Прошлое? Оно… никуда не уходит, никуда не девается. Это ты сам – прошлое. Снаружи обгоришь, облупишься, как после загара, а внутри–то всё то же! Вот и есть прошлое… его только трогать не надо… тогда ничего… жить можно… не сдирать с него подсохшую корочку сукровицы – и всё…

Пёс сидел скособочившись у водосточной трубы, обклеенной объявлениями с трепавшейся по ветру бахромой телефонов. Вода однообразно в терцию булькала и стекала тоненькой струйкой в выбитую в асфальте ямку. Поэтому на самом виду получалось безопасное место – все выходившие из дверей магазина огибали эту небольшую лужицу и даже не замечали собаки, больше она попадалась на глаза входящим…

— Ждёшь что-ли? – спросил Николай, задержался на секунду и вошёл в дверь. Когда он через некоторое время вернулся на улицу, тоже миновал, не заметив, сидящего всё в той же позе с подвёрнутой под зад ногой пса… потом вдруг его что-то толкнуло, — Потерялся что-ли? – спросил он вполоборота. Пёс медленно и равнодушно поднял на него глаза и переступил на месте передними лапами… — А чего сидишь тогда? Пошли… Пошли, пошли! – повторил он после паузы более повелительно, преодолевая нерешительность пса. Тот встал, прихромнул на заднюю левую, сделал шаг вперёд и остановился. Николай запустил руку в авоську, разворошил пальцами кулёк и вытянул круг колбасы. – На! – он не стал бросать её на мокрую землю, положил на ладонь и протянул руку псу. Собачья чёрная мочка дёрнулась инстинктивно, приоткрылась пасть, но в то же мгновенье что-то сработало внутри него, и он отвернул голову в сторону. – Стесняешься что-ли? Или дрессированный? – пёс молчал. – Ну, как знаешь. – Николай прихватил колбасу с ладони зубами, зажевал кружок в рот и медленно двинулся к дому… но снова что-то словно толкнуло его в спину через несколько шагов. Он обернулся. Пёс всё так же, не шелохнувшись, стоял и пристально смотрел ему вслед. Николай тоже замер, постоял несколько мгновений, какая-то боль, похожая на жалость, ошпарила его изнутри, он жадно глотнул сырого ветра, мотнул головой в направлении своего прерванного движения и тихо просипел сдавленным горлом: — Пошли… — он больше не оборачивался, не приглашал, не звал, но был уверен, что собака идёт следом. У подъезда он оттянул створку двери, посаженную на пружину, подставил носок ботинка, чтобы она не закрывалась, и тогда только обернулся. Пёс остановился в пяти шагах сзади, ровно на той же дистанции, как следовал весь путь, и ждал. – Заходи! – пригласил Николай, и они поплелись по ступенькам на четвёртый этаж хрущобы. У квартиры хозяин безошибочным движением вставил ключ в тонкую скважину замка, открыл дверь и теперь уже скомандовал собаке: —  Заходи! – она, изгибаясь телом, вплыла в узкий проход, и дверь захлопнулась. – Я сейчас… погоди… — Никоай исчез на кухне, похлопал дверцами шкафчиков и холодильника, размещая покупки, и вернулся в прихожую, где собака стояла на том же месте у двери и только вытягивала шею, впитывая и изучая запахи… — Чё делать-то будем сперва? Есть… или баниться? – рассуждал хозяин, — Ты как? Я б сперва побанился… а? Давай, как я! Ладно?.. – он распахнул дверь в ванную, отдёрнул закаменевшую занавеску и пустил воду… — Давай! – пригласил он собаку, легонько коленкой подтолкнул её под зад и стал ждать. Она обнюхала косяки и чуть шагнула вперёд… – Значит, не кобель, раз не метишь… — вслух рассуждал Николай, — Ну, давай, милая, не боись… вода журчит – это к добру… вода всегда к добру, когда её не слишком много… давай… — он подложил лодонь под собачье пузо, почувствовал полусогнутыми пальцами стиральную доску ребёр на её боку, покачал головой и подсадил к ванной. Собака, понукаемая снизу рукой, положила передние лапы на полукруглый край, но преодолеть барьера не смогла. Тогда Николай склонился над ней, запустил и вторую руку под низ её туловища поближе к задним лапам, приподнял