История, рассказанная Северином Потоцким (1862-1829) моей пра-пра-прапрабабке Анне Габриэле фон Шмерфельд и повествующая в четырех новеллах о неизвестных подробностях жизни выдающегося польского и русского путешественника, писателя, географа, этнографа и археолога

Я был в Абаше, я весь мир прошел до края, нелепая.

Тебе подобной нет нигде, ты отблеск рая, нежная,

Ведь на тебе и холст простой – ткань парчевая,

нежная.

Недаром все творят хвалу, тебя встречая, нежная.

Ты – дивный жемчуг. Счастлив тот, кому судьба

купить тебя.

Не пожалеет, кто найдет, но горе – обронить тебя. <…>

1758

Саят-Нова (пер. с армянского М. Лозинского)

ПОСВЯЩЕНИЕ

Однажды, во время моего краткосрочного пребывания на востоке Ставрополья в городе Буденновске, изначальное название которого Святой Крест или по-армянски Сурб Хач, мне довелось увидеть хорошо сохранившийся армянский ковер начала XIX столетия. Главным элементом его тщательно вытканного замысловатого рисунка, по краям напоминавшего причудливый лабиринт, являлись: процветший армянский крест, изображаемый в основном в камне и называемый хачкар, и три гранатовых яблока, – одно снизу, а два других по бокам креста. Такой ковер среди первых армянских насельников Святого Креста или Сурб Хача (еще ранее Карабаглы), пришедших сюда из многострадального Карабаха на излете 90-х гг. XVIII века, и было принято называть Миздаром. Сейчас очень трудно судить о происхождении и истинном значении вышеуказанного названия, но из всех догадок и предположений есть два вероятных объяснения, отчего оным словом стали именоваться старинные армянские ковры с подобным рисунком: во-первых, от армянских ткачей Джульфы, насильственно переселенных в начале XVII столетия сефевидским правителем Ирана Шахом Аббасом из-за угрозы занятия этого армянского города турками и прошедших по пути в Исфахан через Тебриз и иранскую провинцию Мазендеран; во-вторых, от персидского джай-намаза (по-татарски намазлык), переосмысленного армянскими мастерами мусульманского молитвенного коврика благодаря переносу на него силуэта главного армянского христианского символа – хачкара, что в условиях инородческого и иноверческого окружения для армян в предместье Исфахана и в отсутствие григорианских храмов и священнослужителей играло важную роль. Тогда Миздар, возможно, является искажением от Намаз-дара, т. е. молитвенного порога, врат поклонения и даже разумения.

Как бы то ни было, о культовом предназначении Миздара свидетельствовали и его строгие цвета – от иссиня-черного до бордового и пурпурно-красного, лишь порой и весьма редко дающих послабление и переходящих в розовато-малиновые тона, что подчеркивало, с одной стороны, торжественную сосредоточенность крестово-гранатового узорочья, с другой стороны, трагический драматизм армянской, да и в общем, христианской истории Востока. В отличие от разных видов намазлыка, армянские ткачи увеличили размеры Миздара; и поскольку христианам молельные коврики не требуются, зато у армян в Персии всегда ощущалась нехватка икон, постольку этот ковер на чужбине стал символом и выражением религиозной и духовной принадлежности, вывешиваемый в светлицах армянских жилищ всегда строго на восток.

Помню, что, оказавшись зачарованным, я довольно долго всматривался в лабиринтную вязь ковра, вытканного умелыми руками армянина или армянки, у кого довольно рано портилось зрение от частого соприкосновения со свежевыкрашенной и оттого едкой для глаз пряжей, бесформенная масса которой, пройдя через станок и руки мастера, создавала потрясающую, хоть и весьма сумрачную гармонию Миздара. Внезапно меня охватила меланхолия, а в уме запечатлелись строки, неясно как пришедшие и вызванные, наверное, чересчур усердным созерцанием старинного Миздара и последующим видом вечернего озера Буйвола, на берегу которого расположен Буденновск:

Мастер из пряжи ковер сотворил – неизбывного века страницу…

Да, день сгорел, и канули надежды,

Вдруг растворившись в сонной полумгле;

А я молчал, и вторили молчанью

Лишь отраженья огоньков в воде;

Я мыслью настигал былые годы,

И прежнею цепочкой вешних дней

Мне показалось огоньков сиянье

На темной глади как в душе моей;

Я вязь ковра чуть трепетной рукою

Поднес к глазам, ослеп – нечаянный венец:

В слепых очах блеснул тот свет надежды

И хлынул слезами на вязь с тяжелых век.

