Суровость и жёсткость русской мужской души, русского солдата, русского мужика, русского моряка, пехотинца, землепроходца — может быть, уже легенда истории и культуры; грозная маскулинность, поставленная во главу угла, да не самим человеком — Богом, знающим не только великолепие, но и жестокость русской природы, рьяно и хищно размахнувшейся на все севера, на все постылые безлюдные земли, где только волки воют да Сияние над бедовыми, обречёнными головами в треухах да ушанках бешеными самоцветами играет. Мужчина — воин. Завоеватель. Казак Ермак. Ерофей Хабаров. Степан Разин. Это ли не Русь? Изнеженность на Руси не в чести.

Собранная, железная, раскалённо-металлическая жесткость, привычная к огню. К горнилу, к тиглю, к пылающей кузне. А разве характер, в особенности поэтический, — это не апология огня, пламени? Ещё один мегаобраз тут напрашивается, выступает из метельной тьмы: дорога, путь. Притом путь, преодолеваемый на скорости, измеряемый не только пешим изнурительным, каторжным шагом, но и тряской судьбой вагонов-теплушек, эшелонов, паровозов — от тех, царских, с гигантскими красными колёсами, до нынешних скоростных железных стрел, стремительно рвущих воздух от Колы до Якутии…

Поэзия Виктора Петрова. Мне она родная. Очень давно вообразила я в своей судьбе книгу «Дорога». Поезд, рельсы — дорожный рок всякой тревожной судьбы: она неистово и естественно становится скитальной. Скитание, странствие — это юродство и художество. В огне войны ли, любви, где люди сгорают дотла, а потом воскресают, как птица Феникс, в дороге, разрезающей жизнь на куски, а потом сшивающей кровоточащие раны серебряными рельсами, рождается художник. Не кляните его за суровость, за сжатый кулак. Это правильное его бытие.

Это — Виктор Петров.

«Гвозди бы делать из этих людей…» — помним слова Николая Тихонова. Чем железнее поэт в поэтике своей, тем он ранимее. Глубоко внутри, под слоями казнящего Аввакумова пламени, живёт боль. Порою страшная, тонкая, как предсмертный крик или далёкая песня. Невозможно сдержать, утаить. Да и не надо. Названия книг Петрова — вслушайтесь: «Грань», «Болевой порог»… Всё режет. Всё остро. Всё нестерпимо. И — сжав губы и зубы — стиснув кулаки — глядя вдаль взором орлиным, пронзительным, Аввакумовым — терпеть. Молиться? Да. Стихами. И стихами — восставать. И сражаться.

Смотрите, читайте, повторяйте, не бойтесь суждённого мороза по коже (и по сердцу…), ведь это жаркое пространство близ красного, во снегах, Аввакумова костра:

Смотрите: мукою Христовой

Искажены мои уста!

Я думал: слово – это слово,

А слово – это взлёт креста…

 —

Шептать слова и – быть распятым,

Терновый вытерпеть венок

И белым светом, белым платом

Не удержать кровавый ток.

И огромные, на полмiра раскинутые крылья страны! Земли жестокой, пламенной, родной!

Разрубают простор поезда. Да не поезда мирные, не уютные купейные вагоны, а — военные составы! Эшелоны. Это лейтмотив, лейтобраз. Это боль, облечённая в составное, сочленённое, грохочущее железо поезда; дорога — и наказанье, и причащенье пространством, и загадка: что впереди?.. — и клятва: едем на войну, прибудем, и сразимся во имя Родины, что «…уже за шеломянем еси…» («Слово о полку Игореве»).

Сибирь колесовали поезда —

Вела их паровозная звезда.

 —

Стонал, стенал столыпинский вагон:

Паду на рельсы – неизбывный стон.

 —

Этапами гоняли русский люд,

А хлад сибирский по-медвежьи лют.

 —

И выдержать его не каждый мог,

Но где у русских болевой порог? (…)

Дорога, вечный неизбывный путь железный, кандальный, ледяной, и есть преодолённый болевой порог. Плохо тому, кто боль уже не чувствует. Он может пропустить, не понять боль смертельную, опасную. Да именно таков русский человек: он НАД опасностью, НАД роковым обрывом, НАД рациональностью и осторожностью. Он сам, русский человек, не умеет, не может и не хочет спасать свою жизнь.

Он — лучше — насущнее — другого спасёт.

И там, где другой отступит, поляжет, испустит дух, русский человек соберётся, соберёт волю в кулак, возожжёт упрямый дух — и будет творить, созидать: для русского демиургия рождается именно из трагедии, из её преодоления.

(…) Кривить звериным криком мёртвый рот,

Но распрямить к обрыву поворот.

