Жила да росла себе девочка на Божием свете. А чего не расти, раз родители есть, корова, молочка парного даёт, курочки рябенькие яички несут. Тятя Александр Иванович назвал девочку Анной, а вот прозвал Чучунечкой. Показалось ему, али привиделось, толи на самом деле было. Только самые первые слова были у девочки не «А», а «ЧУ – ЧУ». Жена Дарья давай спорить с мужем.

– Да как же могла она сердешная, это твоё «чу – чу»-то вымолвить, экие словеса. Обычно акают, окают.

Отвечал муж, жене любезной:

– Дарьюшка! Вот те крест, чу – чу, сказала.

При этом осенил себя летучим крестом.

– Эх ты! Да рази такое можно, врёшь, да ещё крестишься, кружаешь всё.

Александр не унимался.

– Я поначалу тоже подумал уж не слухом ли я ослаб, подошёл поближе к доченьке-то, а она сызнова «чу – чу» бает.  Я всё думал к чему это, а потом, когда дрова колол, подумал вот о чём. Ведь, правда, «чу – чу» – это вроде первые слова её, стало быть, быть ей Анной, а я буду звать пока махонькая Чучунечкой, то бишь Анечкой конешным делом, но для меня, для радости душевной Чучунечкой. Поеду куда, по сено ли, по дрова, рыбу удить, а всё о доченьке думать буду, и, знамо дело, о тебе, Дарьюшка. Радость человеку нужна. А ежели нет радости, то, думаю, надобно выдумать её. Вот хоть что со мною делай, выдумать и всё.  А тут, вишь, мы с тобой любим друг дружку, дочка на Божий свет появилась. Чудно всё на белом свете деется, ей-богу, чудно.

Дарья, глядя на мужа, улыбнулась:

– Вот завсегда ты наговоришь, только слушай.

Муж снова:

– А может, это «чу – чу» – чуечка означает. Значит, чуять она будет нутром,  шибко.

Дарья снова улыбнулась:

– Пошли щи хлебать, да спать ложиться, завтра ни свет ни заря подниматься.

Так и закончился спор мужа и жены, а дочка Анечка по тятиному прозвищу Чучунечка росла потихоньку. Да и доросла до десяти годов. Эх, и рыбы было в те далёкие годы в сибирской реке Ангаре, не высказать, не вышептать. Стоит, колышется на холодной сибирской воде шитик, привязанный к берегу. Тащит в гору до телеги тятя Александр цельный куль рыбы, а рыба-то какая – таймень!  Со лба пот течёт ручьём, а рядышком Чучунечка его любезная идёт, туесок в руках несёт, заглянула туда, а там и хлебца-то отец почти не отведал, и сало на месте, лишь молоко выпил. И дочка бает тяте родненькому:

– Что же ты, тятенька, не ел нисколечко, матушка тебя ругать будет.

Погрузив куль с рыбой в телегу и переведя дух, отвечал отец доченьке:

– Да как же? Ел, молоко хлебал. А там, вишь, рыбкой увлёкся, неколи было. Теперь на радостях рыбки поедим. Да у кого мужиков нет, надобно разнести рыбку-то. Это уж твоя забота, Чучунечка.

И несёт Чучунечка рыбку в те дома, где мужиков нет. Рады-радёшеньки люди от этакого действа. Рыба тяжёлая, и Чучунечке приходилось раз за разом домой бегать, снова брать да разносить. А когда тятя с охоты возвращался, то было Чучунечке полегче, не надо ничего разносить. Кто победнее жил и без мужиков, сами приходили за куском мяса к доброму её тяте. Александр в такие часы баял так:

– Богат наш лес зверем, всем хватит мяса и рыбы. Видишь, Чучунечка моя родная, у кого в войну мужики погибли, у кого в армии служат, кто от жизненной надсады погиб, есть старики, у которых никого нет, так жизнь сложилась, надобно помочь таким, Бог велел.

И вправду, жили на краю деревни старик со старухой. Люди на деревне баяли про них так: де, с каторги бежали, вот и прибились к нашей деревне. А чего не прибиться, Сибирь-матушка всех привечает. Словом, жили старые люди на краю деревни, а Анна всегда, как только тятя с рыбалки возвращался, рыбу им носила.

Старика звали Андреем, жену его Татьяной. Не так давно приходил издалека в деревню священник, седенький весь, полюбился всей деревне, детей покрестил, всех остальных исповедовал и причастил, и – обвенчал на старости лет стариков батюшка.

И вот  сидит на широченной лавочке в избёнке Чучунечка, глядит на стариков. Бабушка Татьяна уже и ушицы напарила в печи, дед Андрей курит табак, поглядывает на дорогую гостью с утайкой, радуется в душе, что скоро рыбки отведает, ух, жена его любезная вкусно готовит.

Аннушка спрашивает у стариков:

– А правда люди баяли, что с каторги вы молодыми ишшо сбегли?