Мастер из пряжи ковер сотворил – так растворенное время

Осуществилось в плетении рисунка судьбы… 

НОВЕЛЛА ПЕРВАЯ.

СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА, ОПРЕДЕЛИВШАЯ ХАРАКТЕР

«РУКОПИСИ, НАЙДЕННОЙ В САРАГОСЕ»

К вечеру 18 ноября 1797 года экипаж графа Ивана Потоцкого, запряженный четырьмя лошадьми, в сопровождении добротно вооруженных шести терских казаков и четырех местных осетин и кабардинцев, въехал в Моздок, оказавшись на просторной городской площади, по бокам которой были разбросаны хорошо обустроенные кабардинские жилища, имевшие высоту около шести футов, но при виде беспечно пасшихся посреди нее верблюдов представлявшиеся графу еще более низкими. Ему, придремавшему в пути, даже примерещилось, как одно крупное двугорбое животное перешагивает через самую близкую к центру кабардинскую хату. Но вот уже карета въезжает на укрепленное подворье моздокской комендатуры. Из-за отсутствия по служебной необходимости коменданта города генерал-майора Дмитрия Таганова, Ивана Потоцкого встретил его заместитель – плац-майор граф Федор де Бельфор. Вскоре, однако, уже успевший пожаловаться русско-польскому франкоязычному исследователю, что его образование, а учился он в пяти академиях и говорил на пяти языках, не сложилось из-за пяти императриц: трех немецких и двух русских. Свою жену итальянку, бывшую некогда цирковой актрисой, выполнявшей трюки на канате, несмотря на ее отвратительное отношение к нему он называет не иначе, как графиня, хотя, по мнению Потоцкого, одно знакомство с подобным авантюристом, состоявшем на русской службе, уже стоило его путешествия на Кавказ. Впрочем, такой вывод граф Потоцкий сделал после обильного вечернего ужина в доме у Бельфора, куда к восьми вечера пожаловал весь небольшой свет Моздока, в том числе армейские и казачьи офицеры: обильно лившееся кахетинское подавали с чуть присоленной терской рыбой от вяленой до приготовленной на пару и запеченной на углях, учитывая недавно начавшийся Рождественский пост. Соответственно, никаких танцев не последовало, а потому публика крепко нагружалась кахетинским. В конце накрыли десерт: сытные орехово-медовые пироги на постной закваске с шампанским уже в ограниченном количестве. Если бы ни немного резковатый бургундский акцент в русской речи графа де Бельфора, то он совсем бы не отличался от местного чиновно-дворянского общества, настолько он «оказачился» и «окавказился». Присутствовавший за ужином епископ Моздокской и Маджарской епархии Кай, по происхождению грузин, пригласил Ивана Потоцкого на торжественную литургию по случаю праздника Введения во Храм Пресвятой Богородицы, состоявшуюся утром 21 декабря в деревянной монастырской церкви в честь Успения Божией Матери.

