Печка… огонь… мерцание… колечки дыма.

Это особый язык – язык пламени. На нём были произнесены фразы второго тома «Мертвых душ». Умеем ли мы понимать этот горящий язык? Умеем ли говорить на этом языке? Произносить обжигающие слова?

Итак, 23 февраля 1842 года. За окном метель, ветер. В доме прохладно, Николай Гоголь протягивает ладони к печке, ёжится. Он кормит огонь черновиками, листами бумаги. Сквозь листы проглядывается сюжет второго тома «Мёртвых душ»: Андрей Иванович Тентетников в раздумии, лень обуревает его, впереди свадьба с Улинькой, дочерью соседа. У неё тонкий стан, гладкая причёска, как лампадка она освещает всё к чему прикасается. Какого она происхождения?

«Трудно было сказать, какой земли она была уроженка. Такого чистого, благородного очертанья лица нельзя было отыскать нигде, кроме разве только на одних древних камейках*»

Тентетникова, по замыслу Гоголя, должны были осудить за участие в антиправительственной организации, а его возлюбленная Улинька по примеру жён декабристов последовала бы за ним на каторгу. И вот пред нами Сибирь – грозные снега, пыль рудников…

Читаем дальше, языки пламени вьются, струятся до града Киева, обволакивают ступеньки, целуют следы героев второго тома.

Ох, уж это пламя…ох, уж этот  пепел, помнящий сюжет, как феникс.

Печка – мифическое существо. Она с таким же жаром поедает десятую главу поэмы Пушкина.

I.Друг Марса, Вакха и Венеры

Им резко Лунин предлагал

Свои решительные меры

И вдохновенно бормотал.

5.Читал свои Ноэли Пушкин

Меланхолический (?) Якушкин

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал

Одну Россию в мире видя

10.Лаская в ней свой идеал

Хромой Тургенев им внимал

И слово рабство ненавидя

Предвидел в сей толпе дворян

Освободителей крестьян.

Зачем Пушкин сжёг своё творение? Литературоведы предполагают, что в связи с упоминанием имён современников-декабристов, дабы их не скомпрометировать.

Так и хочется подойти к этому загадочному существу – печка, печка, что же ты наделала?

Так умеют поступать гении – написали, прочли, перекрестили да и – в огнь! Гори оно!

Огонь очищающий. Огонь перемалывающий. Огонь потому, что так надо.

Нам тоже нужен огонь. Ибо не все рукописи нужны, чтобы их публиковать. Ибо должно после нас остаться лучшее. Волшебное. Настоящее. Люди не должны видеть, что поэты бывают завистливы, не предсказательны, что они иногда не имеют чутья, зарывшись в свои тексты, они не видят нового, наплывающего, изменяющегося. Есть произведения, которые тленны. Поэтому после себя надо оставить нетленное. Совершенное. Чтобы потомки видели лишь самое лучшее. Слышали наши лебединые песни. Видели наши безумно прекрасные стихи.

И чтобы огонь прекратил кричать всем своим пламенем.

Огонь…огонь…огонь! Спасибо тебе, что ты есть. Печка моя, сказочная! Из красного кирпича, поверху плита каменная, узорчатая решётка, изразец на крышке. Дрова должны быть непременно берёзовые, сухие, небольшого размера каждое полено, с шершавой корой. Нынче мне тоже зябко… жгу! Решила окончательно! И что это? Да так…мелочи…пара моих первоначальных стихотворений. Пробных, скрипучих, они все  в слезах, в смоле, в сердечных ранах.

Бросаю их в топку. Горите!

После нас должно остаться наше бессмертие! То, что на века. В топку все стихи, написанные от обиды, в топку все рукописи, которые не о любви. И ты так сделай! Пока мы живы. Пока не поздно. Чтобы люди после читали и понимали – ты умница! Ты смог. Ты переступил через своё эго. Ты убрал лишнее. Оставил шедевр. Люди будут тебе благодарны. Ведь всё равно же что-то после нас останется! Так пусть оно – будет самым-самым перешагнувшим время – пророческим!

Хорошая рукопись та, которая горит, как дрова. Сначала зазёвывается первый листок, он сворачивается в коричневую трубочку, затем второй, третий. О…о чём эта книга? Не обо мне ли? Не о нас ли?

Но если автор сжёг её, значит, он прав.

Так поступил Константин Леонтьев: Après vous le déluge!..

«Повторяем ещё: если вы наивны, то вы жалкие люди, глупые люди, презренные люди! Если же вы лукавы, то вы гораздо вреднее и преступнее тех, которых вы сами теперь с испуга соглашаетесь казнить…Тонкий, медленный, неотразимый яд страшнее железа…

…и огня!»

Леонтьев предрёк революцию в двадцатом веке. Его перо было отточено до остроты и лёгкости, что придаёт философским трудам необычность воспарения.

Книга сожжена, но она звучит.

Она поёт. Она продолжается. Огонь её не смог погубить.

Попробуй и ты так: в печку своё творение! В самую маковку. В сердцевину.

