В поликлинике Литфонда оформляя медицинскую карту для того, чтобы получить путевку в Дом творчества Переделкино, я обратила внимание на одного человека. Был он невысок, коренаст, небольшая (не лысая!) голова крепко сидела на короткой шее. Казалось, что она у него не поворачивается, что называется, намертво приросла. Темные глаза, наверное, очень красивые в юности; небольшой правильной формы нос; губы –обыкновенные, неулыбчивые и, видимо, поэтому не привлекающие внимания. Походка. Очень примечательная походка: шаркающие коротенькие шажки на плохо гнущихся ногах, но резвые и быстрые, так что передвигался человек довольно споро. Почему-то подумала – кто-то из «могикан», интересно бы узнать, кто?.. Во всяком случае, судьба стояла за его плечами — это было видно сразу. И каково же было мое изумление, когда сидя в столовой Дома творчества в ожидании завтрака, увидела направляющегося к нашему столу моего «мистера Икс»!..

Он был вежлив, но по-прежнему неулыбчив, так же оставался суров его взгляд, темный, мало что выражающий. Но любопытство взяло вверх, и после дежурных фраз о погоде и нашем общем житье-бытье я спросила, как же его зовут.

—  Сергей Петрович.

— Вы прозаик? – осмелела я.

— Прозаик. Моя фамилия Антонов, – чуть усмехнувшись, сказал он. – А вы чем занимаетесь?

Я поперхнулась: Антонов! В голове заметались мысли: «деревенщик», кажется! «Дело было в Пенькове», «Поддубенские частушки»! Конечно!..

— А я занимаюсь детской литературой. И еще – драматургией, – чтобы придать себе вес, сообщила я.

— Ну и как? Что-нибудь идет?

— Да. По стране, в Москве — ничего.

— Нравится?

— Нравится, – думая, что Антонов имеет в виду драматургию как жанр, кивнула я.

— Я о зрителях говорю. Им-то нравится? – снова усмехнулся Сергей Петрович.

— Мне кажется, да, – довольно дерзко ответила я.

— Ну что ж, это хорошо…

— А вы что-нибудь сейчас пишете?

— Бросил. Надоело, – отмахнулся Сергей Петрович и поднялся.

Мне показалось, что последнее больше относилось ко мне и моему любопытству.

Сбегав в библиотеку, убедилась, что Антонов «тот самый»! Смутно помню, о чем его рассказы, но знаю, что был этот писатель один из самых любимых и «читаемых». А его фильмы «Дело было в Пенькове» и «Поддубенские частушки» видели абсолютно все, восхищаясь и смахивая украдкой слезы.

Но узнала я и кое-что новое для себя: участник двух войн, награжден двумя Орденами Отечественной войны, Красного Знамени, Красной Звезды и медалями. Всякий, кто прошел горнило этого ада, для меня – особые люди. Почтение, испытываемое к ним, щемящая вина и благодарность захлестывают душу. Смотрю на них всегда особым взглядом, веря и не веря в реальность их существования. И в очередной раз, когда мы встретились за столом, я осмелилась на расспросы.

— Сергей Петрович, вы ведь воевали?

— На двух успел. На финской и на германской.

— А кем? В каких войсках?

— Мне повезло. Я – мостостроитель и сапер. Строил мосты и взрывал. Когда окончил институт, сразу присвоили звание «старший лейтенант». Так что – сразу на фронт. Одна кончилась, нам дали короткий отпуск, но домой не отпустили, перебросили в Прибалтику. Заставили строить аэродром военный. Настелили полосу, метров 600-800, хорошо уложили. А они за первую же бомбежку, в 10 минут, все поставили «на попа». Летали каждый день над головами, а нам и невдомек, что это – разведка. Союзники ведь летают, друзья!.. И поэтому, когда бомбы посыпались на головы… – Антонов исподлобья коротко взглянул, сомневаясь, стоит ли продолжать.

— Сергей Петрович, у вас ведь ордена, очень высокие награды.

— А!.. Отечественной и Красного Знамени – это дежурные, их по должности раздавали, – Сергей Петрович поморщился. – Я ведь там начальник был, майор, командовал… Положено – и давали.

