Деревянный перрон нас угрюмо встречает
Почернели дома от прошедших времен
Мое сердце о прошлом увы не скучает
Мне о нем лишь напомнит этот старый перрон

Елена Маркштедтер

В больших и красивых городах есть, как правило, большие и красивые железнодорожные вокзалы. Большим городам как-то зазорно их не иметь.

Может быть в далеком прошлом они были маленькими и неказистыми, с деревянными перронами, с обшарпанными скамейками в зале ожидания, с чахлыми геранями в ржавых ведрах, с угрюмыми и неразговорчивыми кассиршами. Ну, так прошлое тем и хорошо, что оно уже прошлое, и по мере того, как расцветает город, хорошеет и железнодорожный вокзал. Вокзал – это вроде бы лицо города, а за лицом надо ухаживать!

И вот уже деревянные настилы сменились гладким асфальтом, а кое-где, и мраморными плитами. Засияли огни маленьких магазинов – все, к твоим услугам, пассажир, все, что душе угодно, покупай у нас! И быстро, и удобно! Ну, немножко переплатишь, так ведь за комфорт всегда платить надо!

Повсюду на вокзале бронзовые статуи, олицетворяющие железнодорожника. Проводница с флажком, проводник с фонарем, носильщик с тележкой. Бронзовые лица их суровы, губы сжаты, и взгляды у всех поголовно устремлены вдаль, в светлое железнодорожное будущее.

Обшарпанные скамейки сменились новыми, коваными. На них даже присесть опасаешься – такой респектабельный у них вид! Чахлые герани исчезли и на их месте появилась дорогущая заморская флора —  диффенбахия, драцена, монстера. От одних названий бросает в дрожь!

Угрюмых усталых кассирш сменили тоненькие девушки. Боже – мечта, а не девушки!  Стройные, ладные, форма на них сидит идеально, прическа – волосок к волоску, ресницы хлоп-хлоп! – и на губах всегда дежурная улыбка! И сами поезда изменились! Вместо однотипных голубых и зеленых появились нарядные светло-серые, оранжевые, красные и даже фиолетовые.

И только одно не изменилось. Только одно роднит прошлое и настоящее вокзала! Запах! Неистребимый и вечный запах железнодорожного полотна, он пропитывает все вокруг, им пахнут кассы и сами кассирши, скамейки, носильщики, бронзовые памятники и цветочные горшки. Что там горшки! Сами цветы, и даже пирожки и кофе в буфете тоже пахнут поездом. И представьте – есть граждане, кому это очень нравится! Да-да! Они с наслаждением вдыхают этот воздух, они смакуют его как дорогое вино. Для них это не запах нагретого железа и машинного масла, это запах Дороги, а может и самой жизни. Так ведь наша жизнь и есть дорога.

Если прийти на наш вокзал примерно к семи утра, то можно застать прелюбопытнейшую картину. Со северо-восточной стороны, от угла магазина «В добрый путь» появляется грузная женская фигура. Солнце светит ей в спину, солнце будто играет с ней в мячик, но, похоже, женщине это нравится. Она не спеша пересекает привокзальную площадь, переваливаясь подходит ко второй скамейке у первой платформы и, шумно вздыхая, опускается на сиденье. Каждый божий день, с конца апреля и по середину октября, с утра и до темноты, она восседает на второй скамейке, встречая и провожая поезда. Лицо ее задубело от солнца и ветра, и она похожа на бронзовые вокзальные статуи.

Все работники вокзала давно к ней привыкли и не обращают на нее внимания. Наоборот, если вдруг она запаздывает, то встревоженно спрашивают друг у друга «Интересно, где Руфа?» и успокаиваются, заслышав шаркающие шаги. Для железнодорожников Руфа – своего рода талисман. И только уборщицы радуются, не застав Руфы на месте. Они жалуются, что мимо нее пройти невозможно, а после нее долго и брезгливо оттирают скамейку хлором. Уборщицкая гвардия, пожалуй, единственная, кто принципиально не здоровается с Руфой и она платит им тем же, в упор не замечая их тряпок, швабр, и прочей клининг-амуниции.

Если не боитесь тяжелого запаха, действительно исходящего от Руфы, то познакомимся с ней поближе. Порой и в грязи можно отыскать что-то ценное. Если, конечно, набраться терпения, и всмотреться пристальнее.

Вначале как бы невзначай присядем на скамейку неподалеку от нее. Не рядом (это трудно выдержать), но и не в отдалении. Руфа очень чутка на проявление деликатности. Если присесть на другом конце скамейки, Руфа смерит вас презрительным взглядом и на все ваши вопросы будет отвечать кивками или мотанием головы. Сесть надо на безопасном расстоянии, примерно в 30 сантиметров, и незаметно окинуть ее взглядом.

