Беседа критика и прозаика Эдуарда Анашкина

с автором романа «Отец и мать» Александром Донских,

лауреатом Национальной литературной премии им. В.Г.Распутина

Эдуард Анашкин. Александр Сергеевич, когда я начал читать вашу дилогию «Отец и мать», впервые представленную на суд читающей публики издательством «Вече» в 2018 году, то подумал, что роман целиком и полностью будет об отце и матери, о жизни семьи с акцентом на поколения в роду. На такое восприятие, по крайней мере, настраивает название. Но уже, примерно, с сотой страницы, а их, к слову, более пятисот, и текст при этом набран мелким шрифтом, я понял, что произведение, как бы точнее сказать, идейно многогранное, сюжетно разветвлённое, тематически же просто какое-то, не побоюсь слова, глобальное, многоцветное и многослойное. К примеру, широко показана в разнообразных своих проявлениях непростая эпоха 40-х – 60-х годов, немало внимания уделено перипетиям развития страны, совершены экскурсы в прошлое государства и героев. В частности, затронуты революционные годы, гражданская и Великая отечественная войны, сталинские репрессии, диссидентство, жизнь церкви, развёрнута перед читателем хозяйственная жизнь народа, подробно показаны судьбы около трёх десятков героев, а всех героев, кажется, более двухсот. Мне попался на глаза один из откликов на ваш роман – статья известного литературоведа и лингвиста из Белгорода, доктора филологических наук профессора Веры Константиновны Харченко. Материал хотя и о многом, обзорный, но глубокий, основательный, с разбором некоторых важных деталей и нюансов. В частности, рецензент отмечает:

«Мы привыкли критически относиться к недавнему прошлому, но оно наше, как и всё настоящее, и никуда от него не деться. Его надо осмысливать и жить, выполняя свои обязанности. И достойная жизнь – самый значимый ответ на вопросы: как, зачем, во имя чего?.. Одна журналистка спросила Захара Прилепина: «Россия многолика, и каждый из «ликов», вне зависимости от времени, считает свою линию генеральной, а всё остальное отметает как необязательное…», на что в ответ чётко прозвучало: «Я как раз не отметаю, готов всё принять: и монархическую Россию, и белую, и красную. Мне кажется, принятие этого разноцветья и есть залог нашего процветания и движения…» Так, – продолжает В.К. Харченко, – и в книге Александра Донских: да, такова наша история, и в построении своей жизни ты будь достоин тех надежд, которыми тебя окружили прежде всего твои же родные, почему мысль: роднитесь – оказывается одной из ведущих в повествовании. Название же книги надо домысливать: отец и мать – прекрасные слова, но идея родства через отца и мать несколько провисает в воздухе. Книга о родстве, но родстве другом – мощном, значимом…»

То же самое, Александр Сергеевич, подумал и я, дочитав роман: маловато для героев родства и возможностей для своего духовного, нравственного становления, продвижения по жизни родниться – кстати, хорошее, ёмкое слово! – родниться по отцу и матери, и в названии должно появиться что-то более мощное, более значимое. То, что надёжно скрепляет весь текст, всех героев и сюжетные линии в нечто единое, завершённое. Как вы думаете?