— А самый дорогой?.. Который из них?

— Медаль за Боевые заслуги. Это – за дело. Это еще на Финской. Я там приспособление одно придумал. Как переправить технику и людей по льду озера, – Антонов снова взглянул, словно проверяя, интересно ли мне, молодой женщине, такие подробности или так, любопытства ради, расспрашиваю. Но видимо, данные «разведки» его удовлетворили, и он продолжал. – Про Финскую у нас ведь до сих пор молчат. А это было самое настоящее преступление! Гнали же на убой, без обмундирования, без оружия. Ружье было не у каждого!.. У меня был пистолет, а смазка в нем замерзала, так что пуля не вылетала, а ползла по стволу и застревала на выходе…  Я ведь был воспитан в «интернациональном духе», это позже стал мучить вопрос: зачем мы здесь? Что нам тут нужно?.. Как Афганистан – такая же трагедия. Финны за одного своего клали 15-20 наших. Они-то защищали Родину. И хорошо защищали! Ну, а мы – чужая земля, мороз минус 50. Снега и лед. Не спрячешься, не согреешься. Спали прямо на льду. Почему-то на озере было теплее, чем на берегу… Рыли в сугробах ямы и отсиживались, а утром шинели отдирали ото льда.

Хуже всего досталось украинцам. Их пригнали сразу после заключения мира и раздела Польши. Вот тогда я впервые видел черные обмороженные руки. Ногти «снимались», как ненужные наклейки…

Приехал Мехлис, вызвал меня, грозит револьвером: «Расстреляю! Если не остановишь дезертирство!» А в кого стрелять?.. Разуты, раздеты, руки и ноги обморожены. Они-то и винтовку не могут удержать, не то, что стрелять…

На дороге свалили мои орлы две лесины, перегородили дорогу. Поставил двух автоматчиков. Они, эти бедолаги, доходят до «заставы» – и обратно. Остановил. Сработало. А что бы им, дуракам, в лес-то свернуть? Но психология: застава, значит, нельзя!

— Волки ведь тоже не могут через красные флажки перепрыгнуть.

— Что-то похожее… Так вот, сколько их там полегло – никто не считал. Ужас.

— А медаль за какое «дело»?

— Вот за какое. Озеро или река просматривается, как на ладони. Посади одного-двух снайперов – положат всю бригаду. Все простреливается. Я придумал такой таран – снегоразгребатель. Он проделывал коридор в снегах, образовывалась ледяная дорога, и по ней быстро, как по ледяной горке, можно было двигаться. Переправили бригаду почти без потерь. Пустили тяжелую технику, лед не выдержал, и все ушло под воду. Меня чуть не шлепнули. Словно я виноват, что лед оказался тонок для танков. Но в наказание заставили доставать со дна ночью трупы и технику. Водолазы работали вслепую. Светили фонариками – смешно…

— Сергей Петрович, напишите правду о войне. Кто же, если не вы?

Он долго молчал – был там…

— Напишу. Наверное, напишу. Там ведь не пули страшны. К ним привыкаешь быстро. Мороз, быт — все это претерпеваешь, в конце концов. Я ведь на фронте здоровяк был, астма моя куда-то девалась… Так вот. Человек меняется, совершенно. Входит одним, выходит совсем на себя непохожим. Я, например, стал другим. Другим человеком, – повторил Сергей Петрович, словно сверяя еще раз сказанное с чем-то потаенным.

— Душа коверкается? – попыталась уточнить я.

— Душа. Да. Смерть не ужасает, как в мирной жизни. Через трупы перешагиваешь, как через бревна…

— А после войны? Восстанавливается она? Реанимируется?

— Частично. Но что-то остается навсегда. Навсегда остается черный осадок. Это – самое страшное.

* * *

В печати появилось предсмертное письмо Александра Фадеева. Письмо, обличающее, главным образом, власть и фарисейство власть предержащих. Я спросила Антонова, читал ли он письмо.

—  Читал.

—  А раньше вам было известно его содержание?

—  Нет, разумеется. Это было строго засекречено.

