Кроссворд жизни

сказ

У нас на Узоле народ тёртый: перевидал на своём веку и голод, и холод, и великие посты. И сквозь нужду окаянных дней пронёс он мечту  о грядущей благодатной жизни – авось, не мы, так  хоть детки  наши  в достатке понежатся.

А кому жизнь-то не мила, браток!? И кто от хорошей-то жизни в петлю полезет?! И то сказать, ведь кряхтя живём, милый: ночь во сне, день во  зле – так оно и тянется это зряшное  действо. Того и гляди, за недосугом  без покаяния  помрёшь.

Эх, знать бы ещё, какая она – эта хорошая жизнь, как пахнет, и чем её запивают! Мы ведь её, как Христова Рождества дожидаемся!

Намедни слышу, кричат: жизнь хорошая пришла, – глазки-то разуйте, люди!

Ага! Пришла… Явилась, не запылилась… Стоит на пороге да огромными глазищами сверлит  христианскую душу: это, мол, я – твоя хорошая жизнь! Але не узнал?..

Как не узнать? Все глазёнки проглядел ожидаючи.  Входи, кума, раз пришла. И самовар, вон, уже стоит, попьём чайку, пошепчемся… Спрашиваешь, с чего это у меня рожа такая кислая? И почему  я не скажу тебе пару ласковых?.. Нет, кума! Слов-то не жалко, а вот нужных не подобрать! Хоть копейкой тебя обзови, хоть тетёркой дохлой кликни – маловато будет! Под горячую руку –  ты и стерва, и докука малахольная, и вобла тухлая – прости Господи! – язычок-от  без костей да без хрящика, чего с дури  не ляпнет…

Вспомнился  мне кум,  Даниил Ильич, покойный свет. Он так говаривал: «Парнишки, не ищите хорошей жизни, – пустое дело. Лишь одно важно: чтоб пилось бы да елось, и чтоб работа на ум не шла. А чего ещё желать-то? Ведь помрём, ничего с собой не возьмём!»

И что он, старый хрыч, помереть так спешил, как поповна замуж? Нешто грешный человек рождён для одной лишь заботы – как бы себе брюхо набить до отвала да валяться на печи до одури, а там уж, Богу молясь, сойти в сырую землицу? И не оставить под солнцем ни памяти о себе, ни следа? Говорил-то  наш Ильич, как кроил, да швы у него все наружу…

Велика премудрость Божья, и одному человеку, видно, её не постичь. Может, кто иной дельнее скажет. Давайте-ка спросим Арсения Гузожирова: мужик он башковитый, авось, глубже копнёт. Гой еси, Арсений-свет  Кузьмич, мы тебе челом, а уж ты знаешь о чём…Покручивает Кузьмич рыжий ус, покашливает в кулачок, – дескать, как не знать, – умный поп хоть губами шевели, а мы уж догадываемся. – Уж коли вам хочется знать, вот, мол, чего я вам скажу: жизнь не мудрёна, когда киса ядрёна; копите, пока копится, а будут денежки, будут и крылышки,  – с ними и в гору, как с горы!

Эх, век бы тебя слушал, Кузьмич, только побойся Бога, не говори ты о деньгах, – от них, будь они прокляты, нынче  всё зло! Из-за них не стало теперь ни стыда, ни чести, ни совести! Люди во всём изверились. А иные уж и деньгам-то не рады: хоть с ними, хоть без них – один чёрт, – правды нигде  не сыщешь, вот что! Семиликой она стала, шутовской колпак с бубенцами  напялила,  ходит меж людьми да позвякивает… Даром, что народу языки поразвязали, каждый  теперь до всего договаривается – хоть святых выноси, да и сам уходи!

Гой еси, Степан Павлыч! Ефстифей Савельич! Кланяемся вам в пояс: одарите нас мудрым словом. Долги ваши годы, седы ваши бороды, вам ли не знать про хорошую-то жизнь?

Молчат старички, – знать, цену себе набивают: о чём, дескать, не сказывают, о том и не допытывайся.

Ай-ай, что уж так? Меня спросить, я и дорожиться бы не стал – выложил бы с три короба, какие  сам чёрт на печку не вскинет! Был бы запрос, брат, а мы всегда с подачей. Как  уж не поклониться в ножки властям за такую житуху! И то сказать, у русского мужичка в адрес любимых вождей всегда отыщется за пазухой крепкое словцо … Сказал бы, какое, –  да не наш нынче черёд: у других, слышь-ко, сильнее наболело, пусть у них сперва  отольётся слеза, а мы уж добавим… Только, чур! – хаять жизнь грешно! Не то дурно, как мы живём, а то – зачем мы живём? И то сказать, не живём, брат, а так, изгаляемся над жизнью. Опустили её ниже плинтуса, её богу! Приравняли к обыкновенному кроссворду, мол, она устроена по тем же меркам:  «по-вертикали» – власть,  «по-горизонтали» – народ!

К примеру, живёт на свете некий хрен, Мизгирь Свистоплясов. Рожей неказист, уменьем – не артист, зато мешком харчист: на крепкой должности сидит – к «вертикали»  присосался, одна рука в меду, другая в патоке. Он эту демократию «по-горизонтали»  только в бане признаёт, а в жизни – ни-ни! Попробуй, возьми его за жабры, – не выйдет. У него каждый поворот схвачен: любому законнику глаза замаслит и губки патокой запечатает. А полезешь на рожон, считай, ты списан, брат. Мизгирь, значит, живи, благоденствуй, потому как его доля  — «по-вертикали»!

Не в пример Онуфрию нашему, Кузякину: и дел невпроворот, и забот полон рот, а жизни никакой – хоть оторви да брось! А всё потому, что у него на лбу написано: «по-горизонтали». Вот и знай, Онуфрий, свои полати, и нечего лезть в калашный ряд!

