Иногда я думаю о том, насколько сложно бывает различить догмы и новый взгляд на сложившуюся ситуацию. Обобщения и частные случаи. Мой литературный пример Жанетт Винтерсон – пример того, насколько действует постулат о «конкретном случае», о возможности «проживания», о таланте. О том, что имел в виду Гете, когда писал, «если хочешь укрепить свою личность, уничтожь ее».

По прошествию какого-то времени хочется взглянуть заново и понять некоторые вещи. И сегодня речь пойдет о британской писательнице Ж. Винтерсон, чье творчество было всегда на редкость маргинальным, попадая в число «радикального феминизма», но при этом оставляло такое чувство, что романы ее почти что невозможно повторить. Как нельзя написать заново хорошо созданные стихи.

Избегая биографических подробностей, которые и позволяют понять, почему автор прибегает к излюбленной манере «смешивать» или путать гендер, делая его совершенно «флюидным», хотелось бы, минуя разговоры о травме, перейти непосредственно к этим произведениям, которые оставляют ощущение прожитой жизни, потому что она прочувствована, и в общем-то испита до дна.

Невозможно и полностью абстрагироваться от основной болевой точки этой прозы. Хочу заметить, что в другом исполнении, тема радикального феминизма могла бы потерпеть существенный крах, в силу своей «неадекватности», «аномальльности», «истеричности». Сказать, что, повествуя о страсти, Винтерсон грамотно расставляет акценты тоже – нельзя. Это было бы смешно и нелепо. Но тем не менее, осознавая с самого начала, что именно ей этого нельзя простить, она смело и безапелляционно, пишет о том, что чувствует и знает, совершенно не заботясь о последствиях. Искренность Винтерсон, ее распахнутость, в сочетании с удивительным чувством слова, не дает возможности читателям опомниться. Опомниться в том смысле, то она нарочито смело вовлекает читателя в свой аномальный мир любви, который выстраивает по своим, болезненным законам, продолжая верить, что нормы нет и быть не может.

Создавая свои любовные истории, она становится одной из самых популярных писательниц Британии 90-х и 00- х годов, и самой высокооплачиваемой писательницей, так как ее певучие, подобно песням, романы о любви или страсти, распродаются миллионными тиражами.

Начинается все с романа «Oranges are not the only fruit», по которому снимается телевизионный фильм. Книга о католической семье, об одиночестве девочки в этой семье, о ее первой любви, в отношении того, кого любить было совершенно не нужно и невозможно в рамках католических правил. Соизмерение творчества Винтерсон с религией – неслучайно. Из детей именно таких семей, где правят законы, вырастают самые отчаянные бунтари, которые пытаются обосновать свою идентичность, как это делали Оскар Уайльд или Мадонна.

Итак, Винтерсон спорит с религий. Спорит с догмами церкви, утверждая, что ее собственная жизнь и правила важнее любой религии, если ее героиня испытывает чувства столь сильные, и столь безапелляционно об этом сообщает. «Апельсины» распродаются быстро, юной девушке, героине, находятся не только оправдания, но и тысячи сочувствующих, которые не понаслышке знают, о чем идет речь.

Один из ярчайших романов «Written on the body» — снова переворачивает ожидания вверх дном. Это история от первого лица, которая описывает долгую череду отношений, главные из которых замыкаются на имени Луиза, ее браке, ее любви, ее болезни и смерти. Роман становится таким ярким протестом против устоев церкви, что даже само название «Письмена на теле», собственно, и повествуют о тех скрижалях и Евангелиях, которые написаны, наперекор правилам, именно на теле любимого человека. Сюжет становится по-настоящему патологичным, когда автор разбирает Луизу буквально на части, говоря о костях, тканях, о всем том совершенно физиологическом, что могло жить, или умереть. В этом своеобразном уничтожении Луизы – квинтэссенция страдания и того совершенно захватывающего отношения, которое главное действующее «Я» испытывает, обретая свою мечту в виде Луизы, очерчивая свои взаимоотношения с прекрасным зеркалом возможного и совершенно невероятного по своей силе чувства. Психоаналитическая стадия «зеркала», столь нарциссическая по своей сути, достигает апогея, в понимании того, как рисуется любовь, равной которой не бывает на свете:

«Всему виной стереотипы. Ясная эмоция ищет ясного выражения. Если то, что я чувствую — неясно, может ли это называться любовью? Любовь вселяет такой ужас, что все, что я могу сделать это засунуть ее под мусорную корзину с грудой милых розовых игрушек и посылать себе поздравительные открытки с надписью: «Поздравляю с помолвкой». Но нет никакой помолвки, есть только полное разрушение. Я отчаянно отворачиваю лицо в сторону, чтобы любовь не заметила меня. Мне нужна разбавленная версия любви, небрежный язык, незначительные жесты. Продавленное кресло из стереотипов».

В общем-то, несмотря на тенденциозность изложения, нельзя не согласиться, что именно в приятии жизни, как она есть, и заключается важная составляющая смелости. В общем-то, схожая и с христианской идеей «отсутствия страха» («Прости меня, недерзновенного»! – слова одного из известного Псалма Давида).

И далее снова, еще более юношеская безапелляционность:

«Я поднимаю голову и вижу, что берег пуст.

Ты старалась не произносить тех слов, которые вскоре стали нашим личным алтарем. Мне доводилось говорить их множество раз, ронять как монеты в колодец желаний с надеждой, что когда-нибудь они позволят мне сбыться. Мне доводилось говорить их много раз, но не тебе. Мне доводилось раздавать их как незабудки, девушкам, которым следовало бы лучше знать их цену. Мне доводилось использовать их как пули и как бартер. Мне не нравится думать о себе, как о неискреннем человеке, но если я говорю, «Я люблю тебя» и знаю, что это неправда, кто же я тогда? Буду ли я лелеять тебя, обожать тебя, уступать тебе, делаться лучше для тебя, смотреть на тебя и всегда видеть тебя, говорить тебе правду? И если все это не любовь, тогда что любовь»?

И снова бесконечная череда примеров сексуальности, ее поиска, ее нахождения. В этом, без всякого сомнения, столь нехристианское отношение к телу, как к объекту, которое требует внимания, любви, удовлетворения, столь чуждого, по большому счету, русской традиции. Вряд ли можно себе представить героя или тем более героиню Достоевского или даже Толстого, которой так хочется быть счастливой в этой физической эпостасии, для которой столь важна эта гармония души и тела, столь редко достигаемая на обоюдных началах:

Десять раз я беру трубку телефона. Шесть раз я кладу ее назад. Возможно, она бы не ответила. Она держала телефон отключенным, кроме тех случаев, когда ей звонила мать, которая жила в Роттердаме. Она так и не объяснила, как она узнает кто звонит — мать или секретарь на телефоне. Как она узнает кто звонит — секретарь на телефоне или я? Мне хотелось поговорить с ней.

И снова погружения. Синкретизм. Звук, цвет, Лондон и его окружение. Винтерсон, несмотря на совершенно конкретную историю, совершенно не оставляет ее частной, превращая в этакую притчу, собственное женственно-женское Евангелие.

Когда я говорю, «Я буду хранить верность тебе», я рисую себе укромное место не досягаемое для других желаний. Никто не может узаконить любовь нельзя приказать любить или превратить любовь в услугу. Любовь принадлежит сама себе, она глуха к мольбам и непреклонна перед жестокостью. Любовь — это не то, о чем можно вести переговоры. Любовь — это единственное, что сильнее желания и единственная веская причина для того, чтобы противостоять соблазну. Кое-кто скажет, что можно забаррикадировать дверь, чтобы избежать соблазна. Это говорят те, кто думает, что случайные желания можно выставить из сердца, как меняльщиков из храма. Может быть они и могут, если они патрулируют слабые места своей жизни и днем и ночью — не смотрят, не вдыхают запахов, не мечтают.

Это эстетика женского письма, в сильном отличие от мужского. Непрямое, обволакивающее, внезапно резкое, наотмашь. Собственно, это действительно эротическое письмо, со всеми возможными ньансами:

«Я поцарапала тебя?» — говорит она, сама забота и сочувствие.

