В его поэзии, словно вспыхивающей рваными факелами в духовной ночи, волокнами цвела необыкновенная яркость, сплетаясь с языковой неистовостью…

Казалось, так должен быть расписан Китеж, всё никак не всплывающий из-под метафизических вод вечности, или – такими вспышками цвета полыхала некогда вещая, вечная Византия, вновь и вновь расходящаяся кругами мозаик и эмалей в поэзии Л. Губанова, имевшей к ней, конечно, такое условное отношение…

Но единственное стихотворение Губанова, при жизни попавшее в печать, было сдержано по тону, векторно выверено по мысли, и сильно било в бубен сознания:

Холст 37х37
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака,
И не от старости совсем.

Словно раскалённая нить экзистенциального опыта проходит сквозь недра стихотворения: мы умираем, когда задача пребывания на земле выполнена…

Выполнил ли свою Губанов, соответствуя собственному поэтическому афоризму?

…мы пройдём сквером советской жизни, под портретом Брежневу и позабытым членам политбюро, мы увидим тогдашних мам, возящих тогдашние же коляски, и, выйдя из зелёных пределов, зайдём в гастроном, купим водки, чтобы отправиться на квартиру, где будут подпольно бушевать стихи, которые цензура никогда не пропустит в печать.

Водки надо много: если читать будет Губанов: молодой и неистовый, с горящими глазами, знающий, что старым ему стать не суждено, надеющийся на литературное посмертье, не представляющий, что литература рухнет – вместе с советской империей, став никому не нужной, отойдя в разряд развлечений.

  …ахнет словесный напор, и стихотворение, посвящённое такому же запретному Александру Галича, разлетится гирляндами цветных брызг:

Молись, гусар, пока крылечко алое,

сверкай и пой на кляче вороной,

пока тебя седые девки балуют

и пьяный нож обходит стороной.

Молись, гусар, отныне и присно,

на табакерке сердце выводи,

и пусть тебя похлопает отчизна

святым прикладом по святой груди.

Молись, гусар, за бочками, бачками

на веер карт намечены дуэли,

да облака давно на вас начхали,

пока вы там дымили и дурели.

Кажется – ритм стихотворения пьян, и строчку иную некогда поправить, пусть остаётся, проглатывая необходимый слог: главное – успеть выдохнуть, «дописать роман до последнего листочка».

Это чувство, похоже, владело Губановым постоянно, забирая сильнее и сильнее, требуя всё больше и больше утешительного алкоголя: успеть!

Что там успех!

Едва ли он работал над стихом: как тут? когда раздирает сознание, молниями раскалывает мозг…

…И когда голова моя ляжет,

и когда моя слава закружит

в знаменитые царские кражи,

я займу знаменитые души.

Сигареты мои не теряй,

а лови в голубые отели

золотые грехи бытия

и бумажные деньги метели.

Суггестивные стихи – рассчитанные на волокна ассоциаций, что вплетутся в читательские души; и легко танцующая где-то вдали девочка слава(у Феллини в киноновелле из комбинированного фильма «Три шага в бреду» — такая же девочка-смерть) всё улыбается, улыбается…

Становясь меньше и меньше…

Стихи жгли и резали – нанося душе раны и ожоги: требуя публичности:

Всё переплыл, всё переплавил

и с красной нитью переплёл,

от непонятных слов избавил,

а все понятные – извёл,

истосковал, забыл, измерил,

и йод заката наутёк

пустился, перепутав берег,

где я тебя всю жизнь берёг.

Странные стихи: загадочные, как словесные ребусы, ошарашивавшие, небось, самого поэта.

Неистовые стихи – кружащие стремительными виражами, отражённые витражами советской истории, вспыхивающие попутными звёздами блуждающего рассудка…

Отчасти – сумасшедшие: перечитывая Губанова, словно убеждаешься в правоте Аксентия Поприщина, утверждавшего:… люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове; совсем нет: он приносится ветром со стороны Каспийского моря…

Стихи Губанова…отчасти стремящиеся постичь громады тайн человеческого мозга, где нейронов больше, нежели звёзд в небесном пространстве.

Бездна небесная всегда влечёт, пугая: прыгнуть и улететь – или: растворится, сделавшись воздухом.

Может, падая в алкогольные просторы, Губанов и мечтал об этом?

…вновь разлеталась осенняя, византийски-избыточная многоцветность: вновь таинственно зажигались краски невероятного Китежа:

Где ясли ясных глаз закроют,

где все морщины эмигрируют,

где дети выбегут за кровью

с посудою, наверно, глиняной,

где вдруг становится так жарко

от тени собственной на дереве,

где на поэмах спят ушанки…

Губанов волхвовал, ожидая будущего, не веря в него…

Он волхвовал, созидая свой свод, разбрасывая пёстрые вороха стихов: там и здесь, сам став персонажем самого таинственного, такого странного, но и – такого тёплого романа Ю. Мамлеева «Московский гамбит»; сделавшись легендой советского литподполья, разгоняясь дальше и дальше…

Только танцующая и манящая девочка-слава оказалась, увы, девочкой-смертью: почти из Феллини.

Как и было сказано.

               Александр Балтин

фото взято из открытых источников