И лишь простёртую оплакав мать,

Шагнуть вперёд – и вражью рать ломать.

А где взять силы? Конечны они? Или беспредельны? Из какого Божественного источника они в тебя вливаются, поступают, щедро питают тебя, и благодарен ты судьбе — до слёз?

Виктор Петров — трагический поэт. Один из немногих теперь.

Русская поэзия изначально печальна. Но Петров поднимается НАД печалью.

Поднимается — выше.

Он поднимается к тотальной трагедии и работает в ней, внутри неё, как в тотальной радости.

Это абсолютно Бетховенский завет, Бетховенская формула: «Что такое жизнь? Трагедия. Ура!» Трагедия, русская, невероятная, немыслимая, апофатически неизбывная, становится питательной средой для поэзии Виктора Петрова, и он, как античный трагик, как новый русский Эсхил, выковывает строки, в коих — великая боль, и боль эту надлежит мгновенно, на ходу, на лету, переплавить в великую надобу, в великое желание жить ею и дышать, обращая её на святость, на радость себе; так поступал славный предок Петрова — огнепальный Аввакум, так поступает, по сути, любой поэт, намереваясь вывести трагедию в абсолют свободы и шири из-под гнёта, из-под спуда сетований, уныния, умирания. Никакой энтропии! Поэзия Петрова — вот уж никак не энтропия. Она — утверждение, и внутри полнейшего человеческого отчаяния — всё равно, наперекор горю, она есть музыка силы:

(…) Но пробиваться не впервой,
Поэтому и в этот раз
Останусь гвардии живой,
Стальных не опуская глаз.

 —

Вернусь, и бросишься ко мне,
Объятием забинтовав:
Горел, да не сгорел в огне
И выжил, смертью смерть поправ!

«Смертию смерть поправ» (там в Пасхальном тропаре далее совсем чудесное — «…и сущим во гробех живот даровав…»), «Не умирай» — вечный русский завет бессмертия. Не столько сладко-утешительный, сколько трагически-высокий завет. Иной Мiръ страшно, пугающе близко; он даже не то чтобы на расстоянии протянутой руки — он в ладони, в сжатом кулаке, в биении безумного от любви сердца. Сказка ли бессмертие? Русский человек таков, что он и порог смерти бесстрашно переступит; и вернется оттуда, из Иномiрия, ибо есть, он знает, для его весёлого воскрешения молодильные яблоки, мёртвая вода и живая вода.

А Аввакум-то ведь Петров сын! И, значит, оба поэты, и оба — фамилии одной.

Одной семьи пророков и юродивых Христа ради, воинов Христовых, ведущих за собою в битву; родня Пересвета и Осляби, как ни крути.

И вечно наше Куликово поле.

И вечна музыка, широкая, как небеса, песня, которую русский поэт поёт о Родине.

Да ведь и и война — вечна.

Та, в которой не победить — нельзя.

 (…) У, треклятое каинство –
Стал вражиною зёма!
Окоём размыкается
Трауром чернозёма.

Хата ридная, мазанка –
Не редут ли внезапный?
Танки выбрали аzимут
И уходят на запад.

Гул услышу авдеевский
На успенской таможне.
Родову как и где искать,
Если Бог не поможет?

Предана, перепродана,
По частям раскроима:
Нет двух родин – есть Родина,
Русь моя с Украиной!

Степь, Ростов, излучины Тихого Дона, Украйна рядом, обочь, с Украйной нераздельны… Наша освободительная война, и победа будет за нами; победа и над этой, суждённой, судьбинной трагедией, в этой немыслимой новой гражданской войне; а ведь стихи — разве не война такая? Разве они не война с душами чужими — за души родные, живые? Разве они не война с ложью — за Истину Божию? Разве это порою не война с самим собой, с собственной неисчезающей мукой душевной, с собственными сомнениями и ужасами, с собственным неверием?

А душа и впрямь болела,

Так болела – невтерпёж,

Впору вырваться из тела

Да и броситься под нож. (…)

Любит Виктор Петров пружинящий шаг жёстких кратких строк, четырехстопного хорея… хотя может он многое, разнообразное, разноликое, и в ритмике, и в словописи самоцветной, он знает цену красочному слову, но не пользует его до барочной приторности, до избыточного украшательства; ни на минуту не упускает он из виду — в композиции, в дыхании — этой железной пружинной сжатости, говорящей о силе смысла, о воле и мужестве, ибо именно так и надобно писать о воле, мужестве, битве и боли:

(…) Потому как батарея
Бьёт прицельно по врагу,
И заката флаг, не рея,
Сник на траурном снегу.