За правкой сделанных графом путевых заметок и записей незаметно пролетели два дня, проведенных им на постоялом дворе Моздока в компании своего секретаря Матвея Колодзейского, бывшего польского хорунжего и мелкопоместного шляхтича родом из-под Кракова, уволившегося с военной службы польской короны в ходе последнего раздела Речи Посполитой и с тех пор уже несколько лет сопровождающего своего ясновельможного магната в его странствиях по Европе и России. Граф Потоцкий пригласил Колодзейского к себе на службу в особо тяжелый период своей жизни, когда в 1793 году похоронил свою жену Юлию, урожденную княжну Любомирскую, дочь великого коронного маршалка князя Станислава Любомирского и его жены Изабеллы, в девичестве Чарторыйской. Учитывая то, что еще с ранней юности граф страдал от приливов тяжелой меланхолии или ипохондрии, постоянное нахождение рядом с ним его секретаря, друга и собутыльника, которого он нашел в личности Колодзейского, было не прихотью, а крайней надобностью. Что уж говорить, если бы не секретарь пан Матеуш, неустанно вдохновлявший своего господина на новые любопытнейшие свершения, путешествия и исследования, наверное, многие свои произведения граф не успел бы написать, просто однажды не выйдя из одного своего меланхолического припадка, которые с годами усиливались по продолжительности и отягощенности. Известно, что замысел и сюжет своего великолепного франкоязычного романа «Рукопись, найденная в Сарагосе» Ян Непомуцен Потоцкий вынашивал с 1794 года, занимаясь разысканием славянских древностей в Верхней Саксонии, когда с ним рядом уже находился юный двадцатитрехлетний секретарь Матеуш Колодзейский. Не он ли внушил ему идею о создании литературного сочинения, сочетающего в себе сразу несколько жанров: познавательный, дидактический, философический, юмористический, саркастический, религиозно-мистический, сопряженный с франкмасонским символизмом, и даже эротический. Как знать, как знать. Впрочем, граф Потоцкий блестяще справился с таким замыслом, и роман «Рукопись, найденная в Сарагосе» стал напоминать бесконечно уменьшающуюся и увеличивающуюся русскую матрешку, притом, что он является незавершенным, ведь автор изначально планировал описать 92 дня из жизни своих героев (31+30+31), а вышло только 66 дней.

Обильно надышавших его успокаивающим ладаном и выйдя из Успенской церкви, еще пахнущей свежестью кавказского черного дуба, пару лет тому назад заготовленного для строительства, Иван Потоцкий довольно прогуливался в сопровождении секретаря и генеральского сына Петра Таганова по караван-сараю, бойко развернувшему свою торговлю в честь праздника Введения во Храм Пресвятой Богородицы. Чтобы выглядеть своим, граф приоделся в черную черкеску с по сезону теплым шерстяным бешметом, на наборном кавказском поясе у него красовался булатный кинжал кумыкских оружейников в украшенных серебром ножнах, приобретенный им в Кизляре. Сановность и аристократизм магната подчеркивала и как бы оттеняла слегка заломленная назад светло-пепельная каракулевая папаха совершенной выделки с лазоревым верхом и галунами золотой нити, сплетающимися крестом на макушке. Граф любил облачаться в восточную одежду, почитая себя потомком сарматов, а Кавказ родиной своих благородных предков, однажды пришедших в Малую Польшу превратившихся в польскую шляхту.

Миновав продовольственные ряды с плотно разложенной рыбой и постной снедью, взгляд графа зацепился за чеканные изделия из Дербента и Персии, представленные в своем богатом разнообразии: зазывалы, заметив богатого чужака в караван-сарае, старались изо всех сил привлечь его к своим товарам. Но граф не подавал вида и о чем-то задумался: он остановился перед прилавком с дорогими кальянами из бронзы, запечатленной витиеватыми арабесками, затем внезапно резко развернулся, будто о чем-то вспомнил, что привело в легкое недоумение его спутников, оба одетых в серые черкески, и заспешил к ковровым развалам, находившимся с юго-восточной стороны караван-сарая.

К тому времени Иван Потоцкий, посетивший уже Марокко и страны Северной Африки, слыл знатоком и ценителем ковров. Однако ковровое изобилие в Моздоке его несколько изумило. К нему со всех сторон взывали торговцы изящными и роскошными персидскими коврами, но граф, ничего не слыша и никому не внимая, что-то искал и, наконец, увидев на краю ряда с правой стороны заинтересовавшее его, бодро и вальяжно зашагал, больше никуда не вглядываясь. Это были армянские ткачи, родные братья, продававшие с десяток своих ковров средней величины по вполне доступной цене. За ковер они просили от полутора до двух рублей, впрочем, как узнал уже Таганов младший, с ними можно было сторговаться и за рубль. Четыре Миздара находились на шестовой вешалке сверху, и графа Потоцкого сразу привлек из них второй справа изысканным сочетанием пурпурно-малиновой с черным ковровой расцветки и затейливо-сложным узорочьем по бокам от главной композиции процветшего креста с гранатовыми яблоками. Граф завороженно смотрел на этот Миздар, туда-сюда скользя глазами по сложным переплетениям шерстяных нитей, составлявших неповторимый смысловой ансамбль тканого коврового полотна. Таганов младший подал знак братьям и старший из них прервал молчание, обратившись к Ивану Потоцкому на довольно сносном русском языке:

