Её искусство провокационно. Оно злит так называемую «широкую публику» и радует знатоков, но всех бодрит. Раздражает в картинах Яны заявка на высокохудожественность — при нарочито низменной тематике. В мозгах зрителя встают перпендикулярно слои восприятия — слой предметно-сюжетный, а по сути внехудожественный — и слой собственно художественный, пластически-ассоциативный, взыскующий смыслов и удовольствий, прибавочных к поверхностно предметному уровню. Это конфликт двух культурных полюсов целокупной культуры.

​Живопись Яны — про секс, секс ненормированный и ненормативный, оргиастический, буйный и необузданный. У человечества данный модус бытия вызывает нутряной интерес, затрагивает глубинные структуры психики. Согласно фрейдизму — в публичном восприятии живописи Яны Эзар выражен напряг, случающийся в процессе психоанализа на этапе осознания ранее вытесненного запретного желания, когда пациенту обломно поверить, что всё это есть и в нём. Художник же в описанной ситуации играет роль психоаналитика.

Зрительский шок от извлекаемого из подсознания запретного плода смягчается художественными средствами его — запретного — визуализации.

Яна акцентирует внимание зрителей именно на пластическом аспекте своего искусства: смотрите не на сюжет, а на живопись. Но это как при глубоком декольте смотреть в глаза. Отрешиться от темы, оценивая живописные достоинства полотен, не получается. Живопись не нейтральна к предмету отображения, она прямо из него вытекает. Творческий импульс автора (как, впрочем, и всякий творческий импульс) имеет своим истоком это самое — Эрос, либидо. Первичный импульс подвергается сублимации, направляющий сексуальную энергию на другие цели. Но сублимация бывает стыдливая, когда сам автор хочет доказать себе и людям, что его искусство не «про это». В своей фирменной смачной манере Яна и пейзажи писала, и натюрморты. Но во всю мощь её талантище раскрылся именно на секс-тематике. Её искусство как бы сломало блоки подсознания, и содержимое психо-изнанки свободно и открыто попёрло вовне. Искусство психически здоровое.

​И как всё здоровое, живопись Яны обладает целостностью внешнего и внутреннего — что у искусствоведов старомодно называется единством формы и содержания. Красочная масса её полотен погружает нас в первичную материальнотелесную стихию, возвращает восприятие к непосредственной нерасчленённой ощутительности. Уверенной и свободной кистью упругими и податливыми мазками вылепливаются, обретая объём и вес, обнажённые фигуры. Фигуры анатомически правильные, красивые. Но они лишёны плотной, визуально объективизированной оболочки. Они вещественно едины с намешанной такими же красочными мазками окружающей средой, сделаны из того же теста. Пространство имеет намёк на глубину, но это не эвклидовская объективная трёхмерность, соответствующая гештальтпсихологической банальности «фигура — фон», а рыхлый рельеф, чья глубинность условна, но оттого не менее убедительна. Возникает не иллюзия и не знак, но образ пространства, созданный даже не осязанием, а переживанием ощущений, имеющих источником нечто осязаемое. Работа красками у Яны напоминает лепку из расплавленного, твердеющего под рукою пластилина. Лепка эта не столько живописная даже, сколько скульптурная: движения руки обводят и формуют объёмы.

В реалистической изо-системе объём лепится светотенью, но здесь — откуда падает свет и куда падают тени?

А в скульптуре формы объёмны безотносительно к освещению, хоть бы и в полной темноте. Они прежде осязаемые, а потом уж видимые. Яна визуализирует само осязание и саму моторику, а зрителю предлагается в обратном порядке из зрительного образа реконструировать моторноосязательное переживание.

​Эмоциональное настроение зрелища в живописи передаётся через колорит, через его «температурные» ассоциации.

У Яны отношения холодного и тёплого в картинах также соответствуют предмету отображения. Цвета сложных, но чистых тонов, не контрастируя пятнами и не смешиваясь в нюансы. Они растекаются циркулирующим потоками и завихрениями по формам формуемых тел, на каждом участке живописной поверхности являют борьбу и гармоничное взаимодействие жара и холода. Распределение цвета в композициях уподобляется дисперсно-коллоидному холодно-горячему состояние вселенной, которой не дают впасть в умеренно-тёпленькую тотальную энтропию сексуально-творческие конвульсии.

Адекватность содержания и формы, предмета и воплощения в сексуальной тематике была и остаётся малореализуемой.

И традиционная, и авангардистская культура единодушны в разделении человека на верх и низ, на духовное и плотское начала и на их противопоставление. В классической арт-парадигме дух и тело приводятся к компромиссу путём полуприкрытия и установления границ, за которыми секс из эстетизированной эротики переходит в морально и уголовно осуждаемую порнографию. В наследии средневековья секс суть метафора и аллегория греха и порока и из эстетики изгоняется вовсе. В искусстве авангарда конфликт телесного и духовного составляет в саму ткань художества, из-за чего образы секса хоть и вошли в мейнстрим, но, утратив классицистическую гармонию, деформировались и обрели принципиальное и концептуальное безобразие.

Яна же секс не прикрывает, не эстетизирует стыдливо, этически не осуждает, а с восторгом принимает. Она — наследник античности и более глубокой древности, когда Эрос мыслился началом мироустроительным и решительно позитивным. Её искусство суть возвращение — через нагромождения клеветы и напраслины тысячелетий — к чистым жизненным истокам.  Плодотворным было бы явление её как художника в эпоху сексуальной революции, на этапе пересмотра телесно-духовных ориентиров цивилизации. Она органично бы вписалась в арт-тусовку хиппи и парижских студентов-бунтарей 68 года. Сейчас, в эпоху нового ханжества, секс-революционеры ведут арьергардные бои, и Яна Эзар с её ретро-идиллической гармонией золотого века — одна из последних секс-революционерок. Ради оправдания такого искусства благожелательной критике приходится кривить душой: мол, не телеса это, это живопись. Нет, это именно телеса, наши телеса. Но прекрасные, здоровые и гармоничные, не разделённые на плоть и дух, наслаждающиеся жизнью вопреки конъюнктурной мертвечине. И живопись Яны на это прямо указует.

Тамара Зиновьева

искусствовед