Как тут не смириться, брат, – раз обычай у нынешней жизни такой. Этим обычаем нынче каждого младенца с пелёнок по рукам повязывают – одним на роду смешное, другим слёзное; одним, значит, мясное, другим постное… Капитализьм, говорят. Слава Богу, что живы ещё! Даром что житьё как вытьё, а жаловаться не приходится. Лишь бы войны не было!

Как тут не сказать о Семихвостовых! Вот кто, брат, икона жизни. Вот у кого бы пример  перенимать! Глаза на всё наведены, нос держат по ветру, своего нигде не упустят. Оттого и дом у них полная чаша, и в семье лад херувимский – друг дружкой не надышатся: она ему —  «Мой Пахом с Москвой знаком!», он ей – «Моя Астра шустра и до вестей быстра!». Не речи – ангельская музыка! И сами-то чисто ангелы, голуби Моисея! У них особый нюх на «вертикаль» – отыщут её хоть на ощупь и присосутся  намертво. Любые времена переживут, к любому правительству приноровятся.

А взять Кукуевых, Тита да Мирошку. Жить, брат, не живут, а проживать проживают. Мирошка пьёт понемножку, а у Тита и пито, и бито. Заведётся в кармане денежка – пьют, гуляют, последняя копейка ребром: э-гей! – знай наших!.. Проспятся, встанут, – карманы в дырах, ножки съёжились, живот Христа величает… Покряхтят, почешут затылки: «Ах, Дунае, мой Дунае…» Делать нечего, идут, сердешные, просить в долг, чтобы хворь согнать; глядишь, Христос по пути… Ведь и пользы от них, как от вербы яблок, а всё же и они – Божья тварь, – за жизнь зубами цепляются, так и тянут лямку, пока не выкопали ямку.

Вздохнёшь  иной раз: ведь самая малая травинка и та жизни радуется, а что уж про человека-то калякать! Все мы под Богом ходим, и нам, рано или поздно, перед ним ответ держать. Хоть жировал ты «по-вертикали»,  хоть  маялся  «по-горизонтали» – один чёрт! – закрывай глазки да ложись на салазки! А помирать-то никому не хочется. Пока солнышко светит, теплом его не насытится душа наша. Нет, как ты не крути, и у Кукуевых свой резон: есть деньжонки  – живут «по-вертикали», нет деньжонок – топают «по-горизонтали». Путная ли, нет ли, такая жизнь – не нам судить: живы – и на том, слава Богу!

Про всех обсказали, про одних Коммунаровых не обмолвились. Чур, наперво – крёстное знамение… Еретики, брат, гнилая порода! Спят и видят, как бы из грязи да прямо в князи, и всё «аминем» да по-щучьему веленью… Только выходит один шиш! А потому ходят презлющие, всем-то  недовольны, все-то перед ними виноваты. А уж сил нет, как завидуют чужому добру – ночи не спят: у других есть, а у них нет! Боже, святые крестители! Переполошили окрестных вещунов да гадалок: всё дознаться хотят, отчего это у людей и петухи несутся, и быки доятся, а у них  и последняя скотина  околевает?!  Мол, видит Бог, и по будням-то затасканы, и недосугами замяты, и во щах-то ветчины нет, и денег-то девать некуда – кошеля купить не на что… Послушаешь бедных, так уж рады бы смерти, да пришибить их некому…

Нет, брат, заезжему человеку они, может, и наденут очки на нос, а местный народ им задёшево не взять:  знаем, сколько чурок в печурке, где Савраска, а где Каурка!

Рассудить бы здраво: с чего бы им так завидовать? Коль у нас нет, пусть и у других не будет!? Вот, всё стонут: почему им «по-вертикали» не воздастся никак?! А сами-то палец о палец не ударят! Привыкли на жизнь колуном замахиваться, и теперь норовят пасть ей порвать да туда на четверне с оглоблей въехать – хоть лопни!

Придержите коней, рожёные! Не жизнь виновата в вашей дурости. А уж на всякую дурость у неё припасена своя премудрость. И в Писании сказано: что ты, милок, посеешь, то ты, голубок, и пожнёшь! А как же иначе-то? Посеял с гулькин нос, а собрался пожать на три амбара да на двенадцать закромов?.. Не выйдет, мой барин! «Вертикаль» с «горизонталью»  должны сойтись в кресте да поладить меж собою, тогда-то и  наступит вечный Иерусалим… Таков обычай, брат, –  железный кроссворд жизни.

Хорошо, если  каждый решал бы сам выпавший ему кроссворд жизни. Да только всё в этом мире творится не нашим умом, а божьим судом, и каждому при жизни Господь воздаёт по деяниям его. Спору нет. Но как объяснить, что одним в этой жизни сразу выпадают молочные реки в земле обетованной, а другие лишь чёрта лысого привечают?! Нет, я не в укор тебе, Господи. Знаю, на всё святая воля твоя! Тебе лучше знать, кому дать, а кому и погодить. В одном я, грешный, сомнения имею; коль от кого и утаю, но от тебя не увернусь! Вот что: людей на свете, что трав на лугу – и все разных сортов! У каждого свой лад залажен да свой аршин припасён. Просвети, Господи, как же ты различаешь среди них достойных и недостойных? И правду ли говорят, будто кого ты любишь, тому ты уготовил радость лишь на том свете, а те, кто в немилости у тебя, так они и на этом свете живут припеваючи, и на том свете, чай, не пропадут?! В чём же благо любви твоей, Господи? Не лучше ли оставить нас с нашими грехами – ради Твоей же высшей справедливости: что с грехом человек, что без греха, разве он откажется от хорошей жизни здесь, на земле? Так не искушай  нас своей любовью, Господи! Дай уж нам самим решать свои кроссворды жизни!

Чаруса

сказ

1.

Слыхали новость?..  Наше Фофаново попало в книгу рекордов Гиннеса! И документ есть, где чёрным по белому записано, — дескать, в названной  деревне отмечена  рекордная плотность дураков на квадратный километр!     Подпись, печать, всё чинно, благородно! Во, брат, с какого боку к нам слава-то прилипает!..