его и перенёс через барьер. Внутри ванны собачьи лапы разъехались, она плюхнулась в уже набравшуюся воду и замерла… — Так вот! Сперва душиком… а потом уж с мылом и мочалкой… париться ты видать не привыкла… да, ладно, так отмоем… он дежал душ в левой руке, а правую опустил на шерсть, почувствовал кочки позвонков и, когда уже почти добрался рукой до  окончания хребта, у самого хвоста, собака вдруг вздрогнула, изогнулась всем телом, оскалила зубы, клацнула ими у самой руки и злобно зарычала. Николай инстинктивно отдёрнул руку. – Ты чего?.. – но собака уже снова мирно лежала в прибывающей воде, и на её морде было смущённое извинение… — Били? Понятное дело… – он снова протянул руку к болезненному месту, и одним пальцем нащупал огромную шишку у основания хвоста. Собака снова изогнулась, но уже не рычала, а только с интересом наблюдала и принюхивалась… — Видать, палкой… или сапогом, что ли… чужие… иль хозяин… хозяин, видать… от хозяина всегда больнее… а ты сбежала, значит… не вынесла, выходит… понятно… чего тут не понять… я тебе сам расскажу… как было… я сам сбежал… тоже… били… ну… отца после войны забрали почти сразу… я не помню… мал ещё был… я военный парень… меня в землянке где-то делали… мать подалась на заработки… кормиться же надо… и с каким-то спуталась… не знаю: женились-не женились… он мне вроде отчима стал… отчим… пил, гад, страшно и бил… мать до полусмерти… и меня… я заступаться вздумал… он совсем зверел… мне ещё потом и от матери доставалось, что  я его злоблю… ну, я сбежал… мне уж лет семь было, наверно… и  повезло, что далеко сбежать смог и имя себе другое придумал… тебя то-как звать… как звать? Придумаем… а я себе придумал имя, а то бы вернули… наверняка мать искала всё же… знаешь, мать, она и есть мать… ну, сама понимаешь… ты отмокай давай… эх, милая… меня не люди подобрали… милиционеры… ну, и пошло-поехало из приёмника в приёмник… но я не вороватый был… нормальный… не успел ещё обучиться тогда… и меня в детский дом определили… это, к примеру, как предбанник у живодёрни… вот, не дай Бог, поймали бы тебя и в клетке держали… директор там был… не приведи Господь… баб своих всех перетрахал и девок старших пере…б… голодно было очень… воровал он… затаскивал их в кабинет и за пайку хлеба драл, как хотел… а если не давала – в карцер… с крысами… там власти-то никакой не было… где там власть? Тайга да горы… я опять сбежал… воровать стал… есть-то надо… по мелочи таскал… одну жратву… опять попал… опять в приёмник… опять себе имя придумал… им искать-то неохота было… а может, и не заявлял директор… списали меня как-то, как стул ненужный… но имя я себе оставил только… а фамилия что… Иванов, Петров, Сидоров… тебя-то, как мне кликать? Человечьими именами не положено собак звать… да какая ты собака… у Чехова вот помнишь, гусь был Иван Иваныч… давай вылезать будем… погоди, ты стеки маленько, а то мне воду с полу собирать — наклоняться трудно… короче, опять я в детдом попал… этот ничего был: не били и жрать давали… воровали, конечно, там тоже, тащили, что воспитанникам положено… так что сытым я никогда не буду… с тех пор не могу наесться… всегда кусок лишний прихвачу, что потом в горле стоит… ну, я всё одно… опять сбежал… как из тюрьмы бегут… знают, что поймают, а бегут… решил мать найти… помнил и название посёлка и дом номер… короче, кое-как добрался… голодал страшно… но не тащил, чтоб не поймали опять… очень хотелось дом найти… и нашёл… что ты… что ты трясёшь–то, погодь попонку накину… а то ты мне везде потоп устроишь… валяй трясись теперь… — Николай набросил на собаку полотенце, каким сам вытирался, сходил в комнату, притащил суконное солдатское одеяло, сложил его вчетверо, бросил на пол у двери и помог собаке выбраться из ванной. Она снова инстинктивно отряхнулась, вздрагивая всем телом и повизгивая от боли, осмотрелась, сделала несколько кругов, как все