—  Самоубийство Фадеева, можно ли было его ожидать?

— Нет, – энергично мотнул головой Сергей Петрович. – Абсолютно ничего похожего. Он ведь был очень преданным… царедворцем. Любил и умел делать разносы. Власть любил. Очень был не сдержан в гневе. Ахал кулаком по столу так, что столешница прогибалась. Лицо багровело, становилось кирпичного цвета, глаза белели… Но человек он был талантливым. Это – безусловно.

— А «Молодая Гвардия»? Действительно ли Фадеев не знал подлинной истории, или это следствие недобросовестной работы с материалом?

— Не знал. Дело в другом. Его заставили «прочертить» линию партии. Ну, вы знаете, о чем я говорю. Он подчинился. Переделал, как требовали.

— Фадеев подписывал смертные приговоры писателям, как вы думаете?

— Не подписывал, но, безусловно, знал все. По должности его знакомили с приговором, и он обязан был расписываться на документе, что читал его. Вообще тут есть любопытная деталь. Когда Сталин отдавал распоряжение отдать под суд или принять «жесткие меры», то никогда не подписывал самого приговора. На этих «смертных» документах есть чьи угодно подписи, кроме «И. Сталин».

— Так в чем, вы считаете, истинная причина самоубийства?

— Причин несколько. Во-первых, он уже хлебнул власти. Он определял политику литературы, дирижировал всем литературным процессом, и когда пришел Хрущев, все изменилось. Его никуда не приглашали, вопросы культуры решались без его участия. Фадеев чувствовал себя униженным. «Низы» его не любили, к ним он вернуться не мог. Кроме того, Фадеев потерпел фиаско с новым романом о металлургах. Все, что писалось «белым», оказалось – «черным»…У него не было выхода.

— Значит, это решение принято трезвым умом?

— Да. Он обдумал все. Фадеев написал три письма. Одно из них – в ЦК, другое – Лебединскому, а третье – семье, которое хранилось у Ангелины Степановой, его жены. Но все пребывало в глубокой тайне, повторяю. Слухи ходили, что такое письмо (по крайней мере, одно) есть, мне об этом говорила любовница Лебединского, но о содержании – ни слова.

— Значит, вы не дружили с Фадеевым? Только – по делу? Ведь вы были при нем секретарем Союза писателей по прозе?

— Не дружил. Только – по делу: собрания, пленумы, заседания. В Кремль ходили вместе. При входе проверяли, нет ли у нас оружия…

— А с кем дружили?

— С Катаевым – мерзавцем.

— Почему – «мерзавцем»?

— Потому что – мерзавец.

— Почему тогда дружили?

— Потому что он был мерзавец обаятельный. Сколько мы с ним водки выпили! И сколько раз он меня «продавал»!.. А когда я «выводил его на чистую воду», он смеялся и говорил: «А ты разве не знал, что я — мерзавец?»

— Сергей Петрович, а вы писали когда-нибудь стихи?

— Писал, дурак. Как же! Пришел с фронта, поперся к Анне Ахматовой за одобрением. А у меня был писарь, так вот он эту мою первую книжечку украсил виньетками, переписал все каллиграфическим почерком. Я и представил ее Анне Андреевне. Собрался декламировать, она торопливо меня остановила: «Оставьте, я сама прочту, а потом поговорим». Ну и… когда я пришел второй раз, она достала бутылку коньяка «Наполеон». Красивая такая бутылка. Говорит: «Летчики из «Нормандия-Неман» приходили недавно. Откройте-ка, майор, бутылочку. Это у вас должно получиться лучше, чем сочинять стихи».

Выпили мы с Анной Андреевной за победу. Она мне подарила один из вариантов «Поэма без героя» и написала:

«В честь будущих побед. 5 мая 1945 г.»

— Значит, вы один из первых читали ее поэму?