Близок холод, лютый холод –
Жизни прежней больше нет:
Сердце так и ходит, ходит,
Разорвав бронежилет.

Марш – с этапа до этапа –
Изо всех железных жил.
Где Остап? А нет Остапа –
Сынку голову сложил.

Птица Жаль стенает следом,
Эта Жаль – всему беда.
Никому ещё не ведом
Путь последний в никуда. (…)

«Путь последний в никуда…». Апофатичен поэт. Он может плакать сердцем, объемлющим Мiръ и войну. Но он не боится ни близкой пропасти, ни назначенной смерти. Он глядит прямо ей в лицо. В глаза.

Сошлись при Армагеддоне и бьются бесстрашно миры:
Отходим, товарищ, с тобою, отходим пока…
Выносишь из окружения знамя полка,
Бинтуя полотнищем грудь… Ты знаменем стал – до поры!

Вторая Великая… Где же наше Отечество, где?
Отцы поднимаются – в марше идут гробовом,
Славянка помашет и слёз не сотрёт рукавом…
Назад не смотри – мы останемся на убитой звезде. (…)

Культ предков есть сила предков. Царство мёртвых есть наша незыблемая связь с ушедшими поколениями. В этом заключается феномен человеческой памяти. «Бессмертный полк» — одна из вариаций живого существования такой памяти мёртвых; она мало того что овеществленная — она визуально обозначенная и именная, ибо обнародовано любимое, родное имя, поставлено перед лицом-фотографией, которая внутри памятного хода приобретает сакральность храмового Лика; Логос и изображение сливаются; и мы, нынешние, становимся в этот деисусный ряд, и мы молим Господа о том, чтобы в себе оставить святость и любовь ушедших, чтобы стать их достойными, стать с ними в один строй, в одно священное шествие:

(…) О, Господи, силы нам дай остаться, кем были вчера,
Когда не предали ни братских могил и ни строк,
И если вдруг Западом наш обернётся Восток,
То двинется вслед за пророком к Западу эта гора.

Наступит геройства черёд, и знамя своё развернём…
Эй, братья-славяне, вперёд – полковая братва!
И тотчас на фрица пойдут в штыковую слова:
И взвеется сумеречь, и огонь поглотится огнём.

Спросят меня: а как же любовь? А изъявлена ли поэтом любовь, как одно из необъяснимых чудес света? Любовь не просто рассказана Виктором Петровым, не только, как в 19-м веке говаривали, воспета — ею, зарифмованной, выжжено на теле русской поэзии 21 века незаживающее клеймо. Поэт оставил современникам и потомкам живую боль. Опасно к ней прикасаться. Невозможно её понять. Да надо ли? Почему суждено было именно такое? Для того ли, чтобы на свет родились именно эти, именно такие, обжигающие, пытальные стихи? Не стихи — Лобное место бытия… Или чтобы сравнить явь — со сном, настоящую плоть, подлинные запахи и звуки — с ледяным зеркалом-мороком; чтобы выйти из колдовского круга — и идти дальше, осознав и себя, и Мiръ, и людей по-новому, по-иному…

И боль, только боль, опять боль, опять новый, неведомый лик вечной трагедии…

(…) Когда затравленно посмотришь мне вослед,

Предвидя пытку от невыносимых бед,

А я тебе не попытаюсь и помочь,

Уйду, бесстыжий, в разгулявшуюся ночь.

 —

И ты свернёшься на казённой простыне

И станешь думать об ушедшем, обо мне…

И я почувствую тебя как никогда,

И устыжусь, хотя не ведаю стыда. (…)

У русских точно нет болевого порога отчаяния; и болевого порога любви тоже.

Любовь уходит навек; остаётся память.

Любовь, она бывает как война. Только в ней нет победителей. Все — побеждены.

…Виктор Петров. Степь крестила простором его. Степь убивала и воскрешала его.

Есть возможность у русского человека всегда начать сначала. С нуля. С пустоты зимы, степи, снега, ветра. С чёрного безумного прогала ночного неба. С грохота мчащегося поезда. Мчащегося — мимо? А может, я, поэт, в этом эшелоне — еду? На новую войну? Биться за новый Мiръ?

Счастье не объяснить. Горе не оплакать. Поэзию не втиснуть в рамки катренов или критических статей. Войну не остановить. Она идёт до конца. Любовь не повторить. Она разольётся по русской Вселенной, вот она — весна, лёд, пламя, ручьи, соловьи, костры, песни. Мы сражаемся за Русский Мiръ. Это наш фронт, дорогой Виктор. Наша битва. И наша — будущая — Победа.

Елена Крюкова