Взгляните внимательно и если возможно – нежнее,

И если возможно – подольше с неё не сводите очей.

Она перед вами – дитя с ожерельем на шее

И локонами до плечей.

М. Ц. (1913 год)

Сентябрь 1993 г. Москва

С трудом передвигаясь, Анастасия Ивановна доковыляла до старинного секретера, трясущийся рукой взяла исписанный вдоль и поперёк маленький блокнотик и, надев очки, стала водить негнущимся пальцем по бисерным строчкам. Долгие годы пребывания в тюрьмах и лагерях приучили её экономить бумагу. И эта привычка никуда не исчезла. Отныне прочитать что-либо ею написанное, женщина могла только сама.

Минуту спустя она протёрла краем платочка слезящиеся глаза, подумала:

− Со здоровьем архи плохо, вернее, его нет, совсем. Зимой этого года ушёл в небытие любимый сыночек − Андрей, прихватив с собой остатки догорающих материнских сил. Из глубин сознания пожилой женщины всплыл злосчастный день, осенью тридцать седьмого года.

Судьба-злодейка распорядилась так, что сын приехал к ней, в Тарусу со своей невестой Таней, в тот момент, когда в доме шёл обыск.

− Кто это? − рявкнул энкавэдэшник, ткнув пальцем в грудь Андрея.

− Сын, − еле разжимая губы молвила женщина.

− Арестовать соучастника! Немедленно! − взорвалось в её ушах.

− А это кто? − офицер указал на стоящую рядом с Андреем девушку.

− Впер-вые ви-жу, − через силу выдавливая из себя слова, произнесла несчастная мать, и Татьяну тут же бесцеремонно вытолкали из комнаты. Ареста ей удалось избежать.

***

Закрыв блокнотик, она опустилась на кровать. Прилегла. Задремала. Сначала во сне всплыли её строчки из «Сюиты тюремной»

Убоги милости тюрьмы!

Искусственного чая кружка, —

И как же сахар любим мы,

И черный хлеб с горбушкой!

…Но есть свой пир и у чумы, —

Во двор, прогулка пред обедом,

Пить пенящийся пунш зимы,

Закусывать – беседой.

Писала их в камере, рассчитанной на сорок человек, в которую затолкали вчетверо больше!

«В тюрьме среди такого шума в камере… — в камере на сорок мест нас было сто семьдесят, как сельди в бочке, — но такая тяга к стихам была, больше, чем на воле, — за пять месяцев столько стихов, разный ритм… Всё повторяла, день за днём, отвернувшись к стене, — это счастье, что я у стены лежала! Если бы между женщинами – вряд ли бы я это смогла!»[1]

Тревожный сон уносил пожилую женщину всё дальше и дальше, почти столетие назад, «когда деревья были большими»[2].

Лето 1911 года.

Они вместе с сестрой отправились в Крым, в приветливый и дружелюбный Коктебель.

***

Женщина на миг приоткрыла глаза, посмотрела в угол комнаты. Там работал видавший виды телевизор, с выключенным звуком. На экране две шведские певички, стоя друг к другу спинами, синхронно шевелили губами.

***

Вспоминала, как в тот год, в Феодосии, они с Мусей, стояли на сцене театра и хором декламировали стихи. Зрители аплодировали, но, конечно же, не ей, а сестре. А ведь мы были так похожи. И читали прекрасно, даже тембр голоса у нас был одинаков. Но зависти к славе старшей не возникало никогда. Наоборот, бесконечно любя её, старалась не отставать. Даже замуж вышли одновременно, год спустя.

***

Полуостров покидали, разъезжаясь в разные стороны. Муся и её Сергей отправлялись в далёкие башкирские степи, пить кумыс. Я же со своим ненаглядным в Москву, а потом ещё дальше, в Финляндию.

Стоишь у двери с саквояжем.

Какая грусть в лице твоем!

Пока не поздно, хочешь, скажем

В последний раз стихи вдвоем…

Два звонка уже, и скоро третий,

Скоро взмах прощального платка…

Кто поймет, но кто забудет эти

Пять минут до третьего звонка?

Кто мудрец, забыл свою науку,

Кто храбрец, забыл свое: «воюй!»

«Ася, руку мне!» и «Ася, руку!»

(Про себя тихонько: «Поцелуй!»)[3]

На следующий год приветствовал своим криком этот мир мой первенец Андрей. Но супружеская лодка пропорола своё днище и в неё стала проникать забортная вода. «Мы оба были слишком молоды для брака»[4].

«Взглянув на нас, кто бы сказал, что мы муж и жена! Как безнадёжно чувствовалась жизнь впереди – полное отсутствие будущего. И как мудры были мы в семнадцать и девятнадцать лет, иностранцы и путешественники, – что не глядели вперёд. … Ибо с такой же силой, как нам нет будущего, – прошлое для нас есть».[5]

***

Ненаглядный Борис ушёл. Правда, не сразу. До этого были ежедневные ссоры. Один скандал тут же сменялся другим. В доме стало пахнуть полным разрывом.

«… Через год мы с Борисом расстались – дружно: он бывал у меня, любил сына. А ещё через год я встретилась с будущим вторым мужем, Маврикием Александровичем, а Борис – со второй женой, актрисой Марией Ивановной Кузнецовой-Гриневой, с которой я так подружилась…»[6]

***

Хозяйка квартиры невольно улыбнулась, во сне. На сей раз ей снилась её вторая и последняя любовь.

В один светлый день судьба распорядилась так, что на пороге её дома появился мужчина. Вежливо приподнял шляпу и протянул письмо. В нём их хорошие знакомые просили любезно принять и приютить Маврикия Александровича.