Не все знают, что раньше деревню называли Лежередово. По преданию, Пэр Дове – старинный дворянский род обрусевших французов, которые обосновались в России ещё при Петре  I. Слово «пэр» намекало на то, что в роду были представители высшей знати Франции, имевшие привилегии суда. Одному из потомков этого рода, Леже Пер Дове, за его неназванные заслуги перед государем было даровано имение в Макарьевском уезде Костромской губернии. И называлось оно, как и следует полагать, Лежепердово! Тут нечего и лукавить: наш могучий русский язык поначалу жесток к заимствованиям, не сразу жалует сироту, одевает её в лохмотья, наделяет обидной кличкой и пускает в мир: коли полюбят его таким, пусть живёт, а не понравится, туда ему и дорога! Вот и с французской фамилией владельца имения вышла такая «петрушка»: Леже Пэр Дове обернулся Лежепердовым, — так, не мудрствуя лукаво, окрестили деревню. Может, в этом не было желания какого-нибудь местного Смердякова покривляться, грубо позубоскалить над французом, и этим снискать расположение малокультурных людей. Так ли было, или не так, не скажу, мой барин. Зато откроюсь тебе, как на духу: дураков у нас в Фофанове  — отсель до Москвы не перевешаешь. Истинный Христос говорю. Пройдись по деревне, оглянись, и сразу увидишь небольшую стайку: ходят так, будто из-за угла пустым мешком пришиблены! Это «ряхи». За ними следом чешут «ангельские сопли»: эти, брат, как рожены, так и заморожены!  Меж ними затесались «тухтыри»; у них в чердаке несколько стропильцев не достаёт, где – двух, где – трёх, а где и вовсе прореха. Не отстают от них и «божьи букашки», — эти ещё в щенках заморены да смолоду запуганы, и только из жалости Господь их милует. И под венец вам — особая масть, — фофаны: из дураков не вышли, но и в умницы не попали; хоть мужиков взять, хоть баб, – в кого ни ткни – просты как дрозды.

Над нашими чудиками вся округа смехом бока себе отсадила – ну, артисты! Кому бы с десяток навалить взаймы без отдачи, да кто ж на такой товар позарится!

Чай, и ты, браток, наслышан про «золотой-то колодец» в Фофанове! Ну, как же?! Сколь из него утопленников повытаскивали! Ты спросишь, почто ж они туда полезли? Знамо дело: за африканским золотом! И то сказать, откуда в российских колодцах взяться африканскому золоту? Ну, дурью маются, убогие люди, — что с них взять, милой? Охота бы в сердцах напустить палы на худую траву, да суд людской – не Божий, — Господь милостив, и уж надежду-то  убогим всегда оставляет!

А началась эта история, дай Бог памяти…  Ну, в те времена, когда как среди чудной фофановской братии – как благодать Христова! – блистал один алмаз несравненный — кузнеца Изота Демидова дочь. Настёной звали. Да что имя – пустой чох, если к нему не привязан маленький довесочек, языковая «кудринка»;  людей всё больше по этой-то «кудринке» и разбирают. Скажешь, где Иван? Спросят: какой Иван? Ну, этот, что Кувалдой кличут!.. А, Кувалда! Ну, так бы сразу и говорил… Вот и про Настёну-то люди не сразу смекают, пока не добавишь: Чаруса… А, веришь ли, эта Чаруса была редкая красавица – глаз не оторвать! Бела, румяна – кровь с молоком; глаза – голубой магнит; губы – маков цвет; два тугих яблока задорно играют под  девичьим платьицем… А ножки-то, ножки!.. Кажись, от самой шеи идут – стройные, гладкие, литые… Какие мастера их вытачивали?!  Да не из драгоценного ли сандала?! Ну, словом, писаная краля! А вот умишком-то, прости Господи, — фаля: такое-то чудо не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Расспросить о ней, так и мать родная скажет: с лица-то хороша, а поведись  —  пяти пальцев без спотычки не сосчитать; про дело и говорить нечего – пошлёшь за соломой, мякины принесёт, а вдобавок и лоб себе расшибёт на ровном месте…

Чудны дела твои, Господи! На кой ляд человеку столь щедрый портрет лица, когда в голове у него всего одна извилина, да и та, кажись прямая? Иная сердобольная душа не удержится да участливо заметит:  — Эх, милая, к твоей бы прелести да щепотку ума…

А у неё  на то и ответ готов: мол, нам и не нать лишня ума, — от неё одна сухота. Во!

Что тут скажешь, даже у самого Творца бывает недогляд. Жаль, теперь умишко-то ей и кузнец не прикуёт, — даром, что отец родной.

Иных послушаешь, так бают: куда, мол, красивой бабе ум-от? Ведь мужики на внешнюю пригожесть западают. Умных да разборчивых мало, а зрячих глупцов – хоть пруд пруди:  к Настёне липнут на каждом шагу, табунами за нею ходят, — даром, что фаля…

Нет, с красотой жить — оно, конечно, приятно! Только одной ею сыт не будешь – надо и работать. Вот и решил Изот Демидов пристроить дочь в родной колхоз. Сам он в почёте был: работящий, безотказный, да и мастер, каких  днём с огнём не найти! Приходит он к председателю,  — так, мол, и так, Аристарх Герасимыч: всю жизнь  я на колхоз горбатился, здоровье своё гробил, а теперь пусть и колхоз  меня уважит — мою Настёну  к делу приставит.

Как тут откажешь заслуженному человеку — по отцу и дочери честь:

–  В секретари не возьму, сам понимаешь…А вот на ферме как раз доярок не хватает. Пусть попробует…

Определили Чарусу в доярки. Стала она коровам вымя подмывать да хвосты закручивать, Господи благослови! Да тут, как бес из табакерки, завалилась к ней однажды  Нюрка-Самопал – тоже, брат, из наших чудиков:

—  Эй, ты, Мерлин Мурло, негоже тебе с такой-то красой коровьи зады нюхать! Ты это… пробивайся выше! Славу ищи!

— А чё для этого делать-то надо?

