело: дождь смывал его с тротуара, чтобы запечатлеть в моем сердце. И грустный ирис Флоренции остался жить в моей памяти, чтобы через много лет расцвести в этом эссе.

Флоренция, ты ирис нежный;
По ком томился я один
Любовью длинной, безнадёжной,
Весь день в пыли твоих Кашин?
О, сладко вспомнить безнадёжность:
Мечтать и жить в твоей глуши;
Уйти в твой древний зной и в нежность
Своей стареющей души…
Но суждено нам разлучиться,
И через дальние края
Твой дымный ирис будет сниться,
Как юность ранняя моя.

(Александр Блок «Флоренция»)

Ляман Багирова