Давненько это было, ещё в прошлом веке, году, кажется, 1979. Я работала страшим методистом в московском доме культуры профессионально-технического образования РСФСР. Моим главным делом была организация методической работы в подведомственных домах культуры, разбросанных по всей федерации, и составление сценариев, проводимых по датам красного календаря. Данные мероприятия устраивались для будущего рабочего класса, который ежевечерне оккупировал здание, заполняя все комнаты, коридоры и даже пространство под огромными чугунными лестницами кружевного каслинского литья. По вечерам из окон на всю округу раздавалось стройное пение хора, тренькали балалайки оркестра, басили аккордеоны, а на втором этаже, прямо над моим кабинетом, ритмично топали ноги участников танцевального коллектива. Писать сценарий я могла только до четырех часов, после этого времени, работать над текстом не представлялось возможным. Молодежь, закончив учебу в разнообразных технических училищах, к этому часу приезжала в дом культуры и вступала в свои права.

Поймите меня правильно, написание сценария требует тишины, попробуйте-ка сосредоточиться на чем-нибудь героическом, если у вас над головой человек тридцать отрабатывают сложные плясовые коленца. Посидишь так минут тридцать, и сама начинаешь подпрыгивать на стуле.

Как-то, явившись на работу с небольшим опозданием, я разложила на столе очередной сценарий, быстро пробежала текст и поняла, что ему не хватает патетического финала. Ничего не оставалось, как пойти в библиотеку и порыться на полке советской поэзии. Я положила сценарий в красную папку и отправилась за необходимыми цитатами.

В коридоре меня догнал запыхавшийся Вочкаскин. Хотела было улизнуть, но он схватил за руку и потянул в сторону культурно-массового отдела, где числился режиссером-постановщиком. Комната его отдела находилась недалеко от коридора, в высокой овальной нише которого, стоял памятник Ленину. Хотя наш Ленин был похож на всех многочисленных собратьев, разбросанных по Советскому Союзу, все же у него были особенности и прежде всего поза. Как правило, скульпторы изображали Ленина с экспрессивно выкинутой вперед рукой и перстом указующим направление в светлое будущее. Поза нашего вождя была безмятежной и даже лиричной. Его левая рука спокойно покоилась на груди, а правая держала кепку. Левая нога, обутая в ботинок на толстой подошве, выдвинута вперед.  Казалось, вот сейчас он шагнет тебе навстречу, подчиняясь призыву Владимира Маяковского: Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!

Особенным было и лицо памятника. Оно отличалось умиротворением, как будто дело его жизни уже благополучно завершилось и повсеместно расцвел коммунизм, сверкая золотыми звездами, шелестя полновесными пшеничными колосьями и трепеща бесчисленными алыми полотнищами. Глаза Ленина задушевно смотрели вперед, между небольшими усами и бородой был виден чуть приоткрытый рот с красиво очерченными губами. Его одежда, подробно проработанная, выглядела довольно импозантно. Был он в широких брюках и распахнутом пиджаке, внутри которого виднелись чуть расстегнутый модный жилет и галстук. Одним словом, наш Ильич имел целостный образ. Ходили слухи, что памятник был авторской копией знаменитой скульптуры Народного художника СССР, Лауреата двух Сталинских премий первой степени С. Д. Меркурова, стоявшей в зале заседаний Верховного Совета СССР в Большом Кремлевском дворце. Правда это или нет, точно не знаю, но склоняюсь к тому, что слухи не обманывали, так как система ПТО без напряжения для бюджета могла приобрести не одно подобное изваяние.

Эта богатая и могучая, отлаженная не одним десятком лет система, была основной формой планомерной подготовки квалифицированных рабочих кадров для всей Страны Советов.  В каждой республике, в каждом ее городе, городке или большом селе было ПТУ, а то и не одно. В крупных городах их было по несколько десятков, в Москве их число перевалило за сто.