— Ну, знаешь, это важный секрет! Откроюсь тебе, как лучшей подруге… Только, чур, никому!

Глаз у фали загорелся: валяй, матка, а я в долгу не останусь! Та ей и выдаёт свой рецепт: нужно резко поднять надои  да выскочить в передовики! А там, глядишь, и к ордену  представят… Учуяла перспективку-то?!

Как не учуять! Фаля наша губищу-то  и раскатала: ох, как повесит она яркий орден да на свою тугую грудь… Ох, да как выйдет на танцы – все девки в клубе  попадают от зависти, а парни, как бешеные псы, сцепятся из-за неё и начнут друг дружку рвать… Во, кино-то!.. Всё, мол, Нюрка, выкладывай свой секрет, а я уж не подведу!..

Самопал,  глазками опасливо по сторонам водит, цену себе набивает —  мол, секрет-от  не для чужого уха!.. Слушай моё «золотое слово» да мотай на ус. Коровушки, как и люди, большие лакомки — любят что-нибудь вкусненькое. И, знаешь, лучшее лакомство для них — минеральные удобрения! Подсыплешь им в корм горстки две, и,

глядишь, молоко пойдёт рекой, — не выдоишь, матка, устанет рука!..

Сказано, сделано. И в одну ночь двенадцать голов божьей скотинки закрыли глазки да легли на салазки. Беда со смехами, ей-богу!

Как доложили об этом председателю Аристарху Герасимычу, у того челюсть отвисла аж до пятой пуговицы: ах, старый ты пень, нашёл кому скотинку доверить! Ведь знал, что кривое веретено не надёжа?  Поди, и сам ждал дурной вести, как вол обуха. Поделом тебе!

Взмолились колхозные управленцы: избави нас Боже от этой чумы – не ведали такого сорок два года, а хоть и век, так нужды нет. Подали дело в суд, да потом раздумали: что уж с фали-то возьмёшь?.. Так и списали коровёнок под несчастный случай, а Чарусу эту рассчитали, поклявшись не забыть её трудового героизма до самой гробовой доски.

Ну, девице всё трын-трава: я пташка вольная! Да с моей-то красотой я везде себе занятие найду. Во!

Натянет модные чулочки да юбчонку выше колен, глазки-магниты подведёт, волосы русалочьи по плечам распустит и айда в клуб — женихов травить! Сколько ж их на деревне передралось из-за неё! Вон Мохов с Чоховым, две воли – как сойдутся на танцах – кричи караул! Понаставят фингалов друг другу – считайте, мол, у кого их больше-то? Оба ведь, уж в который раз! – замуж её  звали!  Кузнец устал сватов выпроваживать: встретит, приветит, а как дело доходит до главного,  Настёна в отказ: мне, говорит, не к спеху замуж-от! А если и надумаю, — только за прынца, и точка! Ну, тут мать её, тётка Авдотья, в слёзы —  мол, фаля ты горемычная, ни в корень, ни в пристяжку… Какой путный прынц  на тебя позарится?! А ей что! День мечется, другой бесится, третий на карачках лазит – ей, дескать, фигуру надо блюсти… Мать плюнет в сердцах да отойдёт.

Месяц за месяцем, так и минул  год. Старики вымерли, нас не дождались, молодые родились, нас не спросились. История с почившими коровками улеглась, ровно её и не было.  А тут слух пошёл, что в колхозные детские ясли требуется прачка. Долго искали человека на это место? Кузнец опять к председателю: Герасимыч, милок, не поминай старое, не держи зла на мою Настёну, — молодо-зелено, с кем не бывает. Пускай в прачках себя покажет,  –тут-то от неё беды не будет…Если надо, сам за нею пригляжу, ей богу! Словом, уговорил, — взяли девицу в прачки.

Дело не мудрёное: выстирай, высуши да выгладь. Господи благослови,  вроде уж наладила! Да тут опять Нюрка-Самопал – ровно чёрт ею вертит! – заявилась в ясельки: эй, мол, Софья Лорен, ты тута утюги катаешь, а того не знаешь, что в магазин сапожки  импортные завезли, как раз на твою ногу! Бросай всё и беги, а то не достанется!..

Фаля-то враз очутилась у прилавка. А  про включенный утюг, что оставила на белье, так и не вспомнила… Пока выбирала да примеривала, пока домой за денежками бегала, тут по деревне и крик пошёл: ясельки горят!!! И ветер, как на грех, поднялся – пламя вмиг раздуло до небес… Едва успели спящих детушек из кроваток вытащить!..

Ну и ну! В деревне народ гудит: подать на дуру в суд! Да пусть заодно и Аристарх ответит по закону  –  не он ли туда эту полоумную пристроил! Мало ей было наших коровушек, теперь и малых детушек чуть не погубила!..

Но дело опять до суда не дошло: председателя паралич разбил, да и тётка Авдотья кинулась в ноги колхозным правленцам, вымолила у них прощенье… Что, мол, с дуры взять!

Дура  дурой, а завяжет узелок — и десять умных не развяжут!

Видит Настёна, комом свалялось её счастье в Пучках. Пристала к матери: уеду в Москву, авось там найду, чего здесь не сыскала! Мать ей: тебе только в горохе сидеть, а не Москву смешить! Ну, дочь к отцу: батя, не отпустите в Москву, руки на себя наложу! Во!

Ладно, думает кузнец, — белый свет на волю дан; пущай едет! Чай, и Москва – русская земля; авось, столица вымучит, выучит да ума прибавит.

Уехала… Месяца три от неё ни слуху, ни помину. Думали, сгинула, как француз в Москве. Ан нет!

Случилось, однажды вечером по телевизору конкурс красоты передавали. Глянула тётка Авдотья на экран, и тут её как варом обдало – Настёнка!!! Заверещала, затопала – Зотей, мол, беги скорее, дочку нашу по телевизору кажут!.. Прибежал кузнец, глянул – и точно она! Истинный крест! И ведь что: из Москвы да на всю Россию кажут… А, может, и на весь мир!!! И усатый Якубович  цветы ей подносит, да в подарок  шубу дорогую на плечи накидывает…Ну, дела!