Александр Донских. И так, и не так думаю, Эдуард Константинович! Дело в том, что сами мои главные, стержневые герои, Афанасий Ветров и Екатерина Паскова, пройдя нелёгкие, порой запутывающие и даже надламывающие личность испытания, преодолев досадные и часом драматические заблуждения, обиды, тревоги, сомнения, неудачи, отринув мимолётные, чуждые увлечения, наконец (Екатерина), обратившись с мольбой к Богу, пристальнее (прежде всего Афанасий) заглянув в свою душу, призвав в помощники совесть, и становятся теми самыми отцом и матерью. И, собственно, весь роман именно об этом их пути, который не может быть ничем иным для любого здравомыслящего, совестливого, ответственного взрослого человека, как путём становления, развития, путём преображений духовных, нравственных, мировоззренческих, практических, профессиональных, умственных, наконец, физических. «Отец», «мать» – казалось бы, обычные слова. Казалось бы, обозначения, понятия, явления простые до простецкости, до азбучности. Казалось бы, даже вроде как не очень притягательные, по крайней мере не первого порядка по значимости, когда касаемся темы человеческого счастья, какого-то высшего достижения, желанного результата. Выявляется сплошь и рядом, что, оказывается, счастливым можно пребывать всю жизнь не будучи отцом или матерью. Деньги, к примеру, водятся – ты, устоялось мнение в последние десятилетия, однозначно счастливый. В профессии, в делах продвигаешься – тоже счастливый, фартовый, молодец-молодчик. В соревнованиях победил – тут уж ты на коне, герой. И так далее и тому подобное.

Эдуард Анашкин. Знакомо!

Александр Донских. Да ещё как! Спрашивается, не придуманные ли эти «счастья», если ты, взрослый, не одарён судьбой детьми, внуками, обязанностями по их становлению, развитию, не одарён их привязанностью, любовью? Слова «отец» и «мать» и сама сущность этих понятий и проявлений в обществе, если присмотреться к судьбам конкретных людей и даже целых народов, зримо и надёжно объединяют прошлое, настоящее и будущее любого человека, к какой бы культуре, к какому бы времени он не принадлежал, какую бы религию или общественно-политическое учение не исповедовал. И объединяют, не побоюсь некоторой возвышенной масштабности в этом вопросе, во что-то духовно, нравственно, интеллектуально единое, цельное, относительно завершённое, во что-то вдохновляющее и прекрасное, причём без каких-либо натяжек и художеств, к которым можно отнести выдумки, напраслины, социальные фэнтези. Сказав слова «и так, и не так думаю», я не оговорился: не буду скрывать, что, по завершении работы над романом, хотел уйти от названия «Отец и мать», но – не смог. И – рад тому!

Эдуард Анашкин. Любопытно, почему?

Александр Донских. Потому что роман, при всей своей многотемности, многоаспектности, именно об отце и матери, и материнство и отцовство стало определяющей ипостасью, вдохновило для дальнейшей жизни Афанасия и Екатерину, таких, к слову, разных, но единых в своём духовном, моральном обретении. Слова «отец» и «мать», заложенные в них смыслы, напластованные в веках толкования и словообразования, по-настоящему и в радость объединяют всех нас, наполняют энергией доброты и созидания, энергией мечтаний и прорывов. И объединяют, роднят, прежде всего, и в наших каждодневных тревогах за этот такой неустойчивый и противоречивый мир, и в наших восторгах этим миром, таким – хочу говорить только высокими словами! – прекрасным, таким многообещающим, таким родным, желанным, личным, не надо забывать. Вы и Вера Константиновна не первые, кто мне говорит о – тоже думаю, как бы точнее сказать! – о недоназванности, что ли, недовыраженности названия. Но именно в этих недоназванности и недовыраженности и заключается вопрос и одновременно призыв автора, но тихие, неявные, к своим читателям: на чём стоит жизнь людская?

Эдуард Анашкин. А призыв какой?

Александр Донских. Он, дорогой Эдуард Константинович, проще пареной репы: думай, человек! Сам автор, как мог, ответил на этот вопрос, ответил так, как вызнал и вынес на своём хребту, и ответ у него есть. Однако ответ этот не простой и не близкий – обе книги романа.

Эдуард Анашкин. Ответ всё же неявный. И он примерно в том же духе, как однажды ответил Лев Толстой о «Войне и мире»: о чём ваш роман? Он примерно так сказал: его роман о том, о чём написано от первой страницы до последней.