Они проговорили до полуночи. Частые беседы закончились официальным предложением руки и сердца.

А потом наступил страшный девятьсот семнадцатый.

Муж жаловался на сильную боль в боку. Надо бы обратиться к врачу, но отыскать его в это ужасное время − непростая задача. Да и Маврикий сопротивлялся, утверждал, что всё и так само пройдёт, надо только отлежаться, отдохнуть. Не отлежался, скончался от перитонита. Вовремя не удалили гнойный аппендицит. Беда, как известно, никогда не приходит одна. Младшенький, годовалый сыночек, через полгода последовал вслед за отцом. Съел что-то немытое. В итоге дизентерия. Лекарств нет, лечить нечем, ужасный год, кругом ведь война и разруха. Старший сын − Андрей, тоже болеет. А её всего лишь двадцать два. Почти что девчонка. Одна со своим горем и всеобщей революцией.

***

Анастасия Ивановна вновь открыла глаза. С трудом встала и выключила телевизор.

− Старею − пронеслось у неё в голове, − через пару недель стукнет девяносто девять, но ведь не сто же? Разве это возраст? − раньше бывало, лифт не признавала, пешком, правда, с остановками, но всё же поднималась на свой верхний этаж.

Хотела сходить на кухню и поставить на плиту чайник, передумала и опустилась в продавленное кресло. Воспоминания нахлынули с новой силой.

«Сестра хлебала несчастность ковшом. Я – глотками». 1922 год.

Муся уехала в эмиграцию, а я перебралась в Белокаменную. Надо было как-то обустраиваться, искать работу.

 ***

Отправилась к другу и ученику покойного отца,  директору Румянцевской библиотеки. Уж кто, кто, а он ни за что не откажет.

− «Видите ли, сейчас у нас нет набора работников, штат полон. И мне кажется, работа библиотекаря вам вредна: у вас же сильная близорукость», − директор был интеллигентным человеком и отказал со всей вежливостью.

− Будто бы жить одной, с маленьким сыном и без средств к существованию при сильной близорукости крайне полезно, − подумала Ася, а вслух произнесла:

«В бывшем Румянцевском Музее три наших библиотеки: деда: Александра Даниловича, матери: Марии Александровны, и отца: Ивана Владимировича. Мы – Москву – задарили».[7] Пыталась издавать свои книги и зарабатывать на жизнь гонорарами. Бесполезно. Её романы «Голодная эпопея» и «SOS, или Созвездие Скорпиона», не взялось опубликовать на одно издательство. В двадцать седьмом ненадолго уехала в Италию, на Капри, к Буревестнику Революции. Он помог. Познакомил с поэтом Борисом Зубакиным, у которого и начала работать секретарём, сразу после возвращения в Советский Союз.

За что и поплатилась! Арестовали в тридцать третьем, ибо Борис оказался самым настоящим масоном и розенкрейцером.

Правда, тогда меня продержали в застенках всего-то пару месяцев. Помогло заступничество Бориса Пастернака, Максима Горького и его жены Екатерины Пешковой. А спустя четыре года − новый арест, тот самый, незабываемый, в Тарусе.

«Чекисты» вывезли из дома весь творческий архив, все ещё неизданные рукописи.

− Горького больше нет, заступиться за тебя некому. Получай свою десятку и отправляйся к чёрту на кулички, − гаркнул следователь, захлопывая тонкую папку.

− А сына то, за что? Он ведь только инстит…

− Его за «контрреволюционную агитацию», − бесцеремонного оборвал её начальник. И не надейся, в один лагерь вас не сошлют. У ГУЛАГа[8] их много. На всех хватит!

***

Отсидела от звонка до звонка. Вышла уже после войны, в сорок седьмом. Но вдоволь насладится свободой не удалось. Через два года – новый арест. Слава богу приговор смягчили, ограничились ссылкой в посёлок Пихтовка, Новосибирской области. В один из центров пребывания политзаключенных.

***

Женщина взяла со стола потрёпанную книгу воспоминаний «Моя Сибирь». Нежно погладила и подумала:

− Писала всё как есть, без утайки и обид на судьбу. Старалась не вызывать к себе жалость.

Положила томик на место и обратила внимание на, лежащее рядом, настольное зеркало, потемневшее от времени. Поднесла его к лицу, посмотрела.

− Неужели, она всего лишь тень своей сестры? Конечно же, нет. Это совсем не так. Фамилии, девичьи, у нас одинаковые. А вот судьбы − они совершенно разные!

***

Дорогой мой читатель. Тебе только что и остаётся, назвать эту знаменитую фамилию.

А где традиционная подсказка? − спросите вы.

Так вот же, она. Полагаю, одной строчки будет достаточно:

«Мне нравится, что вы больны не мной…»

Старшая сестра посвятила это стихотворение Маврикию, чтобы раз и навсегда начертать жирную точку во всевозможных пересудах и не ставить любимую Асю в неловкое положение.

Александр Ралот

 

[1]− цитата из романа «Amor».

[2]− советский художественный фильм 1961 года, драма режиссёра Льва Кулиджанова.

[3]− Стихотворение «На вокзале».1911 год. М.Ц.

[4]− «Зовут её Ася…». Фрагменты из книги. Автор Ольга Григорьева

[5]− Цитата из романа «Аmor». Сталинский лагерь. Сороковые годы прошлого столетия.

[6]− Из книги Анастасии Ивановны «Памятник сыну».

[7]     − https://www.miloserdie.ru/article/anastasiya-czvetaeva-unikalnaya-lichnost-i-bolshoj-pisatel-ona-vsyu-zhizn-byla-v-teni/?ysclid=l8qwhgo23p905642664

[8]− Главное управление лагерей.

фото автора