Не то смеяться, брат, не то плакать: наша, деревенская фаля, – и вот, на тебе! – московская краля!!! Ай да, Настёнка, ай да Чаруса!

2.

Уж и лето в разгаре: волнами ходят клевера на фофановских лугах, сладким дурманом веет с полей; за околицей буйно цветёт «девичья краса» — среди всех здешних цветов пышная эта гвоздичка особенно трогает душу – ровно без неё померкла бы краса русского лета!

Шла как-то тётка Авдотья с фермы домой, уставшая да грустная, и что-то захотелось ей свернуть с дороги в поле. А там прямо ей под ноги  –  «девичья краса», сплошным ковром! Встала, зачарованная, и все мысли о дочери Настёне: где уж ты теперь, цветочек мой, краса ненаглядная, на кого ж ты мать-отца променяла? Поплакала тётка Авдотья, отвела душу, потом нарвала букет «девичьей красы» и вышла на дорогу. Идёт, про себя тихо напевает: потеряла я колечко, мол, со правой руки…  Так незаметно и очутилась у родного дома. Отворяет калитку, а на пороге, глядь, её Настёна стоит! Да не одна: в обнимку с каким-то человеком… Лицом черён как бес, прильнул к Настёнке  и лижет её, ровно корова своего телёночка…

Свят! Свят! Свят! – у тётки Авдотьи дыбом встала бровь: не видывала очми такого дива, не то, что глазами! Настёна, доченька, да ты ли это? Та ей в ноги: я, говорит, а то кто же; со мной жаних мой, звать его Батиста Менгистович,  он у меня прынц чистых кровей; в Москве выучился и скоро уедет к себе на родину. Во!

Мать окаменела от такой вести, стоит и только глазами хлопает: мол, не про этого ли прынца ты всё баяла?  Дочка хитро щурит глаз: может, и так. Мы с Батистом приехали, чтобы свадьбу сыграть, как у людей. Во!

Тётке Авдотье ровно ушат холодной водицы на голову – хоть стой, хоть падай! Выронила из рук букет-от, и рассыпалась «девичья краса» на чёрные ботинки заморского гостя… Засуетился новоявленный зять, бросился цветы подбирать, а сам с будущей тёщи глаз не сводит, таки сверкает жемчужными зубами, ровно понравиться её хочет… А что тёща-то: ни жива, ни мертва – Господи, думает, в чём же я пред тобою провинилась, за что мне такой подарочек? И как я теперь людям в глаза-то посмотрю? – а у самой аж слёзы градом, и ноги как не свои… Настёна со своим хахалем подхватили обмякшую мать под руки да скорее в хату – ой, мол, мамынька, что уж ты так обмираешь-то?  Уложили на кровать, подали воды. Едва тётка Авдотья отошла, перевела дух и опять в слёзы: доченька, мол, опомнись, на кой ляд тебе сдался этот нерусский? Нешто своих кобелей не нашла бы? Вон Гришка Жохов але Санька Чохов, чем они тебе не пары? Лапоть знай лаптя, а сапог сапога, а эта ворона нам не оборона!

Тут и прынц входит – лёгок на помине: собрал букет-от, вручает Настёне да в щёчку её этак нежно чмокает. Будущая принцесса отвечает ему тем же. Ну, чисто ангелы! Голуби Моисея! Тётка Авдотья презрительно морщится: батюшки-светы, нешто, мол, с таким лахудром охота лизаться?..

—  У нас, мамынька, любовь…

—  Ага, влюбилась, как мышь в короб свалилась! Ты хоть знаешь, какой он веры, какого племени, еретик але крещённый?..

—  Какая разница, мамынька! Наша пьянь, вон, вся крещённая, а толку-то…

—  Ой, не скажи, дочка, — пусть бы хромой, слепой, да чтоб уж свой, православный!

Ну, тут Настёна в слёзы: что уж ты, мамынька, родной-то дочери хромых да слепых наваливаешь? А если вот, человек стоит, здоровый да богатый! Хоть и не русский, зато на мне одного золота с полкила висит – все его подарки: прынц ведь, говорю, у него там целый дворец!

— Какой такой дворец, где ты его видела?

—  Он мне фотографии показывал, даже кино снято, как он богато живёт! И мне, что только ни пожелаю, тут же покупает, на цены не глядит! Пусть он и не православный, зато здоров и богат, и всё то при нём крупное, горячее, и это самое…  Как прижмёт – любая догадается, для чего она создана. Во!

—  Пророк Наум наставь её на ум! – перекрестилась тётка Авдотья. – Господи, прости и помилуй нас грешных!

Видит Настёна, расслабилась мать; ну, мол, надо её уж до конца «добивать»; подходит к жениху, берёт его за руку, подводит к матери: дозволь Батисту поцеловать тебя по своему обычаю и назвать второй мамой, как у них там заведено.

Тётку Авдотью как шилом подняло с кровати: Настёна, ты это, мол, не балуй, — умру, сраму не оберётесь!

—  Ну, мамынька, не ломайся, он ведь не жаба какая, — поцелует разок, с тебя не убудет! Если бы ты знала, как сладко он целуется!

—  Ой, не дури, и эту морду бесстыжую от меня убери! – тётка Авдоться сползла с кровати и опасливо отошла к печке.

А Настёна этак игриво подмигивает жениху, дескать, неча на неё глядеть, хватай да целуй! У зятька похабно заиграл глаз, а чёрные руки с жёлто-розовыми ладонями шаловливо потянулись к неподатливой тёще.

Видит тётка Авдотья, нет спасения христианской душе от басурмана, да и откуда оно возьмётся, коли родная дочь сама толкает своего охальника на срам. Делать нечего, хватает она кочергу и со всего плеча – хрясть! – дорогому зятьку по хребтинушке! Тот взвыл  да и заметался у дверей, ровно чубарый мерин под кнутом.