«Нет ты ударила меня током».

Она встает и ставит на стол кофе. Англичане ловко это проделывают.

«Мы собираемся завязать роман?»

Приготовление еды, прогулки вдоль Темзы, где прячутся арте-факты в песке, «осколки чьих-то жизней», вся та история Лондона, которая выбрасывается рекой на обозрение прохожих. А вот и финал, яркий, открытый, невозможный для критики, потому что в нем почти что нет романтизма, и его так много, совсем нет правды, но так много того, что легко представить и почувствовать. Когда-то известный американский поэт Т. Элиот ввел свое понятие «объективного коррелята», говоря о том, что поэзию невозможно писать, как личный опыт. Ее можно лишь конструировать для того, чтобы читатель посредством образов смог осознать то, что сказано. И это Винтерсон делает совершенно мастерски:

Стены взрываются. Окна превращаются в телескопы. Луна и звезды увеличиваются в этой комнате. Солнце висит над каминной полкой. Я вытягиваю руку и достаю до углов мира. Мир свернулся в этой комнате. За дверью, где есть река, где есть дороги, будем и мы, Когда мы пойдем, мы возьмем с собой мир и перекинем солнце через плечо. Поторопись, уже становится поздно. Я не знаю, счастливый ли это конец, но вот мы здесь — отпущены на волю в открытом поле.

И вот еще одно произведение, “Passion”, написанное под большим влиянием супруги Дж. Барнса, которая проводит в Ж.В. долгое время. Роман – две сюжетные линии, линия Наполеона, и линии любви – страсти, о которой идет речь, столь же откровенно и столь же ярко. Страсть – как патология, страсть – как завоевание, страсть – как единственная самоцель. Наполеон и его поход на Москву. Женщина, которая не может ответить взаимностью, но одержимость которой создает эту сильнейшую книгу. Не по ее замыслу, или даже смыслу, а по фактическому воздействию. Нет здесь полумер, нет здесь мудрости. Есть распахнутость чувства до такой степени, что оно перестает ранить или смущать своей неадекватностью.

Книга ранит эпиграфом из «Медеи» Еврипида. Когда-то Алла Демидова, русская актриса, играла этот спектакль таким образом, что час было невозможно оторваться от сцены, такая была сильная энергетика этого эпоса и ужаса, страсти к Ясону и убийства своих детей. Можно ли такой спектакль воссоздать в современности? Почувствовать его нужность? Для чего? Это столь разрушительно и аномально. Болезненно, и даже гнусно. Тем не менее, не обращая внимание на тему, Винтерсон удается протянуть эту патологию страсти и власти, как убивающих человека, объяснить их самым лучшим образом, и заставить нас сопереживать. Роман начинается весьма иронично:

Наполеон любил кур так страстно, что заставлял своих поваров готовить их день и ночь. Ну и кухня у него была: полно всевозможной птицы — еще холодные тушки висят на крючьях, другие медленно вращаются на вертеле, но большинство уже в отбросах, потому что Император занят.

Странно так подчиняться своему аппетиту.

Из этого аппетита, так точно изложенного вначале, вырастает огромный монстр, называемый любовью, которым автор владеет совершенно с бесподобным мастерством, описывая все его возможные воплощения и измерения. Настойчивость Наполеона, его насилие, оказывается тем движущим механизмом, который направляет страсть в нужное русло. На память приходит описание Набоковым процесса написания «Лолиты». Известный писатель говорил о том, что на роман его вдохновила история о том, как мартышке дали в клетке мелки, чтобы рисовать. И как она рисовала свою клетку, которая и есть самое яркое воплощение Гумберта, ужасного насильника, по сути своей. Винтерсон нарочито точно описывает состояние одержимости. В общем-то, даже отдавая ему предпочтение. Но доведя его до конца, она завершает книгу с должным вкусом, совершенно снимая пафос, которым пронизан весь роман, и снимая то адское напряжение, которое он в себе несет:

На следующий год у меня будут алые розы. Целый лес алых роз.