Александр Донских. Не сравниваю себя с кем бы то ни было, но знаю из мировой литературы, что неявные ответы случаются у большинства литераторов, которые въедчиво, увлечённо, ответственно исследуют жизнь. При таком подходе к творчеству, уверен, автор в какой-то момент начинает видеть не только глазами, но и сердцем. Картины, краски, просторы жизни и судьбы открываются шире, глубже, существенными проявлениями и сторонами. И растёт влечение заглянуть за горизонт событий, которые происходят в твоём же произведении.

Эдуард Анашкин. Но в то же время читатель вправе спросить у автора: а не мудришь ли ты со своими неявными ответами, не набиваешь ли себе цену, не создаёшь ли дымовую завесу, преподнося нам всё-таки хотя и пухлую, многостраничную, но пустышку?

Александр Донских. Что ж, вполне может быть! Авторы разные, и они тоже люди-человеки. Однако давайте поразмышляем: разжуй-ка нечто да положи-ка, хотя бы шутки ради, в рот взрослому человеку. О-о, то-то же: куда бежать будешь, озорник! С ребёнком малым, с младенцем такие действия в каких-то обстоятельствах, конечно же, вполне уместны и порой необходимы; по старой русской жизни помню. Да, не спорю: книга моя о «родстве другом – мощном, значимом…» Приятно об этом слышать. Но лично я пока что, по крайней мере на нынешнем этапе моего развития (надеюсь, всё ещё развития!), не вижу более мощного и более значимого родства для любого человека, чем через отца и мать. Через них роднимся, во благо получив в наследие многое что из жизненно необходимого. Роднимся и с миром, и со своей судьбой, тянемся и к близким и не очень близким людям. Эти два слова, помещённые вместе в заголовке, объединяются, сплачиваются в единую духовную и смысловую единицу. И лично я воспринимаю её равно как призыв ко всем людям, как необходимую вешку, веху, как надёжный вектор для неминучего у многих и многих из нас поисков ответа на вопрос: «Зачем я живу?» Вот вопрос вопросов! А вы, Эдуард Константинович, как думаете? Убедил ли я вас?

Эдуард Анашкин. Отвечу по-вашему: и так, и не так думаю, убедили, но не совсем. Прежде всего, полагаю, что многозначное и тонкое – и никак не грубое! – противоречие в названии вашего романа происходит по большей части из противоречий нашей современной жизни. Очевидное и страшное – подтачивается фундамент устойной, предками заповеданной жизни. Жутко осознавать, но некоторая часть человечества, можно сказать, ополчилась на саму суть понятия «отец» и «мать», на природу семьи, отцовства, материнства, родства, нравственности, этики. Придумывают и насаждают понятия-фикции «родитель номер один», родитель номер два» и многое что другое происходит, мягко говоря, неадекватного и странного, если не сказать, страшного и катастрофичного. Не стоит перечислять все эти мерзости, богохульства, надругательства над природой человеческой, достаточно, что о них не молчат СМИ, к тому же в обществе развернулась полемика, нередко уже перерастающая в ожесточение. И поэтому для вас как ответственного, вдумчивого человека и литератора, полагаю, было важно, чтобы эти два, несомненно, великих, всё ещё притягательных и важных слова звучали заглавно, звучали, что ли, программой и ориентиром, звучали громко, строго, взволнованно, в особенности для молодых людей. То есть название всё же – но отчасти! – вынужденное, продиктовано самим временем, вовлекающим нас в борьбу, в противостояние, а то и в драку. Однако, довольно о названии: оно действительно хорошее и полезное и со временем, надеюсь, может сжиться, сродниться с текстом дилогии.