— Да, так получилось. А потом я показывал стихи Маршаку. Он тоже – крутил и так, и сяк. «Не знаю,– говорит, – что с вами делать. Вроде талантливо, а все «не то и не туда». Пишите прозу. Попробуйте себя в прозе». Так они меня с Ахматовой и подталкивали к прозе. А я ленив был: прозу-то долго писать, а тут – срифмовал и – баста, – Сергей Петрович блеснул глазами (это его особенность – усмехаться глазами).  А стихи-то – одно «название»! Подражал то Есенину, то – Ахматовой, кого читал – под того и пел…

— А «Васька» это автобиографическая повесть?

— Нет. Я метро не строил. Но у меня было очень много документальных материалов. Сюжет, конечно, выдуман, но героиня – реальное лицо. Она написала воспоминания. Тогда метро строили в основном «подкулачники», работали они как звери. С одной стороны, по — иному они не умели работать; с другой – спрятаться под землю, от глаз ЧК; с третьей – реабилитировать себя перед народом. Метро начали строить из-за острой проблемы с транспортом. Троллейбусов не было, автобусов – единицы, главный транспорт – трамвай. Москва грохотала, скрежетала, звенела. Ездили на крышах вагонов, висели на «колбасе»…

Сталин приказал открыть первую линию к 7 ноября 1935 года. Конечно, не сумели, не успели. Тогда срок назначил – к 1 мая. Снова – осечка. Последний срок – 15 мая. Из-за границы прислали две «землепроходки», но это – смех. Каганович приказал копать сверху. Согнали комсомольцев, расставили их по цепочке, копали Метростроевскую улицу, не обращая внимания на дома, до самых стен, пренебрегая тем, что дома могут обрушиться. Туннель выкопали, выложили кирпичами (кирпич в Москве нельзя было достать ни за какие деньги!); прекратился выпуск галош: красная прокладка была пущена на облицовку труб коридоров метрополитена. И представьте – выкопали, выстроили и пустили!..

— Сергей Петрович, а как вы оцениваете нынешнюю ситуацию в нашем Союзе писателей?

— Никак не оцениваю, — ответил несколько раздраженно Антонов (наверное, не я одна лезла к нему с такими расспросами). – Раньше были писатели: Зощенко, Олеша (это вообще особая статья!), а какие еще остались, так поразогнали – Солженицына, Бродского. Осталась одна шпана.

— Ну, все-таки хоть кого-то можно считать порядочным? Например, среди секретарей? – настаивала я.

— Никого там нет. Власть делят и тиражи. Ничего их больше не волнует.

— А как вы относитесь к «Апрелю»?

— Такие же и там собрались. Ни в какие фракции, партии не вхожу – сам по себе.

— Вы не член партии?!

— Нет. И никогда не был.

— Как же вам удалось? Ведь вы занимали «командные» посты в «Новом мире», в Правлении СП? Наконец, на двух фронтах сражались.

— Ну и что – на двух фронтах?.. Никто никого там силком не тащил. Ну, а когда в кресло сел, то пришлось крутиться. Я им говорю: «Меня там спросят, как я отношусь к Пастернаку, а я скажу, что он мне нравится. Как вы тогда будете объяснять им такое вольнодумство?». Отстали, – Сергей Петрович рассмеялся. Смеялся он редко, открывая некрупные редкие (но свои!) зубы.

— А когда вы поняли, что такое большевики? Их партия?

Антонов помолчал, сверяя, видимо, ответ с чем-то внутри себя, и твердо сказал:

— На Финской. Там, когда увидел преступность командования, преступность планов, бессмысленность жертв. Ведь полегли десятки тысяч ни за что, ни про что. А потом была возможность наблюдать их, как говорят, в нетрадиционной обстановке. Они все – лакеи. Все. Их унижают, они беспрекословно подчиняются, а потом сами ковыряют душу, с удовольствием, сладострастием…

Когда Хрущев разносил художников, (я там был, видел), «Ну-ка, – говорит, – Леня (к Брежневу обращается), притащи нам этот шедевр (скульптуру Эрнста Неизвестного)!» И Леня на полусогнутых побежал исполнять приказ. Так до сих пор и стоит в глазах эта картина… Притащил, все – «гы-гы-гы»! Вторят Хозяину!.. А теперь, смотри ты! – вспоминают! Забыли, как подхихикивали, зубы услужливо щерили…

А как тот же Леня (уже – генсек) Фурцеву по заду как мужик последний поддал, скорей, мол, проходи, не закрывай задом двери в Грановитую палату!.. Столы там уставлены были яствами, пожрать всем не терпелось. Фурцева фыркнула: «Ты что?! Все же видят!».