Она толста и безобразна до обаяния. На темном лице ее безмятежность. Так наверно выглядел бы среднеупитанный бегемот, только что вылезший из илистой лужи. Руфа из лужи не вылезает, но ее одежда лоснится жиром и грязью. Впрочем, и одеждой это назвать трудно. Нечто вроде живописных лохмотьев. Растянутая шерстяная кофта, халат, когда-то бывший синим, но сейчас потерявший всякий цвет, под ним почему-то тельняшка. На ногах спортивные брюки, обрезанные ниже колен. Кромка их махрится, и кажется, что Руфа щеголяет в оригинальных панталонах. Распухшие фиолетовые ноги в разрезанных по бокам туфлях.  Руки изуродованы артритом. Запах от нее сложный – нефти, прогорклого сала, немытого тела, мочи и старости. Бронзовое лицо неподвижно и напоминает чеканку. На нем живут только глаза – выцветшие, бирюзовые. Но взгляд их цепок и прожигает собеседника насквозь.

Первая проверка: Руфа слушает как с ней здороваются. Поздороваться надо вежливо и доброжелательно. Вы очень рады ее видеть, так покажите ей это! Руфа оценит вашу деликатность и благородство! Наградой  — усмешка в углах запекшихся губ, заинтересованность в взгляде и плохо различимый сип: «Здравствуйте. Пришли познакомиться с местной достопримечательностью?!» Руфа знает себе цену!

— Оф-ф-ф! – звучит прелюдия к монологу. – У-ф-ф! Жарко! (независимо от времени года) Меня тут все знают. Вокзал мой дом, но живу я тут поблизости, во-он там. — Она делает широкий взмах рукой куда-то назад. Там еще теснятся старые постройки с винтовой системой лестниц итальянские дворы. —  Как-нибудь приглашу вас (не смейте отнекиваться – смертельная обида!), увидите, как живет старый человек. У меня все есть. Софа, стол, холодильник, даже ковер есть – что мне еще нужно?  Дай Бог всякому! (сохраняйте серьезное выражение лица – за вами пристально следят!). Я и родилась тут, и меня в честь артистки какой-то назвали Руфиной(1), но все с детства Руфой звали.

Родители мои на железной дороге служили, папа машинистом, а мама проводницей, и всю жизнь помню только ту-тук, ту-тук, ту-тук, ту-у-у! Поезда идут туда-сюда. Хорошо!

Из горла ее вырывается что-то похожее на карканье, и во рту желтеют пеньки зубов. Она смеется. В углах бирюзовых глаз появляются слезы и исчезают в складках лица.

— Я в детстве была чудесным ребенком, продолжает она, отдышавшись. – Меня украли воры, подменили, вот я и стала такой безобразной. А на самом деле я красивая, очень красивая. У меня волосы были как светлый шелк, кожа как бархат, глаза как небо.

Это очень опасный момент! Не вздумайте улыбаться, недоумевать, и храни вас Бог отсесть, или отодвинуться! Лучше посокрушайтесь о злодейке-судьбе, превратившей ангелоподобного ребенка в Руфу. А еще лучше начните убеждать Руфу, что она вовсе не безобразна. Она оценит это!

— Не могу дома. Там все давит! Папин портрет, мамин портрет. В альбом смотрю – все покойники. Никого в живых нет. Только я осталась. А уехать тоже не могу. Это дом мой, я к нему привыкла. Садик весь малиной зарос, она сухая, корявая, ягод не дает, а ее вырубить не могу. Она как я, тоже старая, и скрипит, будто плачет, чтобы ее не трогали. У меня кости болят, и у нее ветки тоже болят. Малина как человек, жалуется, скрипит, а старых и больных никто не любит, надоедают.

Руфа делает глубокий вздох. Мимо снуют отъезжающие, провожающие, приехавшие, перекрикиваются носильщики, смеются проводницы. Солнце разгорается ярче и Руфа вытягивает больные ноги. Зрелище неэстетичное; фиолетовая кожа с набухшими венами того и гляди лопнет, но женщина сладко морщится. Видно, что тепло и свет приносят ей облегчение.

— Вам к врачу надо, — осторожно киваете вы на ее ноги. – Это ведь нехорошо.