Александр Донских. И я надеюсь. В свою очередь, коли упомянули выше, хочу сказать, что меня долгие годы не устраивало название «Война и мир»: казалось незаслуженно простым и однозначным, всё сходу открывающим перед читателем. И однажды я даже огорчился, когда узнал, что Лев Толстой, с немалой долей вероятности, позаимствовал название у Прудона, с которым встречался в Брюсселе незадолго до начала работы над эпопеей. Одна из общественно-политических статей Прудона называлась «Война и мир». Однако годы спустя, перечитывая роман во второй или третий раз и имея собственный опыт воинской службы и описания боевых действий, я остро пережил и понял, что такое война в «Войне и мире». Словами героя Баздеева резюмирую: «…Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам Бога. Простота есть покорность Богу; от него не уйдешь…»  И углублю словами Андрея Болконского: «…Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни…» Также значимо и ценно, на мой взгляд, что слово «мир» не было прояснено ни самим автором до конца, ни в последующие времена исследователями, толкователями и издателями. Писалось: «миръ» и «міръ». В первом значении – антоним слову «война», во втором – говорится об обществе, планете, общине (в том числе о крестьянской общине – о жизни миром) и даже о Вселенной. Все понятия и толкования «мира» верны и полезны для понимая всего романа, когда они драматически, трагедийно сопряжены со словом «война».

Эдуард Анашкин. Что-то такое же я одно время испытывал к названию «Преступление и наказание». Но потом отлегло от сердца и умом просветлился, когда не тотчас, а с годами, глубинно раскрылась передо мной истинная суть смысла, вложенная гением Достоевского в эти простые слова. Однако вернёмся к вашей дилогии. Бесспорно и отрадно, что текстом, образами, сюжетами, названием вы активно и настойчиво подталкиваете читателя к серьёзным размышлениям и обсуждениям. И не только вообще о смысле жизни, об ответственности за свои поступки, деяния, совершаемые как большими людьми, так и рядовыми гражданами. Но и о таких сугубо личных частностях, как, к примеру, семья. А в чём, предлагаете задуматься, счастье или, напротив, несчастье этой или другой семьи? Материнство, отцовство, ребёнок, дети в поле вашего внимания. А какое у конкретных людей оно, это единство, это содружество, этот микрокосм человеческой жизни? Не обошли стороной ваших героев измены, раскаяния, заблуждения, умыслы, оплошности. У каждого, конечно, проявляются они по-своему, и поэтому ваш читатель невольно видит себя, точно бы в зеркалах, через эти явления в картинах, в персонажах, в сюжетных линиях, переплетениях. Вера, надежда, любовь присутствуют, точно бы персонажи, на всех страницах романа, и напрашивается вопрос: всегда ли человек способен счастливо претворить в жизнь эту основополагающую и желанную триаду? Список тем и направлений можно продолжать, он не короткий и значимый. Я в ваш роман погружался порой не только как в интересное художественное повествование, но и как в обширную, популярную энциклопедию под названием «Жизнь и судьба». И когда читал, и после, много после, чувствовал себя причастным к судьбам героев, втянутым в события, в диалоги и монологи. Немало было переживаний, особенно за Екатерину и её сбившуюся с пути сестру Марию, нелёгкую жизнь их матери – вдовы фронтовика. И судьба Афанасия Ветрова держала в напряжении: прямой, жёсткий, неожиданный, наступательный человек. Скажите, вы описали реальную жизнь? Сколь важен был для вас вымысел?

Александр Донских. Боже упаси литератора, Эдуард Константинович, описывать жизнь такой, какой она бытует в реальности наших дней и ночей! Погрязнешь, как в болоте, в быту, а он, известно, может заесть. И запутаешься в нескончаемой чреде мыслей и волнений, которые в настоящей нашей жизни воплощаются зачастую не строгой последовательностью, а скорее, сумятицей, перескакиванием с одного на второе-десятое. С вашего позволения, – немного теории: кое-что накопилось, хочется высказаться. Постараюсь быть предельно кратким.

Эдуард Анашкин. Конечно! Уверен, что опыт писателя, его наработки, его, так сказать, скрытая ото всех творческая «кухня» важны для читателя.

