«Жизнь! Она разная. Колесит человек по ней, мотыжит, мотыжит, а и всё – укорот вмиг образовался. Жизненный укорот. Да и почему вмиг-то? Нет, брат, не вмиг, врёшь. Младенчество не выкинешь, родителев, армию, жену, детей… Вот и отмотыжился, стало быть», – вслух рассуждал о пролетевшей жизни Дмитрий Иванович Кислухин, лёжа на старой железной кровати.

Скрутило его сразу, да не только спина была тому виной. Куча разных болезней одолели, и вот лежит старик на железной кровати, рассуждает:

«Надо бы на печи лежать, а мне всё на маманиной кровати охота. Она, бывало, полежит маненько и отудбит. Снова работат. А я вот, видно, не в неё, слабее».

Когда развалился колхоз, Дмитрий Иванович, не получавший два года зарплату, забрал старенький трактор «Беларусь». В конторе никто не возражал: все, кто что мог, то и тащили, пили горькую, ругали власти, и в итоге колхоз прекратил своё существование. Всю жизнь Дмитрий Иванович опахивал на тракторе территорию колхоза. Случилось однажды – погорели сильно, вот пожарный и велел опахивать. Так продолжалось почти сорок лет. А когда колхоза не стало, Иванович всё одно опахивал. Шли тревожные новости о пожарах в соседних районах, старухи села боялись, скидывались на солярку, и старый тракторист на старом тракторе спасал своё село от пожаров. Порою, чего греха таить, не хотелось уже опахивать. Но придут в его дом старые, как и он сам, земляки и просят. Пуще всех всегда упиралась Пелагея Никандровна, обычно баяла так:

– Ну, чо, Дёмушка, удумал? Как это нам без пахоты-то, сгорим. Государство пенсию даёт, и всё, боле ему ничо не надобно. А ежели погорим, куда нам? Опять же, ежели живы останемся. В городах у детей своя жизня. Тогда внукам да правнукам молочка-то парного не отведать. Мы же живые люди. Христом Богом просим, Дёмушка!

Дмитрий Иванович и не думал отказывать старухам, но проскальзывало порой, что, мол, надоело опахивать, было это непонятно отчего, даже сам Иванович не знал. Нападёт тоска, язви её, куда деваться? Но покупалась солярка, и село было в очередной раз опахано от пожаров.

– Кто же ныне-то будет опахивать старухам? Я-то отмотыжился, – подумал Иванович и загрустил. Вспомнилось, как покинули родительский кров три сына с дочкой. Ни секундочки не забывал о них, маялся мыслями, как там они выживают в городах. Глядел на жену Любу и вовсе печалился: мать детей его кручинилась боле его. Материнская доля. Не отхлыснёшься от неё, материя жизни в ней, в доле-то материнской. У детей были давно внуки, у внуков правнуки пошли в ясли да в школу. Слава Богу, навещали стариков, деревенской еды внуки отведали, это дело с ними на всю жизнь останется. Эх, и аппетит, бывало, разыгрывался у внуков-то, а ёдово самое простое. Молочная лапша больно по вкусу им пришлась.

Когда мысли о внуках отлетели, снова думал о том, кто нынче старухам землю опашет. В дом быстрыми шагами зашла Пелагея Никандровна и с порогу:

– Ведомо мне, Дёмушка, захворал ты, сердешный.  Дочка из соседней деревни приехала, говорит, к ним пожар идёт, люди боятся, чего будет. У них давно не опахивали от пожаров, да вот и у нас нынче не опахано. Среди мужиков ты один у нас, Дёмушка.

Ушла Пелагея, а через день узнали, что соседнее село сгорело и пожар идёт к ним – всю округу затянуло дымом. Дмитрий Иванович и раньше к таблеткам относился плохо, а когда захворал, то Люба давай ими лечить своего мужа. Толку было от лечения мало. Иванович, поднявшись с материнской кровати, откашлялся, с трудом натянул на себя штаны, выглянул в окно. Было дымно, и пахло гарью. Подошёл к столешнице, раскрыл дверки, достал бутылку самогона. Люба всплеснула руками:

– Ну вот, я лечу его, лечу, а он.

Иванович тихо сказал:

– Попробую, Любаша, врезать стаканчик, допинг нужон, понять должна.

Налив стакан самогону, Дмитрий Иванович не спеша осушил посудину, откусил кусочек хлеба, затем встал и пошёл к трактору. Ноги его тряслись от слабости, но завёл трактор, сказал:

– Ну, Беларуська, выручай.

Дымка к тому времени обуяла всё село, видимости окрест было мало, если глядеть на дорогу, то четвёртую избу было уже не видать. Дмитрий Иванович ехал по селу, а старухи крестили его в дорогу, плакали. Завидев крестивших его в дорогу милых нутру старух, Иванович и сам чуть не заплакал, но дал себе укорот. И его трактор скоро исчез  в дымке…

Спасаясь от гари, кто-то из старух залез в подпол, кто-то молился на иконы, кто-то обливал себя водою. Тревожно мычали коровы, молчали собаки. Больше всего тревожились те старухи, к кому приехали погостить внуки и правнуки.  Пожарные в этот раз поспели вовремя, пожар был потушен. Дымка стала развеиваться. Пелагея Никандровна обошла те избы, где её землячки прятались в погребах, и вскоре всё село высыпало на улицу. Радовались, обнимали пожарных. Приехал главный среди пожарных, обвёл уставшим взглядом жителей села и сказал:

– Мы-то, конечно, сделали своё дело, но, милые бабушки, вас ведь дед на тракторе спас – он успел опахать ваше село, тем и спас вас.

Пелагея Никандровна спросила:

– А Дёмша наш где?

Главный пожарный посуровел лицом, сказал:

– Главное дело, дед ваш, опахав село, отъехал от опашки, тем самым спас не только село, но и трактор.

Затем пожарный помолчал немного:

– Крепитесь, сельчане. Прямо в кабине трактора геройски умер ваш дед.

Люба упала на колени, завыла по-бабьи. Пелагея Никандровна бросилась к ней, обняла:

– Люба! Милая! Храни тебя Христос!

Пока пожарный сообщал тяжёлую новость, Дмитрий Иванович сидел в своём тракторе, словно живой, опершись спиной об сделанное им же удобное сидение. И казалось со стороны, что окрикни его, и он скажет своё привычное:

– А я ить, старухи, не отмотыжился ишшо, спас вас…

Анатолий Казаков