На этой скале? В этом климате?

Я рассказываю вам байки. Верьте мне.

Еще одним романом Дж. Винтерсон становится книга Powerbook, которая мощным образом продолжает начатую тему, вводя понятие «сетевых концептов» и интернета гораздо раньше их возникновения. Главная героиня снова помещается в два исторических пласта. Пласт короля Артура, с его Святым Граалем и тюльпанами, и пласт современности, с ее поисками главной героини, с ее желанием встречи. Вот снова это описание легкое, четкое. «Просто. Дорого». Или диалог с главной героиней в отношении ее интересов. Длинный диалог, который захватывает, завораживает, превращается в бесконечную череду борьбы, нежности и флирта:

«So you’re a writer?’

‘Yes. ’.

‘I’ve never heard of you. ’

‘No. ’

‘Have you had anything published?’

‘Yes.’

‘Can I buy it in the shops?’

‘Yes.’

‘What, here in Paris?’

‘Yes.’

‘In French?’

‘Yes.’

‘In English too?’

‘Yes.’

‘Oh really?’

(I said small talk is not my best point. )

‘So you’re a writer?’

‘Yes.’

‘What kind of things do you write?’

‘Fiction, mostly.’

‘Stuff you make up?’

‘Yes.’

‘I prefer real life. ’

‘Why is that?’

‘No surprises.’

‘Don’t you like surprises?’

‘Not since my fifth birthday when I was given an exploding cake. ’

‘Could you eat it?’

‘The candles were little sticks of dynamite and they blew the cream and sponge all over the room.’

‘What did you do?’

‘Scraped it off the walls. Tried to act normal. ’

‘Difficult …’

‘Oh yes.

‘Вы пишите?’

‘Да ’

‘Никогда о Вас не слышала ’

‘Да ’

‘Вы что-то уже публиковали?’

‘Да’

‘Ваши книги продаются?’

‘Да’

‘Здесь, в Париже?’

‘Да ’

‘На французском?’

‘Да’

‘И на английском?’

‘Да ’

‘Правда?’

(Я говорила Вам, что вежливо разговаривать не самый явный из моих талантов)»

Забавно, но спектакль по этой книге был когда-то поставлен в Национальном Театре в Лондоне и снова имел бешеный успех.

Диалоги, такие мягкие, и такие жесткие одновременно:

The damage done was colossal.

‘You lost her?’

‘Of course I did. ’

‘Have you got over it?’

‘It was a love affair not an assault course. ’

‘Love is an assault course. ’

‘Some wounds never heal. ’

‘I’m sorry. ’

«Ущерб был колоссальным».

«Вы потеряли ее?»

‘Конечно, я потерял ее’

‘Вы это пережили?’

‘Но ведь эта была любовная история, а не штурм».

‘Любовь — это штурм’

‘Некоторые раны не заживают никогда ’

‘Простите’

Конец этой книги открыт. Среди тысячи опций возможного интернетного пространства и документа (START, OPEN A NEW DOCUMENT, EDIT, RELOAD) есть возможность поступить любым образом. Свобода остается за главным героем.

Пронзительность Винтерсон – ее трансцендентность, смелость выхода за пределы. Неслучайно ее последний роман «Frankissstein. A Love story» это снова вызов, но уже на более веских основаниях. И снова два исторических пласта. Наука – хирург- пластик, совершающий смелые операции. И пласт исторический – Женевское озеро, где знаменитая 18-летняя Мэри Шелли получает задание от Байрона – написать произведение. И вот пишет она «Франкеншейна» — о возможностях науки, о человеческой свободе. Пишет то, о чем думает, и что переживает всю жизнь. Свое право выбора, и свое право свободы. Единственное, что остается лирическому герою – а книга весьма неоднозначна — свобода сознания. Та самая свобода индивидуального сознания, которая позволяет нам делать выбор, и, вне зависимости от объективной реальности, который вовсе и нет, как говорят почти все психологи, создавать свой собственный мир.

Такой красивый, любящий, любимый, какой мы имеем смелость его представить.

Нина Щербак

фото автора