Александр Донских. Реальная жизнь, считаю, – единственно верная, надёжная почва для художника, на которой могут и должны, при надлежащем усердии, вырасти и развиться желаемые образы и картины, любимые идеи, отличительные оттенки авторского языка. Художник и его произведение вырастают и обретают живые краски исключительно на реальной почве, даже если образы и сюжеты фантастические, инопланетные, сказочные, а то и сюрреалистические. Многое что, например, в романтизме или авангардистских течениях современного искусства, считаю, вырастало и вырастает из неприятия действительной жизни, из разочарований её обязательствами и заветами. В литературе, в искусстве ничего не рождается стоящего, достойного, доброго кроме как из реальности, из конкретных потребностей человека, в том числе на уровне его быта, обустройства, выживания. Однако, чтобы идти дальше, развиваться, преодолевая неминучие для любого из нас преграды и тяготы, нужна мечта. Мечта – это сила, энергия, ток, горючее для наших устремлений и проектов. Узловая, на мой взгляд, задача художника – побуждать человека, если иной раз не призывать открыто, к мечте, мечтанию, даже – к грёзам, а значит – к развитию, к совершенствованию, к прогрессу духовному, умственному, материальному. Но исключительно на реальной почве в реальной жизни. И благодатным плодам непременно случиться. О том говорит весь опыт человечества, художественных поисков. Однако следует уточнить, что прогресс без духовности, без совестливости в каждом из нас, без оглядок, взволнованных, пытливых, к примеру, властей любого уровня и звания, на мнение и настроение народа, социума – выхолащивание, обнуление того, на что направлен прогресс. И он, прогресс, может обернуться даже трагедией, откатом общества, государства далеко назад. Но вернёмся к теме нашей беседы: тернии нам никак не минуть, если почва действительно реальная, не выдуманная нами, не взята из нашего воображения. И именно тернии, шероховатости, противления обстоятельств и других людей шлифуют, можно сказать, ваяют человека как личность. Что касается вымысла, то скажу, что он нужен художнику как воздух.

Эдуард Анашкин. Как воздух? Сильно сказано. Максим Горький, к примеру, говорил, что художественность без вымысла невозможна и не существует.

Александр Донских. Верно. И в развитие этой мысли скажу: нет в произведении вымысла – нет и художественной жизни, судьбы у героев. Собственно, в вымысле, как правило, и кроется идея произведения, то есть ответ на вопрос: «Зачем написано?» Главное, чтобы вымысел не стал измышлением и чтобы художник не действовал по принципу: что хочу, то и ворочу. Вы, Эдуард Константинович, спросили о реальности истории из моего романа. Она реальная, подлинная. Несчастная любовь, аборт Екатерины, её потрясение и раскаяние, горестное решение об отторжении из своей жизни своего возлюбленного, «богатыря» Афанасия. Но, как она посчитала, и на то есть существенные основания, ради его же счастья. Здесь же: воцерковление и духовное просветление одного, Екатерины, и успешное продвижение в карьере, обретение на этом пути высоких гражданских смыслов другого, Афанасия. Одарены судьбой материнским и отцовским счастьем. И это и многое другое – реальные события. Взято из судьбы и поныне здравствующих, но уже преклонного возраста, людей. Но избежать вымысла я не мог и не хотел, потому что герои романа, чем дольше я о них писал, погружался в их мир, начинали жить на страницах рукописи своей отдельной жизнью. Мне временами приходилось подстраиваться под них, следовать за ними по дорогам и тропам их судьбы. В итоге получилась другая история, не та, что произошла в реальности. И слава Богу, что другая.

Эдуард Анашкин. Вот как! И почему же?

Александр Донских. Понимаете, в реальности она закончилась весьма печально и даже, можно сказать, неприглядно. Об этих нелёгких событиях писалось мне поначалу тяжело, даже нервно, с обрывами и потерями ниточек от общего полотна. Я зачастую из всех сил пытался реальность, довольно, правда, увлекательную, едва ли не криминальную, втиснуть в полном объёме в содержание романа, в судьбы героев, становившихся от страницы к странице другими людьми. В чём-то, надо признаться, я шёл на поводу у моды: непременно увлекательно-развлекательно должно получаться, а иначе – «где ж читатель?!» – вопим!

