Тридцать первого декабря, в половине восьмого вечера, заведующий Мячковским фельдшерско-акушерским пунктом товарищ Патрикеев в очередной раз убедился, что Бога нет, как нет и справедливости. И на самом деле, в то время как все нормальные мужики бреют морды, пшикают на них одеколоном, надевают галстуки и начинают ходить голодными тиграми вокруг закусок, а особенно бутылок, приготовленных к встрече Нового года – в это самое время  к пункту подкатили потрёпанного вида «Жигули», из которых вылез гладковыбритый, в галстуке и уже слегка нетрезвый бывший механизатор, а ныне – охранник какого-то городского ЧОПа Мишка Полуянов и сообщил радостную новость, что у них в Подмалинках у Машки Скворцовой начинаются схватки, а у старухи Майорихи вдруг раздуло до таких невероятных размеров правую щеку, что ейный кабыздох Трезорка воет, не переставая,  уже второй час, что навевает нехорошие подозрения о скорой смерти кого-нибудь из односельчан.

Закончив этот радостный монолог, Мишка снял с головы кепку, после чего ожесточённо почесал затылок, шумно сморкнулся и уже после всех этих отвлекающих процедур опасливо посмотрел на фельдшера.

— Очень хорошо, — спокойно сказал Патрикеев и изобразил на своём костлявом лице такую страшную улыбку, что на лбу и около глаз моментально расправились все морщины.

— Замечательно, — продолжил он без всякой пощады. –  Рад неимоверно и за Скворцову, и за Майорову, и за тебя, Миша. И за всех ваших односельчан, а более всего – за себя.

Патрикеев, как и всякий утончённый садист-романтик, был большим любителем поиздеваться-поёрничать, разыграть такие вот импровизированные спектакли на ходу. Те люди, которые знали такую особенность его характера,  не удивлялись и не терялись, и даже начинали ему подыгрывать. Те, кто не знал, наоборот, моментально терялись и так же, как сейчас Мишка, чтобы эту растерянность замаскировать, начинали бестолково суетиться и производить какие-то нелепые телодвижения.

— А чего я-то, чего я-то? – закипятился он, опять водрузил кепку на свой стриженый затылок и тут же её снял. – Я-то тут при чём? Мне сказали – я поехал. Чего всё я-то? При чём тут я-то? Нашли рыжего!

— Ты, Мипа, ни при чём, — охотно согласился Патрикеев и смилостивился, убрал улыбку, обнажив большие прокуренные зубы. – И спасибо тебе, Миша, большое. Скажи, Миша, а чего ты её в город не повёз?

— Кого? – не понял Мишка. Он не умел быстро реагировать на такую моментальную смену поведения собеседника. Он был простой российский парень, и жизнь его была проста, как три копейки советского образца.

— Скворцову, кого!

— Ага! – искривился тот в ухмылке. — Такую кобылу! В ней весу полтора центнера, а у меня машина и так на ходу разваливается! Да и дорогу замело, к тебе-то еле-еле пробился. И опять же я уже выпимши, — привёл он напоследок самый, по его мнению, убедительный аргумент.

— А я ещё нет! – рявкнул Патрикеев, наконец-то, показывая своё истинное лицо. – Хот и пора бы!

— Делов-то.., – облегчённо выдохнул удушливым запахом Мишка и  полез в бардачок.

— Издеваешься, — с непонятным злорадством произнёс Патрикеев.

— Сам же сказал! – попытался брыкнуться тот, но взбрык получилось совершенно неубедительным, поэтому он сунул бутылку назад и пожал плечами…

Если бы кто-нибудь когда-нибудь спросил у Патрикеева, как он относится к своей работе, тот ответил бы, совершенно не задумываясь: я её    ж а л е ю. Да-да! Не «люблю», не «терплю», не «терпеть не могу», а именно так – жалею! Странный, на первый взгляд, ответ, но если вникнуть в него, если как следует разобраться, то ничего странного в нём не было. Сельский фельдшер – должность беспокойная, а если ты плюс к тому ещё и заведующий ФАПом, то хлопот, забот и прочей суетливой и очень часто совершенно бестолковой колготни тебе хватает постоянно и, как говорится, выше крыши. Поэтому и жалел Патрикеев не конкретно самого себя, сколько профессию вообще, как он однажды прочитал в какой-то очень умной книге – в метафизическом смысле. Что это за метафизический смысл такой, он совершенно не понимал, но звучало красиво, а красота, как говорила гениальная актриса Фаина Раневская, это страшная сила.

— Ну, поехали, что ли? – спросил он Мишку.

— А чего же! —  с готовностью откликнулся тот. – Это нам как два пальца! Дядь Вань, а если Машку в город везть, то как?

— Так! – и жестом, не терпящим возражений, Патрикеев сдвинул брови. – На твоей и повезём.

— Я ж тебе сказал: на ходу разваливается…

— Фильм «Два товарища» смотрел? Как там артист Быков говорил? «Обое полетим!».  Ещё вопросы есть?