—  Мамынька, пощади!  – Настёна кинулась матери в ноги.  – Не губи моего счастья, але я тебе не дочь уже?!

— Ты фашиста, мамка! – заорал новоявленный зятёк. – За что Батиста убиваит… Батиста лубит Анастазия!!! – на его мясистых губах аж пена взошла.

Тётка Авдотья выронила кочергу из рук и отошла. Тут зятёк ровно осмелел, стал подступать всё ближе: глаза  как уголья, руки дрожат, языком облизывает губы… Дьявол, кажись, и тот краше будет! В ужасе  тётка Авдотья зажмурилась, осеняя себя крёстным знамением: сгинь, мол, басурман, нечистая сила, тьфу тебе, тьфу!!!  Не тут-то было: наскочил на неё чёрный демон, вампир кровососущий, сгрёб в объятья да и накрепко присосался… Как ни билась, как ни трепыхалась жертва, а не вырваться уже,  — и растаяли стены крепости  ровно воск от пламени свечи… Настёна кричит своему: Батиста, стоп, хватит! – еле отцепила заморского клеща от почти бесчувственного тела матери…

Битый час откачивали тётку Авдотью. Сбежались соседи, фельдшера вызвали, сделали укол… Очнулась она лишь тогда, когда услышала голос мужа: Авдотьюшка, матушка, ты меня без ножа зарезать надумала? Радовалась бы, что дочь объявилась –  живая, здоровая, да ещё и с женишком!.. Эх, бабы, что вы за народ такой…

—  Чему тут радоваться, Зотей? – шевеля синими губами, еле слышно выдавила тётка Авдотья. – Ты бы спросил у неё, где эта сорока нашла такую находку?.. И что мы теперь людям-то скажем?..

—  Ладно, мать, ты уж зря не возбухай, — утешал жену Изот Демидов. – Ей ведь с ним жить. Наше дело родительское: вырастили, выкормили, а дальше уж своя голова на плечах, — пусть делает, как знает… Мы ей теперь не указ.

Тут Настёна встрянула, мол, не беспокойся, мамынька, мы вас не стесним, — как сыграем свадьбу, так через неделю он меня в свою Африку и заберёт, — во дворце буду жить, в золоте купаться!..

Ой, что тут началось – уж лучше бы Настёна про эту Африку не заикалась:  мать побелела  вся, вскочила с кровати да упала лицом на пол:

— Ты что это надумала?! Костьми лягу поперёк дороги, а не пущу!  Нет тебе моего родительского благословения, слышишь?! И пущай он один катится в свою Африку без нашего добра! Ты ему так и скажи, мол, обычаи у нас разные, и мы друг дружке чужие. Ты умишком-то своим пораскинь: там ведь не Россия, кто тебя защитит, кто из беды выручит – мамка с папкой далеко!

Слушал Изот жену, и вроде понимал её правоту: несмышлёная ведь дочь, и этот её чёрный друг, что неуставной плуг, завезёт на край света и поминай как звали…Эх, дать бы ему от ворот поворот! Только один Бог знает, как оно лучше-то: а, может, и к нашему берегу привалило хорошее дерево? Ну, какая в том беда, что чернокожий, был бы  человек хороший, да чтоб нас, стариков, уважал…

—  Ты уж смирись, мать, — видно, доля у нашей дочери такая…

—  Зотей, батюшка, да как это мы своё родное дитя спровадим в тьмутаракань?!

—  Я сказал: цыц! – прикрикнул Изот Демидов.

—  Ты как хошь, Зотей, а я свою кровиночку  этому людоеду не отдам! – криком на крик отвечает тётка Авдотья.

—  Ох, и упрямая же ты баба! Здесь не торги, чтобы один дёшево давал, а другой дорого просил. Девка сама выбрала по себе затычку,  и Бог с нею! Наше дело стариковское: встретить да приветить!  Полно-ка дурить, давай вставай — надо на стол собирать,  зятя привечать…Всё ж таки принц!  А я пока в магазин сбегаю…

3.

В пятницу Фофаново вздулось, как тесто на опаре: и в том конце, и в этом разыгрались гармошки, зачастили визгливые припевки пьяных баб; повсюду — крики, смех, собачий лай… Деревня пропивала Чарусу. Местный чудик Гринька-Фельдфебель с похмелья тыкался от забора к забору – люди, мол, что это за праздник-от? – Ну, как же, отвечали ему, разь ты не знаешь? Свадьба у Чарусы… За прынца заморского выходит, говорит, в золоте буду купаться!…

—  Ишь ты, в золоте!?  Сталина на вас нету! За что боролись, ядрёна вошь?!

Как уж ни противилась этой свадьбе тётка Авдотья, да перед людьми стыдно: единственное ведь дитя, улетит в энту Африку – может, и не придётся больше свидеться. Грех свадьбу-то не сыграть, хоть самую скромную, как у людей…

Ну, покрутились, достали кое-чего, накрыли столы, созвали гостей – не срамиться же перед африканским прынцем!

— И-их! Последний денёк я с вами гуляю, дивчаты, — уезжаю насовсем в ихнюю Африку!

— Слышь, Настёна, а чё ты там потеряла?  – вскидывает бровь гармонист Лёха Кудрин.

— Да скучно мне с вами, Лёха! И давай не трави мне душу, выпей стопку за меня да шибче ударяй по басам!

Опрокинул гармонист Лёшка Кудрин поднесённую стопку, рванул меха своей «хромки» и пошёл чесать по кнопкам – тяпками, тяпками – ровно по бабьей душе прошёлся босиком… Взвизгнули бабы и пустились в пляс – с притопом, с галопом, с пьяной удалью: эх, русского, русского, русского дай!.. А за русского мать не ругает никогда!!!

К ночи деревня оттопалась и угомонилась;  свадебные гости разошлись на ночлег, а молодых, как уж заведено, проводили  в баньку.