Эдуард Анашкин. Не получилось?

Александр Донских. Не получилось. И – к лучшему! Попыток было две или три. Мучился, надолго прерывал работу, не видя перспективу. Но я догадывался, чего мне недоставало в той, реальной истории, и знал по опыту личному и других литераторов, что только душой я смогу разглядеть желаемое, пока ещё являвшее себя смутно и отдалённо. В конце концов разглядел, и на каком-то из поворотных и предельно напряжённых этапов написания, неожиданно и ярко передо мной распахнулись горизонты. В итоге писать я стал по-другому. Не побоюсь высокого штиля: вдохновенно, заразительно. Герои, наконец, увиделись зримее и объёмнее. И я понял, чего изначально мне не хватало.

Эдуард Анашкин. И чего же именно?

Александр Донских. Да сущую малость, Эдуард Константинович! И, бывает, внешне совсем неприметную малость, но именно она исподволь, не всегда явно смазывает все плоскости и детали действия. Она называется мечтой.

Эдуард Анашкин. Мечтой? Так просто.

Александр Донских. Мечтой! Да, так просто… о сложном. Именно её ни для меня как автора, ни для заглавных героев очень как даже не хватало. Переписал роман наново.

Эдуард Анашкин. Если не секрет, о чём мечта или мечты?

Александр Донских. Мечты о небе и земле. О земле мечты – как символе нашей основы, почвы, фундамента, места жизни и трудов наших, в которых всего хватает: и горя-злосчастья, и далей-дорог, и одиночества в толпе, и восторгов, и разочарований, и слёз, и смеха, – всего, чем и горька порой, но и притягательна жизнь. О небе мечты – как символе нашей неизбывной духовной тяги к чему-то высокому, справедливому, просторному, вольному, прекрасному, красивому, доброму, чистому, честному. Наконец, мечты о горнем, о Божьем. Впрочем, определения, эпитеты можно продолжать. Мои герои мечтают обустроить не только свою жизнь, но и – мир. Не весь. Конечно, не весь! Но тот единственный и родной уголок его, где они рождены, где выучились, живут, действуют. Афанасий Ветров – деревенский парень, студент, потом руководитель, лидер, если не сказать, вождь (комсомольский). Он мечтает не только о своём личном – о получении высшего образования, о продвижении, но и о народном счастье. Он, как вы уже отметили, прямой, неожиданный, от себя скажу, резок, напорист, не всегда справедлив, жаждал, именно жаждал, карьерного продвижения и – добился своего. Однако всегда, и в юности, и в относительной зрелости, он искренен и неугомонен в своём желании облагородить, освободить от чего-то, в его понимании, случайного, наносного, несправедливого жизнь людей. В нём отразились мечтания поколения наших сограждан, которые строили, как они считали, самое справедливое, самое прекрасное на земле государство – СССР. Понятие «народное счастье» тогда, в 40-х – 60-х годах, ещё не было заболтано в высокопарных, трибунных речах и передовицах, а полнокровно жило и развивалось в людях, в литературе, в разнообразных искусствах, порождая планы и мечты, подвигая нас и страну в целом к конкретным достижениям, которые в свою очередь становились благодатной почвой для новых планов и мечтаний.

Эдуард Анашкин. Знаете, Александр Сергеевич, как в нынешнее бы время, в путаницах, в неопределённостях идейных и нравственных, понятие «народное счастье» было бы к месту! Эти два слова, употреблённые вкупе, так и светятся, так и призывают к активной и целеустремлённой жизни, к созиданию. Верно и напутственно сказано в песенной главке у Николая Алексеевича Некрасова в поэме «Кому на Руси жить хорошо», а в ней много чего о народном счастье:

Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и могучая,
Ты и бессильная,
Матушка-Русь!
В рабстве спасенное
Сердце свободное –
Золото, золото
Сердце народное!
Сила народная,
Сила могучая –
Совесть спокойная,
Правда живучая!..