– Разрешите представиться, господин генерал, мы ткачи из Тифлиса, беженцы, нашедшие приют в Русском царстве в ожидании быть приписанными к мещанству Моздокского посада. В Моздоке проживаем с 1795 года: с помощью Божией нам удалось миновать резни, устроенной в том же году персами во главе с проклятым Ага Магометом Шахом Каджаром, зарубившими нашего богобоязненного отца прямо в ограде армянской церкви Сурб Георг – Святого Георгия. Нас четверо ткачей Арутюновых: я самый старший Меликсет, перед Вами мой брат Оган и еще у нас есть две младших сестры – Сара и Мариам: обе находятся дома, где ткут новые ковры.

– Ну, положим, я не генерал, разве что рыцарь христианнейшего славного Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, сражавшегося и защищавшего восточных христиан, а так просто командированный Императорской Академией наук географ и историк граф Иван Потоцкий. Скажи-ка, любезный Меликсет, я намерен приобрести у вас вот тот ковер, – при этом Потоцкий явно указал своей ладонью на понравившееся изделие, – по какой цене ты хочешь его продать?

После чего граф взглянул на своего секретаря и увидел довольное выражение его лица.

– Он не продается, – отрезал Меликсет Арутюнов, – остальные сверху могу уступить по полтора рубля каждый.

– Видите ли, молодой человек, – отвечал внезапно охваченный торговым азартом граф, – мне интересен только он. Ну же, называйте свою цену.

– Господин офицер, я не могу, понимаете ли, – стал колебаться под влиянием уверенного графского тона молодой армянин. И вздохнув, а затем приглушив дыхание, он продолжил:

– Этот Миздар начинал ткать в Тифлисе мой покойный отец иеромонах Степанос, а когда он с нами прощался, по-видимому, уже чувствуя, что никогда нас не увидит, просил доделать его до конца. Когда мы его продолжили ткать в Моздоке, у каждого из нас наворачивались слезы при соприкосновении с ним.

– Что ж, ни одно произведение искусства не бывает без слез, милый Меликсет, – как-то отстраненно промолвил граф и добавил твердым уверенным голосом, – так сколько стоят все ваши слезы, молодые люди, хотя понимаю, что они бесценны?

Меликсет с Оганом заметно разволновались, но инициатива оставалась за старшим, и он, увлекаемый азартом, предложенным Потоцким, тут же выпалил:

– Десять рублей и без торга, – в это мгновение Оган жалостливо взглянул на брата, а Таганов младший стал нервно угрожающе жестикулировать в адрес армянских ткачей и строить недовольные выражения лица, правда, Колодзейский тоже приуныл, и его естество, всегда чуткое к любому внешнему проявлению, как бы онемело и застыло, не выдавая себя никаким движением.

– Дело в том, что наш отец Арутюн Саядян или Саят-Нова, придворный поэт и ашуг царя Грузии Ираклия, – стал бегло оправдываться Меликсет.

Граф Потоцкий повелительно прервал скромные разъяснения молодого ткача, протянув ему по-приятельски руку:

– Сударь, я слышал о судьбе вашего отца от французских посланников, служивших на Южном Кавказе. Я выражаю вашей семье глубокое соболезнование и полагаю, что ваш отец остался удовлетворенным, когда начатый им и завершенный вами ковер смог оказаться такое вспомоществование его здравствующим в Моздоке детям, находящимся под защитой державы Белого царя. И вот еще что: я вам добавлю к червонцу еще рубль, чтобы вы смогли достойно отслужить в армянских церквах заупокойные службы и панихиды по своему отцу, по сути, священномученику Степаносу. К тому же, мы с ним оба писатели. Как мне хотелось бы прочитать его стихотворения и услышать его песни. Но книгой для меня послужит его ковер, созданный поэтом, чтобы наставлять и направлять такого неудачливого поэта, как ваш покорный слуга, командированный на Кавказ Императорской Академией наук. Матеуш, выдай, пожалуйста, Меликсету одиннадцать рублей, – Потоцкий мягко, но в приказном порядке перевел взгляд на Колодзейского, – и дайте мне руками потрогать и ощутить, как вы его там называете, сам Миздар. И прошу обратить внимание, сударь, что написано на реверсе золотого царского червонца: «Не нам, не нам, а имени твоему». Ведь ваш отец поистине прожил и пострадал от басурман за имя Божие!