А когда исключали Пастернака?.. Как все, ныне великие, громко гавкали! Как обрушились на Солженицына! И даже не потому, что было нужно, кто-то их принуждал, – искренне, по зову, так сказать, сердца. И тот же Бондарев, и Симонов, любимец царей…

— Сергей Петрович, когда вы работали в «Новом мире», им руководил Твардовский…

— Я там, в штате, не работал, – сразу уточнил Антонов. – Я был членом редколлегии. А журналом действительно в то время правил Твардовский. И что вас интересует?

— Вы были в ту пору знакомы с Солженицыным?

— Нет, не пришлось. Но видел и даже встречался. Это было забавно. Выступал я как-то в библиотеке, прочел рассказ. Хороший рассказ, о любви. Начали обсуждать, все хвалили. Я сижу расслабленный, довольный. Вдруг встает человек в шинели и гневно обрушивается на мой рассказ: «Что вы тут хвалите?! Что тут хвалить?! Разве об этом сейчас надо писать?!»

Шум, скандал. Человека попросили уйти, устроители передо мной извиняются, что не по «сценарию», мол, пошла встреча…

А через несколько дней встречаю этого человека в коридоре «Нового мира». Спрашиваю: «Кто такой?» Отвечают: «Солженицын, восходящая звезда русской литературы».

— А «Ивана Денисовича» вы тогда читали?

— Нет. Твардовский никому не дал. Запер в сейф, а мне сказал: «Если я не сумею его напечатать, уйду из журнала». Солженицын, конечно, явление. Мы все ему должны быть благодарны. Он пробил брешь своим «Одним днем…». Поднял планку. Это всегда очень важно, очень. После него нельзя было писать, как раньше. «Бубенным», кавалерам Золотой Звезды, уже места не было.

—  Сергей Петрович, а как вы относитесь к «Красному колесу» Солженицына?

— Читать, по-моему, это нельзя. Тяжело и мало художественно. Я не могу сравнить это с «Матрениным двором» и «Случаем на станции Кречетовка». Может быть, сравнивать и не надо. Задачи разные…

Сергей Петрович поинтересовался, как мне тут, в Доме творчества, пишется. Сказала, что плохо, потому что приходится все время ездить в Москву, отвлекают гости, дела по журналу. «Какой журнал?» – поинтересовался Антонов. Объяснила, что почти год несколько моих коллег – писателей и журналистов пытается издавать журнал «Славяне», но никак наш «славянский корабль» не может всплыть. Топят его все: националисты, чиновники, финансы. Но главное, бизнес для нас, «интеллектуалов», – закрытая книга, и в рыночные современные рамки у нас никак не получается вписаться.

Сергей Петрович все это выслушал, как мне показалось, довольно равнодушно. Но я все-таки робко предложила:

— Может быть, дадите что-нибудь для наших «Славян»?

— Надо посмотреть… Может быть, и найду что-нибудь, – и добавил, чуть помолчав. – За трудное дело взялись. Трудное и сложное.

* * *

Во время наших кратких, но регулярных встреч в писательском доме творчества я все время возвращалась в своих расспросах к теме «войны» и «человеческой душе на войне». Упомянула, что была потрясена несоответствием официальной истории войны и архивными материалами, которые мне довелось перечитать, когда собирала материал о партизанском движении на Смоленщине. Там сражался знаменитый отряд «Смерть фашизму!» под командованием моего земляка-томича Васильева. Я много работала в библиотеках, в том числе, и в партийном архиве г. Смоленска.

Антонов сразу оживился, начал расспрашивать, потом попросил весьма настойчиво:

«Дайте посмотреть ваши записи!»

