Память как категория философская напрямую связана с категориями пространства и времени. Для того, чтобы понять роль памяти в набоковском творчестве, следует предварительно выяснить, какова семантика таких понятий как «время» и «пространство» в художественном мире писателя.

Давая в 1971 году интервью немецкому телевидению, В. Набоков достаточно полно раскрыл своеобразие понимания им данных категорий. Он говорил: «Мы в состоянии вообразить любые разновидности времени, скажем, «прикладное время» — время, приложимое к событиям, которые мы измеряем посредством часов или календарей; однако такие типы времени оказываются неизбежно подпорченными нашим представлением о пространстве, пространственной преемственностью… Когда мы говорим о «прохождении времени», мы представляем себе отвлеченную реку, текущую сквозь обобщенный ландшафт. Прикладное время, измеримые иллюзии времени полезны для целей, преследуемых историками или физиками, но меня они не интересуют… Время, хоть оно и родственно ритму, это не просто ритм, который подразумевает движение. Время не движется».

Итак, ясно, что онтологический статус времени в писательской картине мира отличается от традиционного толкования. Отличается, но чем? Прежде всего, и в полном соответствии со всей концепцией искусства «от Набокова», время – иллюзия, разграничение между прошлым – настоящим – будущим весьма условно, соответственно, «измеримые величины времени», если и имеют право на существование, то только в каком – то узкоспециальном, утилитарном, художнику не интересном смысле. Для подлинного художника этот мир (а, следовательно, все функционирующие в нем понятия) занимателен постольку, поскольку есть, с одной стороны, материал для выражения Идей Мира Подлинного, а с другой стороны – орудие, умело овладевая которым, рождается шанс проникнуть в этот самый Мир, заглянув «по ту сторону».

Далее Набоков продолжил:

«Чистое Время, Перцептуальное Время, Осязаемое Время, свободное от содержания, контекста и комментария, — это и есть разновидность Времени, описанная созданным мной человеком под моим сочувственным руководством. Прошлое также является частью этой ткани, частью настоящего, однако оно немного размыто. Прошлое есть постоянное накопление образов, но мозг наш – не самый совершенный орган непрерывной ретроспекции, и лучшее, что мы способны сделать, — это попытаться удержать пятна радужного света, порхающие в нашей памяти. Сам акт удержания — это акт искусства, художественного отбора, художественного слияния, художественной перетасовки событий». Интересно, что: «Парадоксальным образом природа времени оттеняется в глазах Набокова тем, что, хотя оно возникает вместе с появлением сознания, последнее также вырабатывает способы освобождения от времени. Способность сознания разрывать границы времени составляет ядро глубоких рассуждений о творчестве, в которое пускается автор…».

Таким образом, «прошлое есть постоянное накопление», удержание же накопленного, умение помнить, т. е. память и есть «акт искусства». Однако это умение помнить в трактовке Набокова не имеет ничего общего со способностью виртуозно восстанавливать хронологическую последовательность событий. По мнению писателя: «Дурной мемуарист ретуширует прошлое, получая в итоге подсиненную либо розоватую фотографию, сделанную чужим человеком, чтобы утешить сентиментальную боль утраты… Мемуарист хороший прилагает все силы к тому, чтобы сохранить предельную точность детали. Один из способов, которым он достигает своей цели… отыскать на своем полотне точное место и наложить на него точный мазок памятного ему цвета». Значит то, что принято называть временем, прохождением времени – мираж, майя. Для Вечности понятия времени нет. Нет прошлого, настоящего, будущего. Все «здесь» и «сейчас». А несомненная заслуга художника – умение превратить последовательно выстроенную цепочку событий в симультанный акт бытия. Единовременность, Всевременность, Вневременность… Все «БЫЛО, ЕСТЬ, БУДЕТ» — СЕЙЧАС. То, что было, есть сейчас и будет потом. То, что будет, уже было, да и сейчас есть. Кто придумал, что история движется по прямой линии? История – круг. Связующая нить времен и пространств – Художественное Произведение. Оно – едва ощутимое мерцание, намек на существование Иного, Подлинного Мира; хрупкая лестница, дозволяющая лишь избранным легко взобраться по ней.

Выходит так, что взаимное сочетание запомнившихся подробностей – главное в художественном процессе восстановления своего прошлого. Соответственно, по Набокову:

«… это подразумевает проведение изысканий не только в своем собственном прошлом, но и в прошлом своей семьи, поисков чего – то такого, что схоже с тобой, что является твоим предварительным образом, еле приметной аллюзией на твое живое и мощное НЫНЕ».

Набоков говорит о необходимости (для хорошего мемуариста) точного сохранения детали. Но откуда этот принцип? Все мы родом из детства. И к В. Набокову как, пожалуй, ни к кому другому, приложимо это высказывание. Здесь – то выявляет в полной мере свою значимость то прошлое, которое художник именует «родовым». Для глубинного понимания эстетики Набокова важно помнить об одном причинном звене между любовью и памятью, одаренной любовно выбранными и накопленными дарами:

«Любить всей душой, а в остальном доверяться судьбе – таково было ее простое правило. «Вот запомни», говорила она, с таинственным видом, предлагая моему вниманию заветную подробность: жаворонка, поднимающегося в мутно – перламутровое небо бессолнечного весеннего дня, вспышки ночных зарниц, снимающих в разных положениях далекую рощу, краски кленовых листьев на палитре мокрой террасы, клинопись птичьей прогулки на свежем снегу». Это – о матери. Переход от условия «любить всей душой» к откладыванию на сохранение в памяти заветных подробностей необычайно важен для Набокова.

В приведенном отрывке писатель использует именно те слова, которыми его мать побуждала запомнить что-нибудь. Внимание к родовому прошлому, любовь к матери и есть главная причина, благодаря которой он сохранил ее слова в несгораемом ящике души, а теперь достает их оттуда обволокнутыми в ее манеру говорить их, в ее интонации, даже вместе с особым таинственным выражением ее лица при этом. Набоков никогда не скажет просто, что любил мать, отца, кого – то еще, поскольку – «так не говорится», а на это, как и на все прочее, имеются свои неявные способы. А потому: «Заветные эти подробности… пошли все на его прозу после всяких преобразований, конечно, и внимательный читатель… приветствует их кивком внезапного узнавания на каком-нибудь перекрестке или в закоулке его романа, или в строчке его стихотворения».

Любовь к кому (чему)-либо и мотивирует творческое исследование художником мира. Любовь та сила и та причина, которая помогает удержать в памяти заветные подробности, а затем восстановить «предельную точность детали», т. е. этой самой подробности: «Я люблю сцепление времен…», — говорил Набоков… Давая краткий перечень предков в «Других берегах», он выбирает из череды «славных, служилых, усыпанных бриллиантовыми знаками военной доблести или просто деньгами таких, в чьей судьбе можно проследить это вот самое сцепление…». И это тоже – родовое прошлое.

Детство – это мир света и многоцветья, острых запахов, тонких ощущений. В. Набоков удержал их и сумел воспроизвести с необычайной силой: «Если верить Набокову, всякого ребенка посещают удивительные видения, у всякого бывают случаи прозрения и ясновидения. Не только перегородки между чувствами тонки: сужены расстояния между предметами, удаленными в пространстве и времени, перегородки между этим и каким – то другим, неведомым миром. Да и сам здешний, с такой остротой воспринимаемый им мир, он для ребенка словно отзвук, оттиск, отпечаток того, другого, недоступного и непостижимого мира, той томящей тайны, которую писатель преследовал всю жизнь, подходя к ней совсем близко, однако, не умея открыть».

Память об изначальном, идеальном состоянии мира является основой набоковской этики и, соответственно, эстетики. Детство по Набокову – мир ничем не омраченной радости. Он идет из детства этот уникальный, без труда узнаваемый в каждом произведении Мир Набокова. Умение удержать и воссоздать рай детства было одной из главных привелегий Набокова – художника. Любой из романов Набокова, его стихи, пьесы, рассказы говорят, что в детстве мы близки к постижению времени и вечности. Детская болезнь как свидетельство проникновения в Мир Иной наиболее ярко описана в книге мемуаров «Другие берега» и в самом романе «Дар». Речь идет о случае с фаберовским карандашом. Вот отрывки из двух произведений.

«Другие берега»:

«После долгой болезни я лежал в постели, размаянный, слабый, как вдруг нашло на меня блаженное чувство легкости и покоя. Мать, я знал, поехала мне купить очередной подарок: планомерная ежедневность придавала медленным выздоравливаниям и прелесть и смысл. Что предстояло получить мне на этот раз, я не мог угадать, но сквозь магический кристалл моего настроения я со сверхчувственной ясностью видел ее санки, удалявшиеся по Большой Морской по направлению к Невскому (ныне Проспекту какого – то Октября, куда вливается удивленный Герцен). Я различал все: гнедого рысака, его храп, ритмический щелк его мошны и твердый стук комьев твердой земли и снега об передок. Перед моими глазами, как и перед материнскими, ширился огромный, в синем сборчатом ватнике, кучерской зад, с путевыми часами в кожаной оправе на кушаке; они показывали двадцать минут третьего. Мать в вуали, в котиковой шубе, поднимала муфту к лицу грациозно – гравюрным движением нарядной петербургской дамы, летящей в открытых санях; петли медвежьей полости были сзади прикреплены к обоим углам низкой спинки, за которую держался, стоя на запятках, выездной с кокардой.

Не выпуская санок из фокуса ясновидения, я остановился с ними перед магазином Треймана на Невском, где продавались письменные принадлежности… Через несколько минут мать вышла оттуда в сопровождении слуги: он нес за ней покупку, которая показалась мне обыкновенным фаберовским карандашом, так что я даже удивился и ничтожности подарка, и тому, что она не может нести сама такую мелочь.

… Вот она вошла ко мне в спальню и остановилась с хитрой полуулыбкой. В объятьях у нее большой удлиненный пакет. Его размер был так сильно сокращен в моем видении оттого, может быть, что я делал подсознательную поправку на отвратительную возможность, что от недавнего бреда могла остаться у вещей некоторая склонность к гигантизму. Но нет: карандаш действительно оказался желто – деревянным гигантом, около двух аршин в длину и соответственно толстый. Это рекламное чудовище висело в окне у Треймана как дирижабль, и мать знала, что я давно мечтаю о нем, как мечтал обо всем, что нельзя было, или не совсем можно было, за деньги купить…».

И в «Даре»:

«Жар ночью схлынул, я выбрался на сушу. Был я, доложу я вам, слаб, капризен и прозрачен – прозрачен как хрустальное яйцо. Мать поехала мне покупать… что – я не знал – одну из тех чудаковатых вещей, на которые время от времени я зарился с жадностью брюхатой женщины, — после чего совершенно о них забывал… Лежа в постели пластом среди синеватых слоев комнатных сумерек, я лелеял в себе невероятную ясность, как случается, что между сумеречных туч длится дальняя полоса лучезарно – бледного неба, и там видны как бы мыс и мели Бог знает каких легких островов, — и кажется, что, если еще немножко отпустить вдаль свое легкое око… Полагаю, что в ту минуту я достиг высшего предела человеческого здоровья: мысль моя омылась, окунувшись недавно в опасную, не по – земному чистую черноту; и вот, лежа неподвижно и даже не жмурясь, я мысленно вижу, как моя мать, в шеншилях и вуали с мушками, садится в сани… как мчит ее, прижавшую сизо – пушистую муфту к лицу, вороная пара под синей сеткой. Улица за улицей развертывается без всякого моего усилия… Вот сани остановились. … моя мать быстро идет к магазину, название и выставку которого я не успеваю рассмотреть, так как в это мгновенье проходит и окликает ее (но она уже скрылась) мой дядя, а ее брат, и на протяжении нескольких шагов я невольно сопутствую ему, стараясь вглядеться в лицо господина, с которым он, удаляясь, беседует, но, спохватившись, я поворачиваю обратно и поспешно втекаю в магазин, где мать уже платит десять рублей за совершенно обыкновенный, зеленый фаберовский карандаш…

… Вдруг растворилась дверь – вошла мать, улыбаясь и держа как бердыш, длинный коричневый сверток. В нем оказался фаберовский карандаш в полтора аршина длины и соответственно толстый: рекламный гигант, горизонтально висевший в витрине и возбудивший как – то мою взбалмошную алчность. Должно быть, я находился еще в блаженном состоянии, когда любая странность, как полубог, сходит к нам, чтобы неузнанной смешаться с воскресной толпой, ибо в ту минуту я вовсе не поразился случившемуся со мной, а только вскользь про себя отметил, как ошибся насчет величины предмета, но потом, окрепнув, … я с суеверным страданием раздумывал над моим припадком прозрения… которого я так стыдился… и едва ли не расплакался от смущения, когда нам попался навстречу… дальний родственник матери, некто Гайдуков, который тут – то и сказал ей: «А мы с вашим братцем недавно видели вас около Треймана».

Фактологическая схожесть сюжетов очевидна. Ясно, что случай прозрения, посетивший юного Набокова, был щедро дарован его Годунову – Чердынцеву. Однако столь уникальная жизненная история, могущая стать предметом гордости любого человека, и здесь не берет «верх» над Набоковым – художником. В мемуарах писатель, пользуясь своей отличной памятью, четко называет пункты, по которым, вместе с материнскими санями, следует его «омытое» от болезни сознание. Более того, он замечает и вывеску над магазином, в который входит мать: «магазин Треймана». Но здесь почему –то ничего не упоминается о дяде, попавшемся на пути матери (которая его так и не увидела). Зато в аналогичном отрывке из «Дара» это место прописано очень тщательно и подробно. Более того, эта «встреча» больного мальчика с дядей, впоследствии окажется неопровержимым свидетельством его ясновидения. Чем можно объяснить введение этого дополнительного эпизода в структуру «Дара»? Возможно, фактом реминисценции? Ведь известно, что реминисценция характерна тем, что полнее и точнее воспроизводит полученное некогда впечатление, в сравнении с первичным воспоминанием, которое следует непосредственно за впечатлением. Но, зная, сколь высоко ценил природу искусственного относительно творчества Набоков, представляется, что это — лишь способ дистанцирования от своего героя. С другой стороны, эпизод с дядей важен потому, что служит своеобразным подтверждением: где – то «по ту сторону» есть Мир Иной, возможно, лучший. Здесь снова находит перекличку эстетика Набокова с воззрениями Платона.

Пора детства – время чувственного и физического постижения мира по Набокову. Потому – то и чувство родины, его России связано с местами детства: Выра, Батово, Рождествено. Свою ностальгию по родине писатель емко и полно выразил в «Других берегах», например, вспоминая переписку с возлюбленной Тамарой: «Боже, где оно – все это далекое, светлое, милое!» Вот этот звук дословно помню из одного ее письма, — и никогда впоследствии не удалось мне лучше нее выразить тоску по прошлому.

Этими письмами, этими тогдашними мечтами о ней я обязан особому оттенку, в который с тех пор окрасилась тоска по родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать ее можно только с жизнью. Ныне, если воображаю колтунную траву Яйлы или Уральское ущелье, или солончаки за Аральским морем, я остаюсь столь же холоден в патриотическом и ностальгическом смысле, как в отношении, скажем, полынной полосы Невады или рододендронов Голубых гор; но дайте мне, на любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие петербургскую губернию, и тогда душа вся перевертывается. Каково было бы в самом деле увидать опять Выру, Рождествено, мне трудно представить себе несмотря на большой опыт».

Близкое его сердцу место России называлось Выра и располагалось в шестидесяти пяти км от Петербурга:

«Цепкая память Набокова унесла в изгнание каждый уголок этой его затонувшей Атлантиды. Восстановить по памяти каждый поворот дороги и тропки было его вечной утехой и его писательским упражнением».

Многие литературоведы считают, что великолепная память Набокова, развитая помимо занятий литературой, полупрофессиональными занятиями рисованием и энтомологией, была памятью мнемозиста: «… часто используемый им способ «топографических» воспоминаний – мысленное прохождение «родных, как собственное кровообращение» маршрутов в имении и Петербурге, связанных с сильными переживаниями – ожиданием встречи с отцом («Другие берега»), пронзительной репетицией ностальгии («Другие берега») и ее реальным воплощением («Дар»)». Именно: «Соотнесение воспоминания с движением по знакомому маршруту, к которому часто прибегает Набоков», — и есть, по мнению М. Маликовой «тот самый механизм памяти», позволяющий по пути этого движения восстанавливать знакомые лица, памятные события.

Михаил Кантор писал о том, что «предметы и явления с такой навязчивой силой врезываются в сознание Сирина, что, рассказывая о них, он не может просто назвать их, он силится воспроизвести их с той же отчетливостью и выпуклостью, с которой они запечатлены в его необыкновенной памяти».

Известно, что в мнемонической технике Набокова большую роль играла синестезия. В частности, писатель наследовал от матери т. наз. «цветной слух» — «audition coloree». Об этом он подробно напишет в «Других берегах» и этой же способностью наделит Федора в «Даре».

З. Шаховская в своей интересной, но весьма пристрастной книге сетует на то, что в произведениях Набокова: «Не только одни и те же навязчивые символы, как зеркала, но даже почти одинаковые образы переходят из книги в книгу, даже и предметы всегда возвращаются.

«Живой, невероятно милый» мяч мальчика Годунова – Чердынцева не навсегда закатился под нянин комод, он же красно – синий закатится и под койку смертника Цинцината и предстанет еще перед зрителями пьесы «Событие», когда через сцену катится сине – красный детский мяч».

На самом деле, ряд литературных déjà vu в творчестве Набокова весьма многочислен. И объясняется этот факт, разумеется, не скудостью воображения художника. Как сейчас известно, пожалуй, любому лингвисту, словесные образы, наиболее часто используемые говорящим (пишущим), представляют особую личностную значимость для него. В этом отношении кажется справедливым высказывание М. Маликовой о том, что:

«Символы, эмблемы, формулы, театральные образы, шахматные схемы и прочие фигуры смысла, столь часто повторяющиеся у Набокова, извлеченные из реальности, являются также меморативными знаками».

Memor, — oris (лат.) – помнящий, памятливый.

Следовательно, элементы реальности прошлого действуют в мире Набокова как определенные метафоры, фигуры смысла и как мнезические знаки, но, отнюдь не как перечень календарных дат.

Известно серьезное увлечение В. Набокова энтомологией, более конкретно – бабочками. Как считает М. Маликова:

«… идеальным природным объектом, который конституируется наложением «природного» и «искусственного» — для Набокова служит бабочка. Набоков часто уподобляет себя бабочке, использует ее как подпись, свой экслибрис на книгах, обыгрывает сходство бабочки со своим инициалом V…». Бабочка, выступая мнезическим знаком, соединяет в себе природно острое зрение, а также несет на себе «память места». Так и человек несет в своем теле печать родины: «… глаза у меня все – таки сделаны из того же, что тамошняя серость, светлость, сырость…»

«Дар»

Бабочка и есть идеальный объект, воплощение памяти, наглядно демонстрирующий особенность набоковского мемуарного видения как видения «умного».

Подводя итог размышлениям о том, какова роль категории «память» в художественном мире В. Набокова и взяв за воплощенный символ данной категории в писательской картине мира бабочку, хочется согласиться с высказыванием М. Маликовой: «Набоков отказывается от актуального воскрешения прошлого в пользу рассмотрения его поверхности – если вернуться к аналогии с бабочкой, то переживаниям ловитвы, он предпочитает «обладание» бабочкой, ее «обаятельно – живой» портрет».

Воображение как психическое явление предполагает умение оперировать образами, причем так оперировать ими, чтобы результатом могло бы стать создание образа, ситуации, доселе не существовавшей. Потому наличие воображения – необходимая предпосылка любого творческого процесса.

В романе «Дар», как и во всем творчестве Набокова, память и воображение связаны неразрывно, ибо, по мнению писателя, «плоды» воображения, представленные у Художника по окончании создания объекта искусства тем продуктивнее, чем сильнее развита его память, которая и есть главный «поставщик» материала (образов) для последующей работы воображения.

В. Набоков был глубоко убежден, что художественная реальность лишь тогда имеет ценность, когда она пронизана вымыслом. Несмотря на эту убежденность, Набоков, по мнению З. Шаховской, «не менее Толстого пользуется действительностью. Реальность мира – это материал его творчества. Вымысел – прием… Он шифрует самого себя, дурача исследователей, которым приходится вытаскивать из – под щебня вымысла ту правду, что под ним скрыта».

Сам Набоков был уверен, что при создании художественного произведения, в частности, в процессе создания литературных биографий, говорить о правде как таковой невозможно, да и не нужно: «Жизнь Пушкина, все ее романтические порывы и озарения, готовят столько же ловушек, сколько искушений сочинителям… наступает роковой момент, когда самый целомудренный ученый почти безотчетно начинает создавать роман».

В финале «Дара» Годунов – Чердынцев рассказывает своей возлюбленной Зине Мерц о замысле книги, героями которой станут они сами, а также Судьба, которая после нескольких неудачных попыток разрушила разнообразные препоны и свела их: «Все самое очаровательное в природе и искусстве основано на обмане. Вот видишь – начала с ухарь – купеческого размаха, а кончила тончайшим штрихом. Разве это не линия для замечательного романа? Какая тема! Но обстроить, завесить, окружить чащей жизни – моей жизни, с моими писательскими страстями, заботами».

«Да, но это получится автобиография, с массовыми казнями добрых знакомых».

«Ну, положим, — я это все так перетасую, перекручу, смешаю, разжую, отрыгну… таких своих специй добавлю, так пропитаю собой, что от автобиографии останется только пыль, конечно, из которой делается самое оранжевое небо…»

«Дар»

По сути дела, приведенный диалог – подтверждение мыслей, высказанных З. Шаховской относительно самого Набокова: реальность – материал, а вымысел (=воображение) – прием.

Поразительно, но обещание Федора написать роман, собственно, не обещание, а результат уже проделанной работы, свершившийся факт, поскольку роман давно написан и прочитан – «Дар». Все происходит именно так потому, что в сознании Художника, в его воображении прошлое и будущее способны взаимозаменяться. А «Дар» — это одновременно и взгляд назад, в прошлое, энциклопедия творчества и взгляд вперед – прозревание будущего; здесь все сошлось и сплелось.

Главный герой «Дара» уверен в необходимости наличия у писателя творческого воображения. Для Федора воображение, как и память, — неотъемлемые предпосылки создания художественного произведения. Они чрезвычайно важны, но остаются лишь инструментами, умелое владение которыми позволяет литератору создавать нечто эстетически значимое, ценное. Сами же идеи будущих произведений даруются благодатными Судьбой, Природой и пр. писателю из Мира Иного.

Г. Барабтарло считает, что «пространство его (Набокова – Ж. Щ.) вымысла… заранее основательно распахано… и всячески упорядочено создателем этого вымысла, и оттого всякую повторяемость события или положения… каждый новый случай déjà vu, следует понимать как тематическую, и стало быть, задуманную функцию этого пространства». То, что говорит ученый об авторе «Дара», можно с полным правом сказать и в отношении главного героя романа: пространство вымысла его будущих творений также заранее основательно распахано, а «тематические узоры», повторяющиеся на жизненном пути Федора оказываются знаками, судьбоносными для него и его возлюбленной, т. е. несут «тематическую функцию».

«Вот что я хотел бы сделать, — сказал он. – Нечто похожее на работу судьбы в нашем отношении. Первая попытка свести нас: аляповатая, громоздкая! Одна перевозка мебели чего стоила… Она сделала свою вторую попытку, уже более дешевую, но обещавшую успех, потому что я – то нуждался в деньгах и должен был бы ухватиться за предложенную работу, — помочь незнакомой барышне с переводом каких – то документов; но и это не вышло. Тогда – то, наконец, после этой неудачи, судьба решила бить наверняка, т. е. прямо вселить меня в квартиру, где ты живешь, и для этого в посредники выбрала уже не первого попавшегося, а человека, не только мне симпатичного, но энергично взявшегося за дело и не давшего мне увильнуть… и, странно, сам не понимаю почему, но маневр удался, представляю себе, как судьба вздохнула»

«Дар»

Жанна Щукина