— Я сюда прихожу, поезда слушать. – продолжает она, словно проснувшись от оцепенения и не обращая внимания на ваши слова. – Все одинаково, а мне не надоедает. Я люблю наблюдать за людьми… Провожающие что-то кричат тем, кто уезжает, напоминают, не забыл ли что. А тот, кто уезжает проходит по коридору, и быстро к окну, чтобы помахать рукой, тем, кто стоит на перроне. Это уже обычай. Сначала просто машут рукой и улыбаются. Потом, уже тот, кто уезжает, машет рукой и просит провожающих уйти. А они не уходят, стоят, пока поезд не двинется. И уже, когда двинется, они еще быстро идут за поездом и машут тому, кто в нем. А потом поезд набирает ход, они отстают и медленно уходят. И если смотреть за этим со стороны, то кажется, будто все эти люди танцуют. Вот так, каждый день один и тот же танец, только поезда и люди разные, а танец одинаковый.

А тот, кто едет в поезде, у него уже начинается другая жизнь. Он знакомится с попутчиками, предлагает им свою еду, и они тоже разложат свои припасы. Они выпьют, закусят, будут рассказывать друг другу разные истории из жизни. И очень довольные новым знакомством, лягут спать, чтобы проснуться и выйти на своей остановке, или ехать дальше.

Вы слушаете, пытаясь понять, к чему она клонит. К чему этот монолог неопрятной полубезумной женщины? Вы уже жалеете, что подсели к ней на скамейку. Но она продолжает, и глаза ее становятся тусклыми, как у сивиллы.

— И человек едет и едет. Почти все попутчики, с которыми ему было хорошо и весело, сошли на своих станциях, а он едет. И новые люди заходят в вагон, но с ними он никак не может подружиться. Он смотрит в окно и думает: «вот поезд несется, станции мелькают, везде яркие огни, жизнь бурлит, а я все никак не приеду. Какая длинная дорога!» И ему очень хочется выйти, он устал, ему надоело трястись в вагоне. Но уже скоро его станция и он продолжает ехать.

И вот, наконец, поезд сбавляет ход, мигают огни станции и человек понимает, что ему выходить. Он радуется; слава Богу, что трудное путешествие позади, он берет свой багаж, выходит на перрон и вдруг понимает, что ему жалко расставаться с вагоном. Как-никак, он так долго в нем ехал, и успел привыкнуть к нему. И теперь он даже думает, а может поехать дальше?   Но кто ему разрешит: у него ведь билет до этой станции. Никому нельзя ехать дальше своей станции. И на него уже кричит проводник, чтобы не задерживал состав. А потом он видит, что пришли его встречать, и окончательно покидает поезд. Кар-р-р!

И Руфа, каркая, смеется, откидывается на спинку скамейки и замолкает.

Глаза ее закрыты, и теперь она действительно напоминает мифическое существо – лицом — птицу, телом – зверя. Вам не по себе. Вы осторожно встаете и тихо уходите.

На душе у вас скверно, но вы во власти ее непонятного обаяния. Вам кажется, что Руфа знает больше и видит дальше, чем обыкновенные люди, но странен и темен ее язык. Вы клянете себя, за то, что завели с ней разговор, но в мыслях все время возвращаетесь к нему.

— А, поговорили с нашей Руфой? – спрашивает вас добродушный носильщик. На его тележке размашисто намалевана цифра 1, и судя по всему он гордится своим первым номером!  Пока поездов нет, он отдыхает и не прочь поболтать.

— Не обращайте на нее внимания. Это наша вокзальная блаженная. Грязная, это правда. Но зла от нее никто никогда не видел. Ее родители тоже железнодорожниками были. Хорошие люди, только детей долго не было, потом дочка родилась, но очень тяжело. Что-то повредили ей, и вот она такой и осталась. Но ее никто не трогает, помогают, кормят. Только заставить не можем переодеться и искупаться. Новые вещи даем, они через неделю у нее как тряпки становятся. И лечиться не хочет. Наши уборщицы ворчат, но Руфу не тронут. Вся жизнь ее здесь прошла. А когда придет время – всем вокзалом проводим в последний путь как полагается.

И я вам скажу, пока она здесь, ни разу не было, чтобы поезд опоздал, или пришел не вовремя, или бы рейс отменили. Все поезда – ночные, дневные – все четко приходят, по часам. А, когда ее нет, то что-то все равно случается. Все на нервах. Поэтому, как в апреле она появляется, все радуются. Кроме уборщиц, конечно. Но, что уже поделаешь…

Ляман Багирова

Какие-либо совпадения с героями или местностью являются случайными.
1. Очевидно, имеется в виду актриса театра и кино Руфина Нифонтова.