Хоть и задала вопрос Чучунечка, а саму стыд обуял, может, не надо было спрашивать, страшно»

Дед Андрей, внимательно оглядев гостью, сказал:

– Низкий тебе поклон за рыбку-то.

Девочка встрепенулась.

– Да за что же, тятя мой рыбу поймал.

Дед Андрей улыбнувшись, продолжал говорить тихо:

– Мы не с каторги убегли. Мы от родителей Татьяны убегли. Богатые они были, я – бедный. Хорошо, что в вашей деревне люди шибко не расспрашивали, выделили одинокую избу, вот и стали мы жить с Богом. Спасли они нас. Мы ослушниками оказались. Любовь земная, девонька.

Андрей замолчал, Татьяна, глянув на мужа, с едва заметным укором заговорила:

– Вот он такой Андрей у меня, может говорить, а может и замолчать. Что я тебе скажу Аннушка, детка сердешная. Тятя мой только пять дойных коров имел, а другого скота и не сосчитать вовек. А с Андреем у нас любовь случилась. А он кто? Бедняк! Вот отец мой Дормидонт Евграфович и задумал выдать меня за богатого, только тот старый был, не люб мне вовсе. Вся подушка у меня в слезах была, днём на солнышке высушу, а ночью опять мокрая. Душу саднило крепко. А Андрей смелый был, напирал на отца. А тот и говорит ему, чтобы полугодовалого бычка через всю деревню на горбу пронёс, тогда, де, отдаст меня ему. Андрей-то крепким был, пронёс он бычка того, на диво дивное всей деревне. А тятя отказался от своих слов, де, он не всерьёз сказал, да добавил, что Андрей – дурак.

Вот тогда-то мы с Андреем и убегли из деревни. Ночью костры разжигать боялись, думали, что отец со всей деревней ищет нас. Да так оно и было. Вот лежу я в лесу в Андреевом тулупе, мне тепло, а он рядышком сидит, стережёт меня.

Мы два месяца или боле шли, и не видела я, чтобы спал мой Андрей, во как берёг меня! А костёр мы днём жгли, ушицу варили. Андрей-то мой Егорыч, пока молод, знатный был рыболов.

Но то лето было, а уже ночью холодно стало, Сибирь она и есть Сибирь. Пошли со страхом немалым в вашу деревню. Приняли люди.

Так до старости и дожили. Три сыночка у нас было, разнесло их по белу свету, даже не ведаю, живы ли.

Татьяна поглядела на девочку: «Ой, мала девка, а мы ей, словно на исповеди, всё обсказали, но теперь-то уж чего…»

Чучунечка вернулась домой, и сказала только, что дед Андрей с бабушкой Таней не из тюрьмы убегли. Больше ничего не поведала, повалилась на лавку широченную да заснула. Улыбнулись родители, и отец, глядя на уснувшую от усталости дочку, вымолвил:

– Чадушко растёт наше милое. Вишь, мать, личико-то какое, милей его нет для нас с тобою. И главно дело, не болтлива девка, сказала коротко и ясно, вот где диво.

Шли годы, у Анны на Божий свет появились два брата и две сестры, и отец её  давно не называл Чучунечкой, было ей уже шестнадцать годов. Лишь изредка под хмельком, шептал матери на ухо:

– Ну девка, сердце-то какое у неё – золото. Чучунечка наша.

И шептал ещё тише:

 – Тихо, тихо, а то ить услышит, чего доброго разобидится.

Жена в ответ, не таясь:

– Любит она тебя, окаянного, до смерти.

Анна так и ходила все эти годы, принося свежую ангарскую рыбу, а когда и мясо  старикам. Дед Андрей с Татьяной, знамо дело, прикипели душой, за дочку почитали. А когда занемог дед Андрей, а бабушка Татьяна стала в домашних делах совсем никудышней, Анна стала варить еду в их дому сама. До одного момента всё не решалась, а тут Татьяна из печи доставала чугун с супом, руки затряслись, и упал чугун на пол, разлился суп по доскам. Охает бабушка Татьяна. Дед поддерживает, как умеет:

– Ничего, Татьяна! Таракашкам тоже исть надобно.

Глядит Татьяна, как с пола духмяный пар вверх поднимается, лежат на половых досках картошка, капуста, да мясной мосол, который им не так давно Анна принесла.  Делать нечего, взяла тряпку, да принялась замывать пол. Дед мосол поднял, дунул на него, и давай его глодать потихоньку, мясцо там всё же было, да и зубы у деда были ещё не все растеряны по жизни.

Вот с тех пор Анна и стала готовить, обстирывать стариков. Всё печальнее глядела на деда Андрея, чуяла, что недолог век ему, сердешному, остался. Сядет он на кровать по утру и долго сидит. Бывало, спросит, глядя на работающую у печи Анну:

– Аннушка! Ты уж пришла? Когда и спишь-то? Старуха моя тоже никудышная стала, а вот, гляди, подле тебя всё крутится, слава те Господи! Ты ей тоже дай какую работу простую, она рада будет.