Система профессионально-технического образования СССР скоростными темпами готовила молодые высоко квалифицированные рабочие кадры, необходимые государству, которое решило возвести светлое будущее в Стране Советов в кратчайшие сроки, а именно за двадцать лет. В школе, потом в институте мне не раз объясняли, что коммунизм –– это бесклассовый строй, с общими средствами производства и полным социальным равенством, где все будут жить прекрасно, каждый получая по потребностям. По планам партии предполагалось, что светлое будущее непременно наступит к 1980 году. Я невольно затвердила это, сдавая бесконечные экзамены: в школе по обществоведению, в институте по истории КПСС и др. Время шло, дата совсем уж приблизилась, а наступление коммунизма я не ощущала ни в быту, ни в общественной жизни. Со временем он стал для меня чем-то историко-теоретическим. Иными словами, коммунизм я воспринимала как некую доктрину, которая существует сама по себе, носит утопический характер и не относится к современной советской жизни.

Однако, когда поступила на работу в систему ПТО, отчетливее стала понимать значение не только этого слова, но и сущность коммунизма. Неожиданно многие мои потребности стали решаться без затруднений. Например, когда не смогла найти в магазине пригодное осеннее пальто, мне пошили его в одном из швейных училищ, пошили очень дешево. Девушки-ученицы сработали так качественно, как ни одна московская фабрика не смогла бы. Многие женщины обращали на пальто внимание, когда я заходила в вагон метро.

Словом, тот, кто трудился в означенной системе, при желании мог иметь множество преимуществ в сравнении с людьми, работавшими в других отраслях.

Если говорить не о личных привилегиях, а коснуться общественных, тут не хватит слов, чтобы описать возможности нашего дома культуры. Для художественной самодеятельности мы заказывали эскизы у самых выдающихся художников по костюму, а когда дело доходило до реализации эскиза, то приобретались самые дорогие и красивые ткани, кожа и меха. Все шилось только у лучших мастеров и чаще всего в мастерских Большого театра. Когда девушки и ребята, обутые в легкие сапожки, в головных уборах, отороченных прекрасными русскими мехами, вышитых вручную шелковых рубахах и сарафанах, выходили на сцену, зрелище завораживало. А как они пели, как танцевали! К сожалению, остается только вспоминать. Им рукоплескали многие города Европы и Америки. И это понятно, лучшие московские мастера певческого и танцевального искусства обучали их, а они трудолюбиво и с удовольствием постигали, что им преподавалось.

Так что удивляться тому, что нашего Ленина изваял великий скульптор, не приходится. Лично я воспринимала наш памятник, как выдающееся произведение монументального искусства. Многие сотрудники со мной соглашались. Правду сказать, находились и те, кто не разделял нашего суждения. Возможно потому, что у Ленина имелся один недостаток –– он был покрашен, поэтому понять из чего сделан было проблемно. Однако я знала какой материал использовали при его ваянии. Скажу не тая, он сработан из темно-серого гранита еще до войны 1941 года. Со временем серый превратился почти в черный и в темном коридоре выглядел мрачновато и даже пугающе. Старожилы рассказывали, как некоторые гости, пришедшие на мероприятие ранее срока указанного в билете, то есть тогда, когда свет в коридоре выключен, внезапно столкнувшись с Ильичом, с криком шарахались, как от неожиданно явившегося привидения. И вот, в один прекрасный день, кто-то сердобольный из хозяйственных деятелей решил исправить положение. Ничего лучше не придумав, он покрасил товарища Ульянова масляной краской цвета слоновой кости, и памятник стал заметен даже в темноте.

По первоначалу все было неплохо, гости перестали пугаться вождя, но вскоре появилась иная проблема. Краска, это вам не гранит, она имеет тенденцию снашиваться. Под воздействием окружающей среды может и потрескаться, а то и вообще отколупнуться. К слову, последнее происходило при активном участии молодежи, уж больно некоторые из них любили поковырять Ленина, делая на его теле темные амебообразные пятна. Не скрою, случалось, что по свежей краске некоторые молодые любители ненормативной лексики писали слова, которые обычно публикуют на заборе. Приходилось вновь красить, что, собственно, и делал столяр дома культуры дядя Саша Иванов.