При чём тут фильм, Мишка не понял, но сообразил, что возражать бесполезно, поэтому в очередной раз сопливо-обиженно шмыгнул носом и пробормотал совершенно нецензурное слово про «эту кобылу» …

Если ещё при Советской власти Подмалинки стали туманно-деликатно называется неперспективной деревней, то пришедшие к власти демократы внесли в её социально-общественный статус полную и конкретную ясность. Деревня из туманно-неперспективной превратилась в совершенно бесполезную, чего и следовало ожидать: некогда богатейший колхоз измени Двадцатого съезда правящей тогда партии, в который входили и Подмалинки, не выдержал победной поступи этих самых демократов и как-то подозрительно быстро приказал долго жить, подразумевая этим самым долгожительством, что взамен окончательно прогнившему колхозному строю придут совершенно передовые фермеры со своими совершенно фантастическими сельскохозяйственными технологиями. Фермеры должны были накормить и страну, и себя, и всех прочих желающих пожрать и попить, в том числе и загнивающих капиталистов, которые в тогдашнем очень популярном сатирическом журнале «Крокодил» изображались исключительно с огромными животами и такими же огромными распахнутыми едальниками. Ожидания превзошли самые смелые надежды: фермеры появились и исчезли ещё быстрее, чем возлагавшиеся на них радостные ожидания. В результате чего брошенные всеми поля стремительно заросли бурьяном, у коровника рухнула крыша и он развалился окончательно и бесповоротно, а жители Подмалинок стали ездить на работу в город. Там подмалинские мужики успешно освоили самую распространённую на сегодня в нашей стране профессию охранника, а подмалинские бабы по причине отсутствия работы здесь, на месте, стали усиленно заниматься домашним хозяйством и личным подворьем, с чего кормили и себя, и всю семью. В общем, торжество демократии в отдельно взятой деревне было налицо и, похоже, надолго, хотя денег в подмалинских семьях хватало лишь на то, чтобы элементарно выжить.

— … а у Храпуновых волки овцу задрали, — продолжал рассказывать последние деревенские новости Мишка.

— Какие волки? – удивился Патрикеев и даже отвернулся от окна, за которым из темноты возникали и так же бесшумно исчезали знакомые унылые пейзажи.

— У вас волков отродясь не водилось!

— Значит, завелись. Дядя Петя Ениватов сам ту ярку смотрел. Сказал – волки.

— Он-то откуда знает?

— Здрасьте! Они же, Ениватовы, все охотники!

— Ага! — не сдавался Патрикеев. – Когда он живого волка в последний раз видел-то?

— В войну. В Великую, тоись, Отечественную. Их, говорит, тогда много развелось.

— И он помнит, как они овец резали!

— А чего ж не помнить? Это ему сейчас сто лет в обед, а в войну он уже взрослым пацаном был, соображал, что к чему.

— Всего-то полторы сотни вёрст от Москвы, а волки…, — хмыкнул Патрикеев, — Живёте вы здесь, как…, но уточнять «как» не стал. А чего уточнять, если и так всё понятно. Без всякого «какания».

— Это точно, — охотно согласился Мишка. – Как в тундре. «Па тундре, па железной па дароге, где едет поезд Воркута –Магадан!». Ты, дядь Вань, слышал? На Казанскую Севка Сопливый приезжал?

— Радость какая.., — хмыкнул Патрикеев. —  Звезда экрана! Сколько он раз на зону-то сходил?

— Четыре! – почему-то радостно отозвался Мишка. – Только он сейчас не бандит. Он сейчас преуспевающий бизнесмен. Его даже по телевизору показывали!

— Это понятно, — охотно согласился Патрикеев. – Куда ж из бандитов податься? Только в бизнесмены. И чего этому урке от вас надо?

— У Слепого ручья, у ключей, собирается часовенку ставить. Помнишь, там старая была, развалилась? Вот Севка решил новую поставить. С самого нуля.

— Вода там вкусная, — вспомнил Патрикеев. — И купальня была.

— И купальню поставит! Уже брёвна и тёс завезли!

— Ольшанские не упрут?

— Так это если бы государственные были! А то Севка привёз! Попробуй упри – он же поймает и на ёлке повесит. Без всякого суда и следствия.

— Действительно, чудны дела твои, Господи! – качнул головой Патрикеев. – Волки овец режут, бандюганы церкви ставят… «Умом Россию не понять. У ей особенная стать!».

— Это точно – не понять! – охотно согласился Мишка. — Это ты, дядь Вань, правильно сказал!

— Не я Тютчев! Балбес неграмотный!

— Кто?

— Ну, не Тютчев же!

До деревни докатили по здешним меркам вполне удачно, меньше чем за час, хотя летом, в сухую погоду езды было от силы минут на двадцать. В заносы попали всего два раза: первый – у переправы через Северку (там всегда заносит с реки, потому как затон, и ветру есть где разбежаться), а второй – на поле, уже в конце пути, перед самой деревней. У Северки проскочили удачно, даже отгребать не пришлось, хотя Мишка ахал и охал, что всё, трендец (он произносил, конечно, более распространённое из-за своей неприличности слово) и бамперу, и подвеске, а вот в поле покуёхтались от души, до пота и дрожи в коленках. Поле было здоровенное, краёв не видно, вот и намело такие жуткие завалы, что впору было трактор вызывать – а где его возьмёшь-то, это трактор? В деревне нету, только на железнодорожной станции, в  тамошних мехмастерских, а туда ходу по такой погоде два часа, не меньше. Да и какой дурак будет сидеть в этих мастерских в новогоднюю ночь?