её предки, притаптывая траву для лежки, и со стоном повалилась на одеяло… — Тепло? Чего дрожишь? – он снял с вешалки старый пиджак и покрыл им свернувшуюся калачиком собаку… — Ладно… образуется всё… жизнь длинная… век короткий, а жизнь, она… — он, кряхтя, присел на корточки и стал выжатым полотенцем вытирать морду собаки… — Крепко тебя, видать, били… а я всё… я везучий… отца нашёл, когда вернулся, в той же квартире… мать померла… забил её этот… негодяй… а отец вернулся… его сразу выпустили, как Сталин помер… и женщина уже при отце была… получается, как мачеха, мне… и я остался… плакал он очень, когда я появился… никогда не видел, чтоб мужики так плакали… она его успокаивала, а он никак… будто понукал его изнутри кто-то… и пил он очень… страшно… то ничего, а как запьёт!.. только плакал и твердил: “За что? Ну, за что? За что, кто мне ответит, за что?” Кого спрашивал? Власть? Или Сталина? Никак, видать, у него новая кожа не нарастала. Он умер скоро. А я остался с мачехой, значит… её… Екатерина Матвеевна звали… Катя… – Собака подняла голову и наставила уши… — Катя, — повторил Николай, и собака приподнялась на передних лапах! – Эй, да я имя твоё угадал, что-ли… Ну, надо, ж… Катя! – собака встала на ноги и начала оглядываться… — Не отказывайся от имени!.. Правильно!… А хочешь по-другому звать буду… погоди… — Николай вышел из прихожей и загремел посудой на кухне… — Иди сюда! Катя, Катя!… – но сколько он ни звал, она не трогалась с места. Николай обернулся и через маленький коридорчик увидел только торчащую из проёма двери морду с зыркающими вокруг глазами… — Боишься… поближе к двери держишься… понятно… я, знаешь, тоже первое время дома привыкнуть не мог… дичился… а мачеха, видать, умная была… хорошая женщина… она в библиотеке служила… и стала таскать мне книги домой… вот тут я и переменился… это врут всё, что прошлое забыть можно, и время лечит… просто, на него столько сверху наваливается, что ему пробиться трудно… ешь, милая, ешь… а то подохнешь… — собака прянула ушами и опустила морду над поставленной перед ней миской, потом скосила глаз на Николая, глухо зарычала и отвернулась… — Понимаю… ты ещё и деликатная… другие в стаю сбегают и мстят людям… страшной местью… а ты деликатная… не ко времени это…  куда деликатным деваться… ну, ладно… голод – не тётка… поешь ещё… — он вышел из передней и больше никакие звуки не нарушали покоя. Вечером, когда сумерки заполнили все закоулки захламленной комнаты, Николай очнулся от полудрёмы и долго тупо смотрел перед собой: на журнальном столике стояла недопитая бутылка водки и нетронутая, нарезанная кругами докторская лежала на пропитавшейся серой обёрточной бумаге… он поморщился и никак не мог сообразить, о чём ему напоминает эта колбаса… мысль заторможенно сползала с вершины часа, взгляд перескользил к проёму стены, за которым налево располагась кухонька, а в другую сторону — прихожая… он медленно с трудом поднялся, опираясь на мягкое сидение, и направился к выходу. Собака лежала будто за эти несколько часов ни разу не шевельнулась, боясь своим движением потревожить хозяйский сон. Перед её  мордой стояла пустая миска. Когда Николай появился, собачий глаз открылся и уставился вверх, потом вслед за ним медленно приподнялась голова, пасть приоткрылась и маленький кончик розового языка высунулся сквозь неплотно сомкнутые зубы… она задышала вдруг шумно, и бок стал подниматься и опускаться, то взъерошивая, то собирая до гладкости блестящую вымытую шерсть… так, замерев, они долго стояли, глядя друг на друга. Потом Николай вернулся к дивану, выплеснул из бутылки остатки водки в стакан и прежде чем опрокинуть его в себя, тихо позвал: “Катя! Катя!” Собака не появилась, она только подняла морду, наставила уши, втянула в себя воздух и тихо, тихо, так что хозяин не мог слышать, зарычала…

Михаил Садовский

фото из открытых источников