Я привезла из Москвы свои тетрадки с бесценными документами, которые мне удалось собрать – письма, протоколы допросов, сводки, донесения, «амбарные книги» партизан, куда они заносили все свои трофеи: сколько пущено под откос поездов, сколько взято в плен, сколько отобрано у фрицев продовольствия. Были среди документов и страшные свидетельства – доносы молодых матерей на собственных мужей, которые они писали, спасая своих новорожденных малышей…

Я видела, как хотелось Сергею Петровичу оставить эти записи у себя. И я отдала ему все. Насовсем. Он отказывался: «Что вы, это такой труд! Я не могу это принять!» Но я успокоила его, сказав, что тема «не моя», и писать об этом я вряд ли буду, а ему, возможно, пригодится!

Антонов был растроган и, провожая, спросил: «Признайтесь, читали что-нибудь мое?»

—  Конечно, читала.

— Что?.. «Ваську»?.. Рассказы?.. Повести?.. У меня под рукой нет ничего. Привезите свой экземпляр, если есть, я хочу вам подписать.

Но моя библиотека в то время находилась в другом городе, и его трехтомник тоже, о чем я и сообщила Сергею Петровичу.

— Ничего, встретимся в Москве, – искренне веря в сказанное, быстро предложил он. – Я должен как-то вас отблагодарить за такой подарок!

Но как часто бывает, московская суета разнесла нас в разные стороны. Я не решилась позвонить Антонову и напомнить о его обещании, а судьба больше не захотела сделать мне такого подарка – встретить Сергея Петровича еще раз…

Римма Кошурникова

P.S. К великому сожалению, это были последняя встреча и последнее интервью (ред. — 1991 год): через 4 года Сергея Петровича не стало, похоронен он на Николо-Архангельском кладбище в Москве.

Краткая справка

Антонов С. П. – известный русский писатель (прозаик, драматург, сценарист, литературный критик), лауреат Сталинской премии III степени, родился в Санкт-Петербурге, в семье инженера путей сообщения; его мать – дочь крупного инженера-железнодорожника. Как говорил Сергей Петрович, «все мое окружение в детстве отличалось…скептическим отношением ко всему тому, что определяется словом «гуманитарное», в том числе и к литературе». И тем не менее Сережа Антонов начал писать с 10 лет, сначала стихи, потом – рассказы…

После школы работал на стройках – бетонщиком, каменщиком, арматурщиком. В 1932 году поступил в ЛАДИ (Ленинградский автомобильно-дорожный институт – ред.), окончил его с дипломом «инженера-строителя». До начала войны работал по специальности, преподавал в Ленинградском дорожно-строительном техникуме.

Участник двух войн Финской и Великой Отечественной; служил в дорожно-строительных частях, занимая пост начальника производственно-технического отдела 8-го Военно-дорожного управления, строил мосты и укрепления; прошел Ленинградский, Волховский и 2-ой Прибалтийский фронты. Войну закончил в звании инженер-майора. После войны – прораб на стройках родного города по восстановлению разрушенных домов.

Литературная деятельность началась с 1942 года (стихи, проза). Первый рассказ «Весна», получивший высокую оценку К. Паустовского на I-ом Всесоюзном совещании молодых писателей (1947 г.), участником которого был Антонов, определил его дальнейшую судьбу. В 1950 году вышел сборник рассказов «По дорогам идут машины», который был удостоен Сталинской премии III степени.

С 1954 года Антонов С.П. – член Правления СП СССР и член Правления СП РСФСР,  читает лекции в Литинституте им. М. Горького, руководит семинарами молодых писателей; руководит сценарной мастерской на Высших курсах сценаристов и режиссеров.

Из-под пера писателя вышло: 11 повестей, в т.ч., «Поддубенские частушки» и «Дело было в Пенькове»; 8 киносценариев, в т.ч., «Овраги», «Васька», «Поддубенские частушки», многие из которых были экранизированы и стали лидерами кинопрокатов; 4 сборника рассказов и публицистика «Я читаю рассказ», «От первого лица». Все произведения многократно переиздавались, а многие из них переведены на иностранные языки.

Награды: Сталинская премия III степени, Ордена – Трудового Красного Знамени, Отечественной Войны I степени, Отечественной Войны II, Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги».