Воздух был наполнен серебряной морозной пылью, слетавшей с веток от сотрясающего грохота дальней канонады. И вдруг на ровное пространство, простреливаемое с двух сторон противниками, выскочил заяц. Нелепый и трогательный, он замер и стал нервно оглядываться, примеряясь, в какую сторону безопаснее бежать. Откуда он взялся и как уцелел — невозможно было понять.

Стрельба из окопов мгновенно прекратилась, значит, его заметили. Заяц стоял, обалдев и совсем оглохнув от тишины. Трудно оценить, сколько она длилась, эта тишина. Потом с двух сторон над брустверами стали появляться макушки касок, раздался свист, крики. Заяц робко скакнул в одну сторону, снова замер. Скакнул под углом и опять остановился. В бинокль можно было рассмотреть его обалдевший глаз, обвислые вздёргивающиеся уши и смешной толстый зад с будто приклеенным хвостиком. Воистину, это была совершенно неожиданная, контрастная пауза в непрекращающемся уже почти четыре месяца затяжном кровопролитном противостоянии.

Этот чудом оживший персонаж детских сказок вдруг появился и как бы напомнил им, что есть мирная жизнь, она совсем рядом и может вернуться или закончиться навсегда в любую минуту, что там, в этой жизни, существуют затрёпанные книжки, которые читают дети, есть их смех, тишина, вечерние сумерки и слова «спокойной ночи», «спи, милый, завтра дочитаем»…

Никто не стрелял. Сердце стучало, и мысль пульсировала: «Молчит, сука фриц. Неужели пальнёт? Неужели убьют?» Этот живой комочек настолько не вписывался в военную бытность, так ясно беззащитен был и, как оказалось, необходим им, что никто не решился даже просто пальнуть в воздух, чтобы спугнуть и тем спасти его. А в окопе напротив у немцев тоже наверняка крутилась в головах мысль: «Неужели комиссары убьют своего?».

Было всё так, будто этот маленький комочек жизни, уставший от войны, решил прекратить её — просто не замечать — и всё!

Неожиданная и длинная получилась пауза. На фронте всё неожиданно: и смерть, и спасение. Заяц вдруг рванул в одну сторону, резко остановился, сиганул под прямым углом, потом ещё и ещё раз огромными прыжками он выписал на девственном снегу поляны полукруг, замкнул его концы диаметром, пересёк быстрыми мелкими шажками, снова на миг замер и припустил во всю прыть к ближним кустам, оставляя после себя на снегу странный четырёхпалый характерный след…

Ещё несколько минут было совершенно тихо. Наверное, с обеих сторон осатаневшие от войны люди обсуждали этого безумного храбреца, а потом начали палить без разбора в смеркающееся, наполненное снежной пылью и кажущимися нерезкими серыми тенями пространство. Все палили без толку, чтобы разрядить досаду и снять напряжение…

Сейчас ему казалось, что он тот самый заяц, мечущийся между своими и чужими на поле под Вязьмой в сорок первом. Тогда было совершенно ясно: вот рядом в окопе Ваня Бурмистров, потом новенький в роте лейтенант Никочухин, рядом с ним старшина Понькин, а за ним Набиуллин  —  и дальше, дальше грязные шинели, усталые лица… Свои… «А кто мне сейчас свои и кто чужие?»  — эта мысль трассирующей строчкой пробежала в голове… Воспоминания, пробудившиеся, казалось бы, безо всякой связи с его нынешней жизнью, потянулись неуправляемым потоком…  Когда нас с Иваном засыпало, всё чудилось, что этот заяц топочет и топочет по нам сверху… То ли затаптывает, то ли откапывает или, может, санитарам знак подаёт. И то  —  вот только что тут были и раз  —  нету, будто взлетели в небо с комьями вывороченной земли, а там ангелы подхватили обоих и прямиком в рай… Ну, ещё всякие глупости лезли в голову: обидно очень стало, что полбуханки хлеба за пазухой так и осталась нетронутой — съесть не успели, а теперь ни дохнуть ни охнуть, придавил её грудью. Иван всё требовал молиться… пока не затих, а мне не дотянуться было до него, чтобы потормошить, чтоб не сдавался…  самому воздуха не хватало…

Он судорожно глотнул раскрытым ртом, как хотелось тогда…

— Вы что? — донеслось до него.  — У вас дело ко мне? Что молчите? Эй, гражданин, вам плохо? Садитесь! — от приказа он будто очнулся, мотнул головой, стащил кепку и шагнул к стулу.

— Извините…

— По какому делу? — она упруго налегла на ребро стола, и грудь вздыбила халат до подбородка…

— Я насчёт работы,  — произнёс он наконец.

— Работы? — удивилась она. — Какой работы? — он включился от её сиплого командирского голоса. — Какая у меня работа?!

— Любой… — процедил он медленно.

Видимо, его интонация, просящая и решительная, тронула её. Она откинулась назад к спинке стула…

— Любой? Грузчиком, что ли?  — произнесла она иронически, оглядывая его внушительную, уже полнеющую от возраста фигуру…

— Грузчиком, — согласился он…

— Ну да! Ну да! Хм… грузчиком… Чтой-то не похоже по вас… — она не спускала с него глаз…  — А документ у вас какой, где раньше-то работали?..

Он молча протянул ей паспорт и трудовую книжку. Она внимательно пролистала страницы, прочла место прописки, положила документ на стол, стала внимательно листать трудовую книжку, ещё не закончив и не поднимая глаз, спросила: — Что, все четыре года на фронте?

— Да. От и до… добровольцем ушёл.

Она перевернула страницу и даже крякнула…

— Научный сотрудник! Какая ж у меня научная работа тут?! У меня булочная… — и осеклась, взглянув на него…

— Любая…  — он пригладил волосы от макушки вперёд ладонями, скользнул ими по лицу и попытался улыбнуться, но ничего не получилось. — Мне работа нужна. Срочно. На любую согласен.

Она опять навалилась на стол и тихо, по-женски ласково спросила:

— Только честно, за что уволили?..

Он молчал… Они смотрели долго в глаза друг другу, выражение их лиц менялось, и взгляды будто проникали один в другой.  После нескольких минут такого молчаливого разговора ничего уже не надо было объяснять…

—  Поняла. Только…  если я тебя возьму, нас потом обоих заметут следом… сами знаете… с высшим… Да и остальное у вас в анкете тоже…  —  она вздохнула. — Ну, может, дворником?.. Там не так проверяют.

— Шутите! — возразил он, — уж как там проверяют! И на вокзале был, в сцепщики хотел… и электромонтёром, — вдруг прорвало его, — и в сапожную мастерскую ходил… Я умею… — он чувствовал, что ему надо поделиться, и почему-то легко было ей рассказывать. — Я всё могу… и починить, и посчитать. Баллистику преподавал…

— Слушай! — встрепенулась она, — а в бухгалтерии разберёшься?.. — и вдруг сникла, такие дела райком не пропустит… — Хлеба могу дать… Если плохо будет, приходи… Четыре года — и живой… Да всё я понимаю, — она покосилась на телефон… — А мой на заводе умер. Бронь у него была, а не выдержал… сердце… В момент, как от пули: раз, и всё…

Улица всегда успокаивала его. Не может быть, чтобы всё кончилось так вот бездарно и глупо… в таком огромном городе не нашлось бы хоть какой работы одному зайцу… «Хм, какому “одному”! Сколько, небось, вот так же мотается по всем улицам и ищет зацепки, чтоб не выслали… Уехать? Ну, месяц-то кончается… Вышлют, но в никуда… В другом месте так же ходят люди и ищут места приткнуться… Вышлют из жизни, а не из города, в никуда, как отброс, как мусор, как врага… Мало им и тридцать седьмого, и сорок седьмого… А ведь в сорок первом все мы были “братья и сёстры”… Лучше было остаться там, на опушке за полем, на котором метался заяц, чем дожить до такого дня, когда стал не нужен стране, которую защищал»…

Вечер уже спустился, огни фонарей и вывесок равнодушно и спокойно раскрашивали улицу, а он чувствовал страшное внутренне еле сдерживаемое напряжение и не хотел идти домой, чтобы не видеть страдающих глаз с немым вопросом… Какой-то мужчина прошёл совсем близко мимо, сделал несколько шагов и медленно обернулся. Под полями шляпы плохо было видно его лицо, но глаза смотрели прямо на него… Наверное, тоже ищет себе место в жизни или ищет кого-то…

«Нет, я не заяц под прицелом на расстрельном мёртвом поле, — подумал он.  —  Я человек, солдат. У меня награды. И я чист, как ангел перед выходом на работу. Кого это волнует, Боже! Какие люди сгинули там, когда мы погибали в окопах… Пусть мне скажут, за что или какая в этом необходимость… Я готов, только пусть скажут…»  Он огляделся вокруг, потому что почувствовал вдруг, что выпал из времени, затаил выдох, будто перед снайперским выстрелом, и быстрым твёрдым шагом направился вниз по Тверской. Таким шагом, каким не ходят на марше, а только перед строем или на параде… До Камергерского улица шла под горку, и сама будто торопила и подгоняла его, боясь, что решимости его хватит ненадолго, — так и случилось. Когда он свернул в переулок и проходил мимо театра, трусливая мыслишка: «Что я делаю?» — проскочила внутри и сбила ритм движения, но он, будто перескакивая через лужу, удлинил свой шаг и двинулся быстрее, чтобы слабость не успела одолеть его до подхода к цели… Кузнецкий мост, Пушечная… и громада всесильного монстра на Лубянке возвысилась перед ним, как неодолимая преграда. Так строили соборы, в которых входящий чувствовал себя ничтожной крохой пред всесильным Всевышним. Дверь поддалась удивительно легко, несмотря на размеры, и неожиданно он успокоился и почувствовал, что внутри осталось только любопытство — ни волнения, ни страха, только сосредоточенное напряжение и любопытство. И почему-то ещё в потоке мыслей промелькнул анекдот про грибы. Вопрос новичка, в грибной охоте нашедшего бледную поганку: «А эти можно есть?». И ответ приятеля: «Можно, только один раз!»

Время оказалось не приёмным, и дежурный офицер вежливо посоветовал ему повторить визит в урочные часы таким тоном, будто посетитель хотел войти в магазин, когда дверь только-только закрыли, а за ней ещё мелькали успевшие до означенного часа покупатели…

Теперь он стоял на площади спиной к страшному дому и не мог ступить ни шага. Ноги не слушались. Испарина покрыла лицо и тело. Он закинул голову назад и увидел недосягаемо высоко над собой козырёк фриза, преграждающий взгляд в небо. Всё закружилось вдруг. Он упал спиной на могучую стену, которая даже не почувствовала его прикосновения. Холод мёртвого камня сразу отрезвил его. Стоило огромного усилия оторваться от неё и сделать первый шаг, преодолеть себя, как перед атакой, а потом!.. Он почти бежал! Вниз мимо любимого музея своего детства, мимо тёмно-серых мрачных стен ЦК партии к набережной и дальше по ней… Вода свинцово сверкала, речной трамвайчик линовал её белой бурунной полосой… Трубы МОГЭС на другом берегу выпускали волны тепла, сквозь которые изгибались и волновались купола церкви… Жизнь шла мимо такая будничная и простая, что сдавило горло, и он понял, что теперь больше ничего не боится. Он не знал почему, но чувствовал это, как в сорок первом, после того как их с Ваней Бурмистровым откопал незнакомый солдат, зацепившийся за штык его винтовки, торчащий из земли. Он решил достать её, потому что у него не было никакого оружия, а надо же было чем-то бить фрица. Солдат тогда выковырял пальцем глину у него изо рта, плеснул из фляжки в его глотку живительной русской воды и, когда он прокашлялся и задышал жадно и глубоко, сказал просто и уверенно: «Теперя жить будешь, ага, а винтовку, браток, я те не `отдам! Вам обоим в медсанбат надо теперя — после контузии отлежаться, а потом уж видно будеть… Может, и подвезут оружие… А чё те моё фамилие? Помолиться хочашь? Дык пустое… забудяшь, небось… И прально, за всех разом лучша молица…».

На Спасской часы пробили четверть. За мостом пахло свежим хлебом. У церкви Всех Скорбящих толпились согбенные чёрные старухи.

Михаил Садовский

фото взято из открытых источников