Однако, замечаю, даже самого слова «счастье», когда речь идёт об общественной, политической жизни, мы стали стесняться, избегать, а уж применительно к «народу», – увольте, увольте, господа! Что-де там ещё за «народное счастье» придумали? Да это же фальшь, отстой, позапрошлый век! Мозги становятся технократическими, компьютерными, вычислительными, повёрнутыми к выгоде, успеху, борьбе за преимущества. Грустно!

Александр Донских. «Золото, золото сердце народное!..» Всю жизнь поют во мне эти слова. Полностью с вами согласен, Эдуард Константинович. Господский, пренебрежительный, эгоистичный взгляд некоторых групп нашего общества пытается оседлать народный дух, народную нравственность, навязать нам свои, весьма сомнительные ценности и цели. Отчего-то вспомнились строчки из классика:

«И скучно и грустно, и некому руку подать…»

Но о том разговор особый и немалый.

Эдуард Анашкин. Да, да, конечно. Это лермонтовское стихотворение, кстати, заканчивается знобящими словами:

«И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, –
такая пустая и глупая шутка…»

Но, однако, вернёмся к вашему роману. Мечты Екатерины  – о чём они?

Александр Донских. Возможно, Эдуард Константинович, вам покажется странным, но – о том же самом: о народном счастье. И если взгляд Афанасия в большинстве устремлён, нацелен на землю, на почву, где задумываются и творятся насущные, великие или малые, дела по обустройству жизни, укреплению семьи, общества, государства, то глаза потрясённой горем Екатерины направлены к небу, к высям духовным. Поначалу, однако, её взгляд в эти горние дали неуверенный, недоверчивый, растерянный, испуганный, смятенный: трагедия аборта, трагедия «убийства младенца» переворотила её юношеские, девичьи воззрения и мечты. Нужно время, чтобы очувствоваться, приметить пока ещё туманные очертания нового пути. И со временем, шаг за шагом, от человека к человеку, от книги к книге, от события к событию она открывает и восхищается, что мир – весь, весь мир! – Божий. То есть устроен и оберегается силами небесными для блага человека и всего рода-племени людского. Народное счастье ей видится в возможности ежедневных и непременно праведных, созидательных трудов земных, какими бы тяжкими они ни были, и в неизбывной, на всю жизнь духовной устремлённости к небу, к чистоте, опрятности души и помыслов. Потребность в ежедневных трудах и духовных влечениях в её сердце и поступках сливаются в единое чувствование и действие. Для неё возвелось в аксиому: где труд – там дух, где дух – там труд. И такая жизнь, если хотите, сродни подвижничеству. Без сверхусилий, без совершения чего-то выдающегося, героического для достижения целей, а – жизнь в строгости, порой неумолимости к себе, при постоянстве в трудах, в духовной, нравственной чистоплотности, в большом и малом доброделании, в смирении и, конечно же, в любви, вере, надежде. В словаре как объяснено слово «подвижничество»? Например, это «ряд особенных, духовных и внешних, благочестивых упражнений, основанных на самоотречении и имеющих целью христианское самоусовершенствование». Имеются толкования в широком значении: «активная позиция противостояния злу», а также: «борьба верующих за социальную справедливость». Моя героиня внешне живёт обычной жизнью миллионов людей, работает библиотекарем, посещает церковные службы, молится, возделывает огород, сад, потом – воспитывает сына своей умершей сестры. Она не протестует, не ушла в диссидентство, хотя могла, не обличает власти или соседей. И так далее и так далее. Да, обычный человек. В чём же, спрашивается, в её жизни проявляется подвижничество? В неуклонном самоусовершенствовании, может быть, не всегда исключительно христианском. В неуклонном желании быть «чистой сердцем и помыслами». В неуклонном доброделании. Но при этом она не идеальна, хотя лично для меня – более чем хороша. Надеюсь, и читателям глянулась. Хотя — на каком-то литературном сайте её назвали «святошей». Не согласен. Она ищущая, сомневающаяся, тоже бывает резка, непримирима, но и беспомощна до отчаяния. Однако, в конце концов понятия «народное счастье» и «жизнь – подвижничество» сливаются в её растущем и крепнущем мировоззрении во что-то единое и необходимое. В конце романа Екатерина счастлива. Но счастлива счастьем не хеппи-эндовского пошиба, а ощущением, что приоткрываются створки ворот в какое-то новое, и, по её вере, непременно прекрасное, состояние. Возможно, в новую, неведомую ни душой, ни разумом реальность, в которой жизнь – уже вдохновенное подвижничество, основанное на ставшем частью души смирении, на трудах разнообразных, но радостных, живых, основанное на дружестве с людьми, на неослабном желании служить им чем сможет. Она, напомню, библиотекарь, а сама эта профессия существует нередко на грани ежедневного служения людям и обществу. То же самое могу сказать об учителях и врачах. По крайней мере, всю жизнь работаю в школе и знаю, что такое настоящий учитель!