Был он человеком небольшого роста, грудь имел тщедушную. Если смотреть на него со спины и не обратить внимания на синий халат, можно принять за подростка. Поскольку столяр был той старой гвардии, которая появилась на свет в период первых пятилеток, то он относился к Владимиру Ильичу традиционно, то есть уважительно. Вольности, которые допускали некоторые несознательные пэтэушники, активно пресекал. В этой связи красить памятник ему приходилось прочти ежеквартально. Он делал это с охотой и даже удовольствием.

Не стоит думать, что от покраски облик Ленина становился неузнаваемым. Слышала, так случалось в иных местах, но только не у нас. Прежде чем нанести новый слой колера, дядя Саша снимал вонючим растворителем старый, затем тщательно подчищал остатки тончайшей наждачной бумагой, а уж только потом колонковой кистью наносил новый. Накануне описываемых событий дядя Саша аккуратно покрасил Ленина. Краска высохла, но на неё налипли пылинки и налипли довольно густо, от чего вождь покрылся легкой ворсистостью, особенно это было заметно на лысине. Подобное случалось и ранее, но не в таком обилии. Другой бы махнул на это рукой и подождал пока ворс не отпадет сам собой. Только не наш столяр. Был он человек обстоятельный, во всем любил порядок, особенно в политико-просветительных вопросах, к которым относил заботу о памятнике. Заметив прилипшие соринки, он обратился за помощью к уборщице тете Маше.

Мария Ивановна – женщина, высокая и полная, работала в доме культуры почти всю жизнь. Была она набожна, по воскресеньям и в престольные праздники обязательно посещала храм. В красном углу ее комнаты висела бумажная икона с портретом Николая Чудотворца, украшенная пластмассовыми цветами. Религиозные праздники: Рождество и Пасха, были для нее самыми почитаемыми днями в году. Она любила эти дни больше собственного дня рождения. Как ни странно, но одновременно с этим, ей были по сердцу и советские праздники, к примеру День 7 Ноября, 1 Мая, 8 Марта и 23 Февраля. Особым почитанием пользовался День Победы 9 мая. В самом начале войны она проводила на фронт жениха, а обратно не встретила. Он погиб в последние дни сражений за Кенигсберг. Выйти замуж ей так и не удалось, была она бездетна.

В праздничные дни она пекла пироги с капустой, делала селедку под шубой, доставала припрятанную для этого случая бутылочку красного полусладкого вина «Лидия» и приглашала к себе соседок по дому. Случалось, к их компании присоединялся дядя Саша и неизменно привозил бутылку недорого портвейна и двести граммов конфет «Стратосфера». Тетя Маша и дядя Саша из всех сладостей кондитерской фабрики «Красный Октябрь», предпочитали именно «Стратосферу». Конфета слыла шоколадной, но таковой не являлась. Шоколад у неё был только снаружи, внутри находилось нежнейшее белое суфле, в котором, как осколки метеоритов в пушистых облаках, утопали кусочки дроблёных миндальных орехов. Аккуратно разломив «Стратосферу», дядя Саша половинку конфеты брал себе, другую складывал рядом с чашкой тети Маши, говоря при этом:

– Да, некуды деваться, хочешь-не хочешь, а в космическом пространстве мы все равно впереди планеты всей.

– Уж, это да-а…

– Этого у нас никогда и никому не отнять. А случай чего, могем кое-кому и кузькину мать показать, –– рассуждал дядя Саша и с тоской смотрел на опорожненную бутылку.

Мария Ивановна понимающе кивала и наливала в большой расписной бокал индийского чаю, того, что со слоном на коробке. Дядя Саша в ответ блаженно улыбался, шумно отхлебывал чай и положив на ее руку свою, замечал:

– Погодка-то, как раз под праздник навострилась.