Поедят старики, и Анне хорошо. Да такая сила в ней появляется, что удержу нет. И хоть в родительском дому работы завсегда невпроворот, тятя с маманей рады-радёшеньки были, что дочка старикам помогает. Верили, что это Боженька им благодать такую посылает.

Уйдёт Анна домой, а стариков скука окаянная одолевает. Сидит дед Андрей на кровати, думу думает. Нёс он того полугодовалого бычка через всю деревню, в ногах дрожь, а несёт, как же не нести-то, Татьяну милую обещался тятя ейный отдать за него. Вот кабы донести, силы совсем отступают. Потом будет смеяться Дормидонт Евграфович. Нет, помру, а донесу. Вот уж и деревни конец, освободил спинушку трёхжильную от бычка, дух перевёл. А Евграфович на всю деревню смеётся, громко, чтобы все слыхали, бает:

– Вот дурак. Поверил. Татьяну я знаю, за кого выдам. Не твово ума энто дело. А за потеху плачу честно.

Бросил к ногам взмокшего и запыхавшегося Андрея монеты. Ни одной не поднял Андрей, хоть и нуждался в деньгах. Отвернулся и тихо побрёл к своему старенькому домишке. Маманя его, стоявшая рядом, подобрала эти монеты. После, когда Андрей узнал об этом, ни одного слова упрёка маме, Аграфене Никандровне, не сказал. У них с Татьяной было уже всё уговорено. Хоть на первых порах у мамани монетки эти окаянные пусть будут.

Старик сидел на кровати и после обеда ему не стало легче, как бывало ране:

– Видно, скоро отмотыжусь. Чего тут сделаешь, ладно, хоть старыми обвенчались с тобой, Татьяна. Священник понял нашу жизнь, они батюшки-то шибко умные, знают жизнь, и несут крест свой потяжельше нашего. Сколько людей им душу изливают, а им надобно правильные слова найти.

Жена, услыхав слова мужа, встревоженно заговорила:

– Ага! Собрался он! А я? Нет, муж, потерпи маненько, вместе уляжемся. Ты, главное, не торопись.

Умерли старики и вправду один за другим.  Враз повалились голубь с голубкой.

Гробы и кресты делал отец Анны, Александр Иванович. И теперь каждую неделю Анна ходила на могилки стариков. Крошила рядышком с крестами пироги, молилась. А когда отходила  от могилок, видела, как вороны тут же слетались на пир.

Со временем реже стала появляться на погосте, ибо много работы в крестьянской жизни. Одолевала мошкара, коровы из-за этого молока меньше давали. Бывало, в жару загонит под навес коровушек Анна, жалко их, сердешных, жрёт их окаянная мошкара, отгоняет Анна от коров, чем придётся, мошкару, и тут же деда Андрея вспоминает. Делал дед Андрей дёготь на совесть, им и коров мазали, и себя, так спасались. А ещё дёготь этот болячки на коже лечил.

Дед Андрей и чумашики из бересты делал, в них Анна ягодку хранила зимой. После деда Андрея, тятя принялся за дёготь, только у него не так получалось. И отец часто при этом поминал добрым словом старика, ведь тот и шкуры выделывал, да такие, что ни один волос с них не падал, и черки знатные шил, унты, фитили хитрые плёл, веретёжками всю деревню одаривал. И всему этому обучил Александра Ивановича.

Зимою по вечерам Анна красно пряла, шила, вязала, вышивала, и работа эта спасала от ненужной тоски. Годы снова шли, да что шли, бежали так, что порой страшно становилось Анне.

Вышла замуж. Муж Василий шибко любил Аннушку свою любезную. Благодарил Бога за такую добрую жену, шесть детей нарожала, все, слава Богу, мать любили.

Годы снова бегли, за шестьдесят лет уж Анне было. Взялись люди плотины по Сибири возводить. Затопило их родную деревню с погостами. «Эх, тятя с маманей, дед Андрей с бабушкой Татьяной, все земляки родненькие, лежите вы теперича во холодной воде ангарской». Всю оставшуюся, отпущенную Богом жизнь, саднило Анне это душу.

Жизнь есть жизнь. Все перебрались в молодой город Братск. Как дальше жила Анна не ведомо, но верится, что до самой смертушки помнила, как тятя называл её, сердешную, Чучунечкой. А колесо жизни человеческой, оно что? Крутит.

Живут на белом свете дети, внуки и правнуки Анны. Верится, что такие люди, как Анна, в раю, и молятся с небес за нас. А нам, живущим, надобно молиться, и хоть изредка ходить в храм. Ты только крутись, колесо жизни…

Анатолий Казаков