Эдуард Анашкин. Заканчивая нашу беседу, хочу отметить, Александр Сергеевич, что ваш роман о том, куда мы все идём, что ждёт Россию, мир, человечество. И он, уверен, нужен прежде всего молодым людям. Знаете, если всё же молодёжь, а она такая неопытная, доверчиво восприимчивая и к добру и, увы, к злу, свихнётся, как свихнулись некоторые политики и, увы, увы! уже немалые сообщества граждан на Западе, да и, надо быть справедливым, не только там, и у нас хватает сотрясателей всяческих мастей и вывихов, недобросовестных, если не сказать бессовестных, так называемых деятелей, алчущих экспериментов, опытов над людскими судьбами и нравами, – что же будет? Содом и Гоморра, конец цивилизации, света белого?

Александр Донских. Эдуард Константинович, мы действительно рискуем испытать потрясения ветхозаветных, всесветных масштабов и последствий. Мировоззренческие, политические, духовно-нравственные, религиозные, расовые и даже эстетические противоречия народов и государств могут запалить, спровоцировать самую безрассудную в истории человечества бойню, вплоть до атомной. Известно: молодёжь – будущее мира сего, потому «Отец и мать» повествует о становлении юной, молодой личности и ориентирован, прежде всего, на неё. И перво-наперво именно с молодыми людьми в наше весьма и весьма шаткое, опасно проказливое время нужно говорить. И говорить серьёзно, без устали, говорить об основополагающих понятиях и фундаментах жизни и судьбы. Они, неоперившиеся, увлекающиеся, подвержены влиянию и не всегда положительному, созидательному. Я каждый день соприкасаюсь с ребятишками и нередко с их родителями в школе и подчас тревожно и остро осознаю – у нас у всех, у всего российского общества впереди много, много работы по развитию, совершенствованию в человеке человеческого, если хотите – божьего начала. Как мы ещё далеки от идеи и желания самосовершенствования! Уверен, что если всему обществу в содружестве и братстве действовать, действовать целенаправленно, чутко, со строгостью каждого человека, прежде всего, к самому себе, жизнь наша российская и, несомненно, жизнь общечеловеческая станет мало-помалу выправляться, избавляться от гнёта вражды, непримиримости, подозрительности, перекосов, измышлений друг о друге. Нам необходимо едино и осознанно двигаться в этом направлении. Впереди действительно много работы, может быть, на десятилетия, может быть, на века вперёд. И не надо бы уповать нам, что общая наша жизнь сама по себе выправится. Мы все за нашу общую судьбу в ответе.

Эдуард Анашкин