Как в голове уборщицы совмещались престольные и советские праздники, неизвестно, но вождь пролетарской революции был ею не менее уважаем, чем святые угодники.  Поскольку Мария Ивановна была женщина чистоплотная и трудолюбивая, то работала на поприще уборки дома культуры с огоньком. Особым ее вниманием пользовался памятник Владимира Ильича. Не проходило и пары месяцев, чтобы она не помыла его с головы до ног. Для этого у нее были специальные розовые и голубые тряпочки, вырезанные ею из собственных ношенных байковых панталон. Она нисколько не стеснялась этого и на любопытствующие вопросы отвечала, что лучшей ветоши для протирки не найти. И действительно, после ее обработки голова и другие части товарища Ульянова блестели, как новые. А еще у нее был один секрет, Мария Ивановна не уважала химические моющие средства и для вождя берегла туалетное мыло «Красная Москва». Она растворяла небольшой кусочек в банном тазике, тряпочкой взбивала его в пену и протирала любимого кумира.

Когда мы с Вочкаскиным проходили мимо памятника, она как раз, стоя на складной лесенке, мыла его душистым раствором. Начинала всегда с тыла. Потерев спину Ленина, специальной щеткой с длинной, как у швабры, ручкой, приступала к тому месту, что пониже спины. Затем спускалась с лесенки и мыла вождю ноги. Потом переходила к мытью фасадной стороны скульптуры. Вначале она осторожно собирала с лысины Ленина приклеившиеся ворсинки, потом переходила ко лбу. На этот раз, любовно протирая кумиру лицо, она заметила темное пятнышко в самой глубине носа. Ей показалось, что в ноздре вождя нашла убежище тополиная моль. Уборщица достала из кармана гвоздик, который давно приспособила специально для таких случаев. С острой стороны он был аккуратно обвернут ваткой. Припевая: «Ленин –– всегда живой, ля-ля-ля, всегда со мной», – она поглубже залезла в правую носовую дырочку и с усердием поковырялась. Ничего там не обнаружив, перенесла гвоздь в левую. На всякий случай поскоблила в ушах, у рта, пытаясь навести надлежащий шик, блеск и красоту в этих сложных местечках.

Я поздоровалась с тетей Машей. Она оперлась на плечо Ленина, обернулась и, оглядев нас простодушным взглядом, произнесла: – Доброго здоровьица и вам. Пробормотав себе под нос еще что-то, вновь принялась ретиво намывать вождя.

Мы вошли в большую комнату с высоким потолком, где стояли старинные книжные шкафы, забитые альбомами, календарями, пачками открыток, книжками с достопримечательностями СССР и стран социалистического лагеря и еще множеством того, что не поддается описанию. Те полки, где находились рукописные материалы, имевшие не совсем опрятный вид, были задекорированы красными вымпелами с надписями: «Ударник коммунистического труда» и «За высокие показатели в социалистическом соревновании».

У громадного окна за большим дубовым столом в широком резном кресле сидела заведующая культурно-массового отдела Аврора Марковна Рудницкая. На вид ей было лет шестьдесят. За ее спиной висел плакат, нарисованный с фотографии военных лет. На нем мальчик лет 12-ти, стоя на деревянном ящике, трудился на фрезерном станке, изготовляя какую-то военную деталь. Внизу плаката алела надпись: «Все для фронта! Все для Победы!» Под плакатом, приколотый кнопкой, торчал выцветший от солнца лист бумаги. На нем размашистым почерком хозяйки кабинета красным карандашом было написано:

Если я гореть не буду,

и если ты гореть не будешь,

и если мы гореть не будем,

так кто же здесь развеет тьму?

Назым Хихмет

Увидев меня, Рудницкая поднялась и широко улыбаясь, шагнула навстречу. Ее узкие плечи были покрыты красно-зеленым павлопосадским платком. Тонкую длинную шею плотно держал высокий ворот черной шерстяной водолазки. Серебряные волосы с легким сиреневатым отливом были подстрижены под горшок и лежали волосок к волоску. На смуглом лице блестели темные глаза, взгляд которых был внимателен и приветлив.

Аврора Марковна была женщиной особенной, и я бы сказала, уникальной. Из любого даже очень незначительного события она могла сотворить праздник. А еще она отличалась любвеобильным характером. Ее широкая натура щедро расточала любовь и взамен ничего не требовала. Так светит солнце, всем людям без исключения, посылая столько лучей сколько смогут взять. Она имела натуру стремительную, как горная лавина и неукротимую, как торнадо. Не было проблемы, с которой она не справилась бы. К примеру, могла организовать бесплатный самолетный спецрейс для летней поездки учащихся на Кавказ, а точнее на Малую землю, чтобы поклониться подвигу генерального секретаря коммунистической партии товарища Леонида Ильича Брежнева, ну, а заодно поплескаться в море.

Словом, это была женщина, кипучему напору которой, никто не мог противостоять.  Если бы кто-нибудь смекалистый додумался подключить ее энергию к нужным проводам, она осветила бы всю Москву, если не электричеством, то хотя бы мажорным настроем. Конечно, были у нее и недостатки. Временами она впадала в экзальтацию, так как была склонна к внешним эффектам. Глядя на меня, она всплеснула руками с тонкими пальцами на узких кистях, отчего серебряные браслеты звякнули, и радостно воскликнула:

– Как же я рада тебя видеть! Мероприятие на носу, а у нас конь не валялся! Пора сценарий читать, а мы не знаем где ты. Хорошо, что Вочкаскин тебя разыскал. Ну, чем порадуешь, что наваяла?

– Значит так, – звонко сказала я, раскрывая красную папку. Звучат фанфары! Открывается занавес. На сцене в ярких прожекторах стоит группа комсомольцев, белый верх, тёмный низ, а на груди комсомольские значки.

– У меня вопрос, – перебил Вочкаскин, – как расположены комсомольцы?

– Ты режиссер, как хочешь, так и располагай.

– Хорошо, я себе так и запишу. Продолжайте, я внимательно вас внимаю.

– Читаю дальше, – произнесла я, поглубже вздохнула и сказала: – Первый комсомолец, сделав шаг вперед, говорит: – Я – юноша рабочий,

Я – пламя и пожар,

Вселенной новый зодчий,

Великий коммунар!!!

– Отличные слова, злободневные, – подбодрила Рудницкая.

Я продолжала: – Второй комсомолец, тоже сделав шаг вперед, говорит:

– Со мной идёт свобода.

Свобода и любовь,

Я – друг и сын народа,

Я радостная новь!

– Ах! Друг и сын народа, очень точные слова! – вдохновенно воскликнула Аврора. Она хотела сказать еще что-то восторженное, но ее перебил, неожиданно распахнувший дубовую дверь кабинета, старейший работник Вениамин Львович. Был он небольшого роста, вернее когда-то он был высокий и стройный, со временем его голова устремилась к земле, за ней потянулись шея и спина. От этого его фигура стала похожа на крючок. Он вскричал фальцетом:

– Аврора Марковна, Ленина вешать?

Рудницкая задумалась.

В коридоре Мария Ивановна, не совсем расслышав, что сказал Львович, все же осознала, что руководящие сотрудники собираются сотворить с Лениным что-то непотребное.  Не дай Господь, эти лиходеи лишат Ильича постоянного пристанища. Убрали же Сталина из мавзолея, вырыли яму под стеной и засунули великого человека, как обычного смертного в землю. Супостаты!

Львович, не дождавшись ответа, откашлялся и повторил тенором: – Аврора, вешать Ленина или нет?

– Нет, Венечка, сегодня повесим комсомольцев, – молодым голосом проворковала Рудницкая.

Это известие немного успокоило уборщицу, но одновременно озадачило. Каких-таких комсомольцев собираются повесить? Наверное, тут что-то тайное, –– подумала она. Рудницкая вечно что-нибудь придумает. И как бы в подтверждение своей мысли, Мария Ивановна вспомнила, как лет двадцать назад в конце пятидесятых годов, сразу после фестиваля молодежи и студентов, Аврора привезла в дом культуры живого Поля Робсона. Она умыкнула его прямо из-под носа товарища Хрущева. Никита Сергеевич долго не мог уяснить куда подевался великий негритянский певец. Только что ему докладывали, что он уже близко от Кремля, а тут – раз, и его нету. Побежали гонцы в разные стороны, искали, искали, но след его пропал, как и не было. А он никуда не исчезал, а попал прямо в руки Рудницкой. Только Робсон вышел из гостиницы, тут она к нему подбежала и давай целовать, обнимать, венок ему на грудь повесила, букеты в обе руки вручила, в машину к нему прыгнула и поехала вместе с ним прямо в Кремль. Как стали подъезжать к мосту через Москва-реку, она шофера-то и завернула. Завернула и прямиком в Кожевники, а тут хор молодых трудовых резервов прибежал, окружил выдающегося певца и давай заливаться на все голоса. Пели песню, которую американский Поль только недавно выучил:

– Люди мира, на минуту встаньте!

Слушайте, слушайте – гудит со всех сторон…

Это раздается в Бухенвальде

Колокольный звон, колокольный звон…

Ну, конечно, Робсон не растерялся, улыбнулся на все лицо белыми зубами, обвел понимающим взором окрест, да как грянул своим международным бас-баритоном: «Бом, бом, бом!» А потом, словно три человека, вдохнул широкой грудью московского воздуха и затянул: «Эй, ухнем! Эй, ухнем! Еще разик, еще раз!», –– так стекла в окнах по всей округе и зазвенели. Говорят, в некоторых домах даже треснули. Уборщица хорошо помнила, как все были довольны. Уж так довольны, прямо счастливы, что к нам заграничный правозащитник песни петь приехал.

А стекла что? Их вставили… Правда, не сразу.

Тетя Маша умильно вздохнула, хотела еще что-то вспомнить, но переступив с ноги на ногу, неловко поставила ее на край ступеньки, лестница покачнулась… Женщина не удержала равновесие и, вскрикнув, кубарем свались прямо к ногам Владимира Ильича. В полете услышала, как истошно заголосил Львович, на крик которого выбежали все, кто занимался чтением сценария. Уборщица лежала, выпучив глаза и раскинув руки в стороны. Голова ее утопала в белых азалиях, пышное тело, как на брачном ложе, распласталось на красной ковровой дорожке. Белые азалии, традиционно украшавшие подножие памятника, были так свежи, что все, любуясь необычайным видом, на секунду замерли. Первой пришла в себя Аврора Марковна. Широко расставив руки, она оттеснила всех от Марии Ивановны и во всю мощь своего голоса закричала:

– Не трогать! У нее может быть перелом шейки бедра! Когда пожилые женщины падают с лестниц, у них всегда переламываются бедра. Уж вы мне поверьте, уж я-то знаю. Медицинская энциклопедия моя настольная книга. Затем она громко скомандовала сама себе: «Сейчас же, срочно и немедленно!» – и кинулась обратно в кабинет. За ней стайкой пустились мы с Вочкаскиным и Львович.

Быстро набрав нужный номер, Рудницкая возбужденно прокричала в трубку: Скорая, быстро присылайте скорую.

– Как фамилия больного?

– Семенова.

– Сколько лет больной?

– Не припоминаю, но совсем недавно, а точнее три или четыре года назад, в торжественной обстановке в нашем доме, кстати, он был построен еще до Великой Октябрьской революции по проекту одного из учеников самого Шехтеля, мы вручали ей медаль «Ветеран Труда» и почетную грамоту от российского госкомитета профтех …

Диспетчер скорой не дала договорить, перебив спросила:

– «Значит, она пенсионного возраста?»

– Вероятнее всего.

– На что больная жалуется?

– Ни на что! Она безмолвствует, а кровь из головы поступает в пространство. Она о горшок с азалиями ударилась.

– Он что ей на голову упал?

– Как раз наоборот, это она упала и головой с ним соприкоснулась.

– Не поняла, откуда ж она могла на подоконник упасть, с антресолей, что ль?

– Какой подоконник? Она на пол упала!

– Женщина, вы меня не путайте, я же записываю. Я не пОняла. Что у вас горшки с цветами на полу что ль стоят?

– Именно! Скорее присылайте скорую! Гибнет заслуженный работник чистоты и ударного труда. Чуть не забыла, помимо травмы головы, у неё прослеживается перелом шейки бедра!

– Диктуйте адрес!

– Вам с индексом диктовать?

– Индекс оставьте себе, назовите улицу, дом и номер квартиры.

– Кожевническая улица, дом 13.

– Какая у вас квартира?