Стояла тихая звёздная ночь, светила полная луна, и где-то совсем рядом грустно пиликал одинокий кузнечик…

Добротная банька у Демидовых – по-белому: просторно, чисто и светло. На окошке розовая занавесочка; большой котёл с кипятком, и вода холодная в бочке запасена, а в углу венички берёзовые – всё как полагается…

Только молодые вымылись, выключили свет да легли – чу! – кто-то стучится в оконное стекло. Настёна подняла край занавесочки: кто, мол, и чего надо? Ответа нет. Только слышно, как нервно пиликает кузнечик. Видно, показалось, что ли? Но нет, стук повторился, а за ним и голос, вроде как знакомый:

— Здорово,- говорит, — масквичькя, эт  я…

— Кто ты?

— Саньккя Чохов, але не узнала?

— Ну, здравствуй, Санёк, чо надо-то?

— Я это, поздоровкаться пришёл, но ты  больно неласково встречаешь старого дружка, — чуть ли не стоном вздыхает за дверью Санька.

— Ну, поздоровкался, а теперь  чеши отсюдова, а то ты у меня — во где! – Настёна полоснула себя ребром ладони по горлу.

— Вон как ты заговорила. А мне бы охота с твоим мавром побазарить …

— Я тебе сказала: базарить нам с тобой не о чём, чеши отсюдова! — вспылила Настёна.

— А если я с ним познакомиться хочу, расспросить, к примеру, как там, в столице нашей Родины, — остались ещё русские невесты, але все уже за мавров повыскакивали?..

—  Дурак ты, Санькя, и не лечисся!

— Пусть мы дураки, пусть  рылом не вышли, но и у нас своя гордость имеется…

—  Да пошёл бы ты со своей гордостью к такой-то матери! Тоже мне…

Санька замолк. Не так он представлял свой разговор с Настёной, не с того надо было начинать, да что уж теперь изменишь. И его понесло:

— Эй, стахановец хренов, чо засел, как фриц в дзоте, или ты думаешь, я тебя оттуда не выкурю?! Ты русских плохо знаешь…

Настёна припала к окну:

—  Санькя, паразит, какая вожжа тебе под хвост попала! Не будь скотиной, уйди ты Христа ради!..

—  Это как же: я уйду, а другой будет стаханить да жать, где не сеял?!

—  Он теперича мой законный муж, ты можешь это понять?

—  Как не понять, понимаем, — зло усмехается Санька. – Ты только не сразу ему отдавайся, сперва отмой его от сажи, да отпарь хорошенько…

—  Без советчиков обойдёмся как-нибудь! – отрезала Настёна, а сама уж чуть не плачет.

Санька опять замолк; слышно, как в темноте чиркнул спичками, закурил:

—  Ты что думаешь, я к тебе вот так, из дурости пришёл? Ошибаешься. Хочешь, откроюсь тебе как на духу… Когда ты в Москву подалась, понял я, что жить мне теперь не мила. Веришь ли, готов был руки на себя не наложить… А как увидел тебя по телевизору – появилась надежда! Вот, мол, поеду в Москву, разыщу её и привезу обратно. Не успел! Ты сама приехала, да ещё маврика с собой привезла…И вот ты здесь, рядом, я слышу твой голос, твоё дыхание, и в мыслях у меня одно: ну, Санёк, это  твой последний шанс – или пан, или пропал! Гришка Мохов тебя враз из сердца вырвал, уехал на Север, женился… А я однолюб, что ли, на других девчонок смотреть не могу, ровно пелена на глазах – повсюду мерещишься ты, хоть умри! Пусть выйдет твой африканец, я ему всё объясню: если он человек, то наверняка поймёт, что не надо ему вставать между нами, поймёт, что третий – лишний, и должен уйти. А если не выйдет, ты мой характер знаешь: я тут бензинчику припас, целую канистру,  дверь  уже подпёр, — оболью баньку и подожгу! Мне терять нечего: у меня из-за тебя вся жизнь враскат…

Слушает Настёна – аж сердце замирает от таких речей: вот страсти-то! И ведь точно обольёт и подожжёт – от него, дурака, всего можно ждать. Выпустить, что ли, Батиста, пусть, поговорят… Нет, раздерутся, да ещё поубивают друг друга…

—  Ты что, жалеешь его? – сурово вопрошает Санька.

Настёна молчит: как не жалеть – кто же ещё тут за него заступится?

— Понятно, — заключает Санька. – Ну, раз тебе он так дорог, тогда сама выйди, поговорим…

Вот дурак-то, пристал как банный лист. Нет, не оставит он нас в покое, — думает Настёна; придётся выйти, может, как-нибудь уговорю, что ли…

Она поднялась, молча накинула халат на голое тело; Батисту наказала запереть за нею дверь: откроешь, когда постучусь… И вышла.

Накинув щеколду, Батист метнулся к окошечку: в лунном свете промелькнули белые ноги Настёны, донёсся её приглушенный голосок:

— Санькя, ты чё меня позоришь-то? Что тебе надо?

— Сама знаешь…

— Дай, слово, что потом сразу же уйдёшь…

— Как скажешь, моя царица, — послышалось в ответ.

Две тени оторвались от баньки и растворились в звёздной тишине.

Долго ждал Батист  возвращения молодой жены, — всё прислушивался к каждому шороху, пристально вглядывался в сумрак ночи; наконец, хмель и дневные хлопоты взяли своё, — он заснул прямо у окошечка, на полу.

Был уже полдень, когда нырнувший в баньку солнечный лучик разбудил Батиста. Он вскочил, ужаленный мыслью, что проспал, и Анастазия не смогла достучаться до него… В гневе он помянул крепким словом своего негритянского бога, впопыхах оделся и выскочил из баньки.

Яркий дневной свет заставил его зажмуриться; сразу же удивила подозрительная тишина: он открыл глаза – ни души вокруг, ровно всё вымерло, и будто не было здесь вчера никакой шумной свадьбы, а всё только приснилось…

Принц подошёл к колодцу возле дома, поднял ведро холодной воды и жадно прильнул губами, заглатывая прохладную влагу  крупными глотками – ровно внутри у него выжженная  африканская пустыня! Чу! – за спиной  послышался чей-то робкий кашель. Обернулся – тёща стоит: скукожилась как мокрая курица, лицо осунулось, голова виновато склонена набок, — ни слова не говорит, точно горем прибитая, — стоит и только скорбно прижимает к груди маленький свёрточек.