…гляжу на сворачивающиеся листы и думаю: «… а ведь сколько их хороших писателей замарали себя слабыми стихами, рассказами, очерками. Может, для автора эти вещи важны для успокоения, для утешения себя, для сведения счётов с кем-то. И это не секрет, что Горький писал Клима Самгина с не очень симпатичного ему человека. Но он возвысился над собой, он воспарил, он смог.»

Приведу небольшой пример: Социальные сети и портал стихи.ру. Я сама не особо люблю тусить на этих сайтах. Но иногда приходится. И тут бы воскричать – слава огню! И воспалить эту структуру. И поленьев подбросить, да я бы весь лес в щепки – чтобы выжечь то, что там пишут! И вот как бывает: начнёт некая дама пожилого возраста вдруг критиковать кого-нибудь. По какой причине, мне неизвестно. Я особо-то и не читаю, но иногда натыкаюсь на эти инсинуации непроизвольно. А тут столкнулась с ситуацией – критикует она почём зря то Андрея Дементьева – нашего классика, то Ларису Рубальскую (я хоть не поклонник её творчества, но понимаю: такова эпоха. Кто-то любит и такое на ночь почитать…), то вдруг накидывается на покойную Наталью Лаврецову, кстати говоря, очень хорошего поэта, то на стихи Людмилы Банцеровой, то на блогера Ирину САмарину-Лабиринт.

Зачем? Кто просил?

Расскажу один случай: он уникален, он просто чудо! Как-то мне, как редактору альманаха, в руки попала рукопись очень немолодого автора. Я отмахнулась: рукопись громадная, ни то, ни сё, с ошибками, со странной орфографией, ни сюжета, какие-то рыхлые зарисовки. Через полгода автор мне снова высылает свои тексты. Затем ещё и ещё. И я понимаю: человек работает. Упорно. Пламенно.

Вот я никогда не стану критиковать никого. Зачем? Если это графоман, то его не убедишь, не заставишь бросить писать, а только врагов наживёшь.

А если у человека есть искра, то он сам всё поймёт.

А критиканство…вещь дурная. Репутацию себе испортишь: скажут, ну и завистливая эта старая дама!

Вот огонь – не врёт! Печка не обманывает. Пламя не завидует. Пепел не сыплется на раны.

Но вернёмся к рукописи Гоголя: сначала надо смириться с её потерей. Склонить голову. И поговорить с огнём по душам, поговорить на его языке – языке жестов! Увидеть Николая Васильевича в старом стёганом халате. Что за страдание – эта картина! Мучительно писатель перебирает страницы, рядом подле него Семён – старый, как и сам халат.

— Барин! Барин! Помилосердствуйте!

— Поди, поди прочь….

Позади вся белая, как пурга, сама матушка-смерть. За дверями Тверской бульвар, голоса…голоса…чьи они? Лестница скрипит, голоса громче! Лестница смолкает, из парадных сеней доносится шёпот трав. Откуда они? Зима же…

Николай Васильевич жил в доме графа А. П. Толстого. Четыре года писатель снимал две комнаты первого этажа. Выходил обедать, либо заказывал еду:

«Я скоро умру, свези, пожалуйста, эту тетрадь к митрополиту Филарету и попроси его прочитать, а потом, согласно его замечаниям, напечатай»

Что сказал Филарет?

Зачем? Отчего?

Рукопись Филарету не приглянулась. Гоголь мог писать лучше!

Иногда мне думается: вот бы Филарета сейчас сюда. В наше время. То-то бы он топнул-то ногой да камин бы разжёг. Да дров-то бы подкинул.

Лечили Гоголя вином, пиявками, горчичниками, мушкой на затылке, льдом, отваром алтейного корня с лавровишневой водой. Доктор Клименков даже лил на голову спирт и требовал, чтобы Николай Васильевич сказал, где у него болит.

Вот и я лью патоку, мёд, горчичники ставлю, перья ласточкины собираю, травы завариваю, на болото хожу – там мох кукушкин ищу. Он зелёного цвета. А я лилового жду. Ибо он нужен мне для растопки – этот брусничный, медовый, кукушкин мох. Редкий, однако, неуловимый…

А печь-то надо топить. Жарче!

Ведь недаром на нём ведьм сжигали!

Спалю всех! Как масленичное чучелко! Ибо уже пляски начались. Девки хоровод затеяли. Парни ленты принесли.

Ну, давай, давай, бросай в костёр рукописи свои ведьмовские! Пустующие!

Одну.

Вторую.

Последнюю.

Оставь самую первую. Изначальную.

Первый том «Мёртвых душ».

Светлана Леонтьева

член  Союза писателей России

главный редактор альманаха «Третья столица»

В качестве иллюстраций использованы фото из открытых источников, а также скрин кадра из кинофильма «Гоголь. Вий» режиссёра Егора Баранова, в кадре исполнитель главной роли Николая Васильевича Гоголя российский актёр театра и кино Александр Андреевич Петров