— Чтоб вас черти сжевали с этой вашей деревней! – яростно ругался Патрикеев, отмахивая снег куском фанеры, который нашёл в багажнике (Мишка, как более молодой и более здоровый, отгребал лопатой. Он зимой возил с собой специально, для таких вот случаев).

— Правильно вас в бесперспективные записали! Сидите здесь, как сычи, и хрен вам по всем вашим подмалинским мордам!

— А чего сделаешь-то, дядь Вань? – пыхтел от натуги Мишка. – Где, как говорится, родился – там и пригодился.

— «Пригодился»… У вас всю жизнь так – нормально не подъехать, не приехать. Я помню, лет тридцать назад здесь учения военные проводили – танк застрял! Танк! Тремя тракторами вытаскивали! Может, в деревню дойти, мужиков позвать?

— Можно и дойти, — согласился Мишка (он вообще был мужиком покладистым. Он всегда со всеми соглашался).

— Только пока дойдёшь, пока дозовёшься, пока вернёшься…

— Тьфу ты, ну ты! – выругался Патрикеев (на самом деле он произнёс гораздо более ёмкие слова и, конечно, матерные) и снова схватился за фанеру…

— И кто это так жутко воет? – спросил он. — Прямо кишки выворачивает? Волки, что ли, ваши? Опять ваших овец прибежали резать?

— Да я ж тебе, дядь Вань, говорил – Трезорка майорихин! – непонятно-радостно напомнил Мишка. – Ишь как, сердешный, заливается! Сто пудов — к покойнику! К гадалке не ходи!

Деревня встретила их громкой песней, которая неслась из первого дома.

— Уже освежаются, — осудительно сказал Патрикеев. Его паскудное настроение от этой песни только усилилось.

— Как говорится, бал в разгаре, а мы – в натуре.

— Бурыковы гуляют, — пояснил Мишка. – Да они уже третий день! Васька из армии вернулся, вот и зажигают, — и завистливо прицокнул языком.

— Так из армии все давно вернулись! – удивился Патрикеев.

— Это срочные, а Васька-то офицер! Его не вместе со всеми. Его — отдельно.

— Это за что же?

— А хрен его… Вроде по выслуге. Приехал, перья распустил: теперь машину куплю, дом построю, дачу! А мы с мужиками вчера замытились выпить, его пригласили – а он: «Денег нету!». А машину собрался покупать! Трепло!

— Мишк, ты, что ли? — вдруг раздался громкий голос, и от бурыковской калитки отделилась мощная фигура в телогрейке.

— Катаешься? Делать нехрена? Пошли к нам!

— Это Семён, — сказал Мишка Патрикееву. – Небось, отдышаться вышел. Конечно! Третий день колбасятся… Живут же люди! – и завистливо вздохнул.

— Мишк!

— Да я, я! Здорово! Некогда нам! Ивана Николаича везу!

— Патрикеева? – удивилась фигура. – Здорово вам, Иван Николаич! Вы тоже вылезайте! И вас угостим!

— Некогда нам угощаться, — сердито сказал Патрикеев в открытое автомобильное окно. – К Скворцовым едем.

— Эт за Манькой, что ли? – догадался собеседник. – Можете не торопиться! Её Севка в город повёз, в роддом!

— Какой Севка?

— Сопливый, какой! Он к своим на праздники приехал, и машина у него как танк! Скворцы увидели, прибежали – у них же дома рядом, всё обсказали, он Машку в машину – и по газам.

Патрикеев нехорошо сузил глаза, повернулся к Мишке.

— Где же он проехал? – тут же засуетился тот. —  Мы чего-то никаких следов на дороге не видели.

— А он её через Ольшанку повёз. Оттуда к нам дорогу пробили.

Теперь Патрикеев шумно задышал, глядя на Мишку с уже нескрываемой ненавистью.

— Ну, ладно, дядь Вань, чего ты…, — снова засуетился тот. – А может, действительно у Бурыков останешься? Отдохнёшь, отпразднуешь, раз так вышло? А мне тоже домой пора, тоже к Новому году готовиться…

— Стоять! – рявкнул фельдшер. – Убить тебя, что ли?

— За что, дядь Вань?

— За всё хорошее!

— Иван Николаич, ну чего? – напомнил о себе Семён. – Новый Год всё-таки! Прошу уважить!

Патрикеев всё так же шумно вздохнул. Поиграл бровями. Непонятно хмыкнул. После чего решительно повернулся к замеревшему за рулём Мишке.

— Чего молчишь, убивец мерзкий? Вези к Майорихе. Посмотрю, с какой это радости у неё морду разнесло…

Алексей Курганов