—  Здрасти, мамка, — несмело поздоровался Батист. – А где будит мой Анастазия?..

В ответ бедная женщина бухнулась ему в ноги: мил-человек, ты уж прости нас, ради Христа, — виноваты  перед тобой, наш грех – каемся…

Батист подумал, будто она прощения просит у него за удар кочергой.

— Ничего, мамка, я не обидна на тебя, — он попытался поднять её с колен. – Где будит мой Анастазия?

—  Нету её, мил-человек, зови не зови, не придёт она, — ушла навсегда  — с другим, — отвечает тётка Авдотья, а сама так и застыла на коленях, протягивая обманутому принцу свёрток. — Видишь, чего отчебучила, фаля горемычная. А как она поначалу о любви своей твердила, да ведь как скоро и остыла. Вот, возвращает она тебе твоё золото… Тут серьги, кольца, часы, браслет, ожерелье – всё в целости и сохранности. Нам чужого не надо.

До принца, наконец, дошло, что его оставили на бобах. Схватился за голову и заревел, что тебе раненый вепрь в лесу, и ну чесать матом на своём тарабарском языке… А бедная тётка Авдотья всё поддакивает:

— Правильно, милок, ругай, ругай, так нас, так! Только и ты вину с себя не снимай – чёрт ли тебя понёс на наш дырявый мост? Что ж, может, оно и к лучшему, мил-человек! Ты ещё молод, и на нашей фале мир клином не сошёлся. Ехал бы ты на свою сторонушку, может, счастье  тебя там дожидается. Правду говорят: кисни опара да на своём квасу! Вот, забирай-ка своё добро, да иди с Богом!.. И не поминай нас лихом!

Принц молча поднял женщину с колен, взял у неё из рук свёрток с украшениями, развернул его и долго разглядывал, ровно хотел убедиться, всё ли на месте; вдруг резко повернулся, шагнул к колодцу и – фрр! – швырнул всю горсть в его тёмный зев…

Тётка Авдотья аж взвизгнула: да что ты, мол, наделал-то, батюшка!? И вокруг колодца волчком – люди, мол, сюда, сюда, помогите!.. Ой, что делается!

Принц вошёл в дом, взял свой плащ и чемоданчик – и вон из деревни. За околицей остановился, в последний раз повернулся  лицом к Пучкам, приставил руки ко рту ковшом  и что есть мочи проорал:

— Анастази-и-и-я!!!

4.

С тем и канул африканский жених. А Чаруса-то, красавица наша, с Санькой Чоховым сошлась… Вроде зажили, и всё бы хорошо, да тут Фортуна снова показала свою слепоту: когда через положенное время повезли Настёну в родильный дом, то, веришь ли, разрешилась баба…негритёнком! Ой, что тут было! Посрамлённый отец наотрез отказался принять новорождённого. Пусть, мол, валит к своему негру! Развожусь, — и танки наши быстры!

Как говорится, прошла любовь, завяли помидоры!  С горя Санька Чохов ушёл в запой. Валялся пьяный, где попало, — белый свет ему уже не мил. И вот, однажды вытащили его мёртвым из демидовского «золотого колодца»: чай, не хватило на водку, вот и полез добывать африканское золото…

Не прошло и месяца, как из того же проклятого колодца вытащили и самого Изота Демидова. Видать, тоже нырнул за африканским золотом, да вот, и он не рассчитал свои силы…За ним через месяц вытащили труп ещё одного «золотоискателя». Местный сельсовет с милицией  решили колодец засыпать, да тётка Авдотья не дала. Сперва, говорит, надо золото вытащить. А вдруг хозяин заявится, — ну-ка, мол, верните моё золото! Тут она ему и укажет на колодец: своими руками туда швырнул, вот, мол, сам и доставай!

Делать нечего, колодец сверху накрепко забили досками, чтобы дети не провалились; на том и решили — больше к этому делу не возвращаться.

А Чаруса-Настёна вскоре выскочила замуж за какого-то вдовца-генерала, с ним  и уехала на Дальний Восток. Маленький Батист остался с бабушкой Авдотьей. Бегает по деревне курчавый смуглый  мальчуган: шустрый такой, смышлёный, и голосок звонкий, так и щебечет на русском  — от сверстников ни в чём не отстаёт!

— Батюша! – ласково зовёт его бабка Авдотья. – Сбегай в магазин за хлебом, принеси воды, подай курицам… Господи, что бы я без тебя делала?

И Батюша любит свою бабку, жалеет. Вот уж привалило счастье на старости лет, — есть хоть кому ей стакан воды подать!

Однажды заваливается мальчишка в избу, – грязный весь, мокрый да в ссадинах, вода с него ручьём, — стоит перед нею и дрожит, ровно знобит его от холода… Батюша, милай, что с тобой? Але обидел кто?! А у мальчика зуб на зуб не попадает – как с мороза, хоть и лето на дворе. Ну, и выяснилось, что узнал он про заколоченный колодец, да про отцовское золото. Обвязал себя верёвкой и спустился вниз с фонариком… Всё дно прочесал, и вытащил всё-таки золото: часики, браслеты, кольца, серьги, ожерелье!.. Протягивает бабке Авдотье. Та глянула и тут же бухнулась на пол без чувств… Соседи прибежали, откачали старушку. А уж как узнали про золото, так и  ахнули: ну, Батюша, ну, мужик! Правду говорят, что родная кровь – не водица: вот вам и доказательство — только родному сыну удалось взять заколдованный отцовский клад!

После этого случая колодец у дома Демидовых наконец-то засыпали: мало ли чудиков, ещё вздумают полезть за африканским золотом!..

Аветисян Владимир

иллюстрации художника Георгия Инешина