– Какая еще квартира? Вы, гражданочка, куда звоните? – спросила Аврора опешившую диспетчершу, сделав такое лицо, словно разговаривала не с неотложкой, а получила звонок из летающей тарелки с вопросом как проехать на Красную площадь.

– Я не звоню, я слушаю и пытаюсь записать, – раздражаясь, ответили на том конце провода.

– Ну, так, пишите: – Здесь! Квартир! Нет! У нас только кабинеты.

– Гражданка, если вы не измените тон, и не будете точно отвечать на вопросы, я положу трубку. Назовите номер кабинета.

– Какой номер кабинета вам назвать? – еле сдерживая себя спросила Рудницкая.

– Из какого кабинета звоните, тот и называйте.

– Зачем же я буду называть свой номер кабинета, если трагедия случилась в коридоре и ветеран самоотверженного труда именно оттуда взывает о помощи. Послушайте меня внимательно и уясните себе, что вы попали в дом культуры, – опять возбуждаясь заговорила Рудницкая.

– Мне уже давно понятно, что я попала и попала серьезно! Скажу вам откровенно, мне совершенно все равно дом у вас иди барак, кабинеты у вас там или коридоры. Вы поймите, у меня заявку не примут, если я не укажу точный адрес. Куда, вы мне прикажете, бригаду посылать? На деревню дедушке, в коридор?

– Хорошо, записывайте. Мой кабинет номер 12, – ответила Аврора и завела глаза к небу, скорчив такое лицо, будто у нее разболелись сразу все зубы.

– Слава Богу, с этим справились, а теперь назовите номер подъезда, – спокойно сказала диспетчер и для верности четко повторила: –– Номер подъезда.

– Час от часу не легче! Рудницкая прикрыла трубку рукой, всем видом давая понять присутствующим, что говорит с совершенно сумасшедшим человеком. Она уточнила у нас: – Коллеги, спрашивают подъезд, какой у нас подъезд?

– Главный, –– хором ответили мы.

– На минуточку, у нас главный подъезд, – слегка ехидничая и опять понимающе улыбаясь коллегам, гордо провозгласила Аврора.

– Я не расслышала, какой номер подъезда? – уточнили в трубке.

– Никакого номера у нас нет! У нас есть главный подъезд и все! Он же первый и последний. У нас дом. Мы работники культурного фронта! Понятно вам? – опять не удержала свой темперамент Рудницкая.

– Какой у вас этаж? – продолжала задавать вопросы диспетчер. В ее голосе появилась мягкость. Несмотря, на надменные речи оппонента, она стала говорить так ласково, как может только психиатр, беседующий с серьезным больным. Видимо, на нее произвело впечатление, что на проводе работники культурного фронта.

– На минуточку, мы двухэтажные! – вскричала Аврора.

– Успокойтесь, пожалуйста. Соберитесь! Попробуйте ответить, на каком этаже находится больной? – нежно произнесла диспетчер.

– На первом этаже.

– Вызов принят. Ждите скорую.

Рудницкая положила трубку, устало вздохнула, оглядела невидящим взором присутствующих и хрипло попросила: – Воды.

Вочкаскин поставил перед ней графин. Деликатный Львович налил в стакан и подал. Она выпила и срывающимся голосом сказала: – «Благодарю тебя, Венечка».  Жестом показала, чтобы повторил. Львович еще раз наполнил стакан, подал, немного подумал и наполнил другой для себя. Мы с Вочкаскиным потоптались и тоже решили попить. Он разлил воду по стаканам и сделав жест будто чокнулся с моим стаканом патетически произнес:

– Будем же здоровы!

Всем было понятно, что разговор с диспетчером отнял слишком много сил не только у Рудницкой. Она вздохнула всей грудью и устремляясь в коридор, закричала: – «Коллеги, пропустите!» Мы пустились за ней, а вослед за нами засеменил Львович. На пороге кабинета Аврора столкнулась с тетей Машей, которая, держась за затылок вошла и присела на краешек стула. Пальцы ее руки были в крови, кровь была и на воротнике кофты.

