Образ императора, сиянием стоицизма и мудрости проходящий сквозь века; образ спокойствия, совмещённый невероятным образом с высшей государственной, имперской властью: таково слово Марка Аврелия в реальности: продолжающейся вечно.
Наедине с собой – ему, очевидно, было куда привычнее, нежели… с кем-либо иным; и мысли, собираемые им в красивые орнаменты, не предназначенные ни для какой аудитории, ныне звучат крепкою силой вечной современности.
Да, есть в ней, во всякой, общий составной элемент – хотя бы потому, что изменилось всё – психология, физика, еда, музыка, одежда: неизменным осталось одно: человек, как не знал, так и не знает – есть ли Бог; как не ведал, так и не ведает – есть ли продолжение жизни.
Марк Аврелий трактует природу, как разумный космос, чьё сияние само по себе должно исцелить от страха смерти: этого паскудного ощущения, по-разному подъедающего каждого.
…пропасть между – «всё получилось», и – «ничего не вышло»: иллюзорна: Марк Аврелий системой стройных силлогизмов, как нельзя лучше доказывает это.
От нас зависят наши мысли и поступки: то есть большая часть событий вне нашего влияния, поэтому стоит ли выводить дух из состояния покоя ради фантомных треволнений?
Он писал на греческом: и язык его книг поэтичен, сколь можно судить по переводам.
Он поэтичен, отчасти торжественен, всегда спокоен: беспокойство претило императору, вынужденному в противоречие с собственным характером участвовать в военных действиях.
Логика власти была знакома ему: но это тот случай, когда глобально воздействовать на оную логику он не мог: оставаясь философом в белых льняных одеждах, символизировавших чистоту.
Его мысли истинно имперские – имея в виду империю духа; и, кажется, прежде, чем высказывать их, он видел их в качестве сияющих, в собственном мире находящихся волшебных шаров, которым предстоит стать словами.
И – они стали ими: соответствуя любым векам, любым политическим режимам: если смотреть в корень жизни.
Они стали ими, ибо сам Марк Аврелий вывел своеобразный корень квадратный равномерного спокойствия духа на все времена.

Александр Балтин