– Боже мой! Какое несчастье! Увидев кровь, Рудницкая бросилась к своему столу и раскрывая подряд все ящики, начала рьяно что-то искать. Временами она оборачивалась и требовала: – Марь Иванна, сидите спокойно! Вам нельзя двигаться у вас наверняка прелом шейки бедра!

– Нет у меня ни шеи, ни бедра, – спокойно ответила тетя Маша и вытерла с руки кровь голубой тряпочкой.

Аврора, наконец-то, нашла пакет с ватой и бинтами. Она объявила, что сейчас лично перевяжет уборщицу, сделав ей шапочку Гиппократа. В помощники выбрала Львовича, поручив ему держать один конец бинта.

– Ножницы, – вскричала Рудницкая, глядя на Львовича и протянув к нему руку.

– Вот именно, – поддержал ее Львович, не глядя протягивая ко мне руку.

– Ножницы, – громко произнесла я и выразительно посмотрела на Вочкаскина.

Он выбежал из комнаты на поиски ножниц. Рудницкая, прижимая голову уборщицы к своей груди и устремляя глаза в пространство, трагическим голосом спросила: – «Как же это, Господи? Как же это стряслось, Господи?»

– Не знаю, хотя если рассмотреть с точки зрения техники безопасности, то полагаю, Мария Ивановна оступилась, – ответил за Всевышнего Львович.

Вскоре вернулся Вочкаскин и принес огромные ножницы, похожие на те, что режут жесть. Видимо, взял у дяди Саши. Протянув Рудницкой, тихо сказал:

– Нашел только эти.

– Ах, ты Боже мой! – посетовала Аврора и локтем указала мне на кучу бумаг на столе.

Я запустила руку в ворох бумаг и, слегка поворошив, выудила оттуда пару ножниц – канцелярские и маникюрные. Канцелярские протянула Рудницкой, а маникюрные у меня сразу забрал Львович. Он отрезал заусенец на пальце, с утра раздражавший его, и вернул ножницы мне.

Рудницкая приступила к разрезанию бинта, но это ей удалось не сразу. Потом они с Львовичем решали, как перевязывать –– слева направо или справа налево. За этим занятием их застал доктор скорой. Он моментально сделал Марии Ивановне укол от столбняка. Потом вырезал на ее затылке часть волос, продезинфицировал рану и перевязал голову. Перевязка была похожа на детский белый чепчик, завязанный бантиком под подбородком. Затем, услышав, что у уборщицы кружится голова, увез в Институт Склифосовского, предположив, возможное сотрясение мозга.

– Боюсь, что он был невнимателен и пропустил перелом шейки бедра, – обеспокоенно сказала Рудницкая, когда скорая уехала.

– Она своими ногами в машину влезла, отсюда у нее не может быть перелома, – возразил Вениамин Львович.

– Как не может? Я сама слышала, как у нее внутри что-то хрустнуло.

– Как ты могла слышать хруст, если была в кабинете, а она в коридоре?

– Могла.

– Это невозможно.

– А я слышала!

– Каким образом ты слышала то, чего не было? – не унимался Вениамин Львович.

– Я слышала внутренним слухом. У каждого человека в запасе есть среднее ухо и в стрессовых ситуациях оно включается!

– Среднее? Тогда, я пас. Пожалуй, пойду.

– Иди, Венечка, иди, дорогой.

– Пошел. Да, чуть не забыл. У комсомольцев шнур протерся, не стоит их вешать, а то еще шмякнутся в самый неподходящий момент и пришибут кого-нибудь из президиума.

– Ах, как жаль. Ленин совершенно не в тему! Но, если комсомольцев нельзя, придется повесить Ленина. Вешай, Веня, Ленина.

– Есть, повесить Ленина, – бойко сказал Вениамин Львович и отправился за сцену. Там он вытащил из глубины кулис декоративный орден Ленина, размером в собственный рост, отер с него пыль и, проверив веревки, прикрепил к штанкету. Подняв орден почти к самой падуге, полюбовался и отправился на балкон проверять фонари.

Праздник, посвященный юбилею кулинарного училища прошел на высшем уровне. А после торжественной части учащиеся до позднего вечера танцевали в фойе. Дом культуры ходил ходуном.

Галина Дербина