Иван Потоцкий взял в руки только что приобретенный Миздар, и оцепенение теперь перешло с Колодзейского на него: он стоял не шелохнувшись, пробегая глазами лабиринты рисунка, как вдруг его взор заслонила седая пепельная пелена, когда в своем четырнадцатилетнем возрасте в Могилеве-на-Днестре в ткацкой мастерской у Хаима Ткача Мураховского он снова увидел Дину, дочь кантора синагоги из Бердичева Давида Перейры-Кордоверо, свою первую и последнюю любовь в этой жизни. Тогда в августе 1775 года все удачно сложилось для их встречи в Могилеве-на-Днестре: отец гостил в городе по приглашению местной шляхты, переезжая с одного обеда на другой, поскольку у польской знати накопилось много вопросов в связи с поражением в 1772 году Барской конфедерации, завершившимся Первым разделом Речи Посполитой. Однако отец братьев Яна и Северина коронный кравчий и магнат Юзеф Потоцкий не принимал участия в оной конфедерации, да и со времени ее создания все больше жил во Франции и Швейцарии, соблюдая мирный нейтралитет в отношении российской имперской политики, да и на светских собраниях, подобных могилевским, предпочитал отмалчиваться или говорить на отвлеченные темы. Находясь неделю в конце августа в Могилеве-на-Днестре, братья чувствовали себя свободнее, нежели в своем имении в Пикове под Бердичевом. И как раз в один из дней сюда должна была приехать Дина Перейра-Кордоверо, о чем передала записку через Северина ее служанка, прибывшая вместе с ее еврейским учителем в город накануне. Дина, зная о нахождении Яна Потоцкого в Могилеве-на-Днестре, напросилась сопровождать своего отца, который должен был выкупить и доставить в Бердичев ковры и другую текстильную продукцию Хаима Ткача Мураховского. Последний, являясь каббалистом, сам ткал для себя разных размеров ковры с каббалистической символикой: не он ли через много лет послужил прототипом дон Педро де Уседы или Бен-Мамуна, еврейского мистика и толкователя «Сефер Зохар» и «Сифры Дизениуты» из «Рукописи, найденной в Сарагосе»?

Стоит отметить, что могилевская шляхта относилась к Потоцким как к своим магнатам, поскольку город был основан в 1595 году молдавским господарем Иеремией Могилой, подарившим эти земли своему зятю брацлавскому воеводе Стефану Потоцкому (1568-1631).  Юный магнат Ян Потоцкий происходил как раз от Андрея Потоцкого, каштеляна каменецкого и родного брата Стефана Потоцкого. Разумеется, об этом был хорошо осведомлен и Хаим Ткач Мураховский. Его ткацкая мастерская располагалась в добротном каменном доме неподалеку от берега Днестра: в таких случаях близость к воде, особенно для красильщиков и сукновалов, занятых в производстве, имеет принципиальное значение. Оставив коляску с кучером на Соборной площади, Ян спустился на пару сотен метров к дому Хаима Ткача Мураховского, во дворе которого кипела работа: мастеровыми евреями варился состав для окрашивания шерсти. Пройдя через двор, он постучал в массивную дубовую дверь, ее открыл сам хозяин мастерской, попросив у Яна немного подождать в приемной перед его конторской комнаткой, где Хаим Ткач Мураховский спешно составлял отчет о своем производстве, доходах и расходах для поветовых властей. Скучать Яну Потоцкому не пришлось: вся приемная была увешена разновеликими коврами работы самого Хаима Ткача Мураховского, на которых красовались каббалистические символы и знаки, Древо жизни или Сефирот, впоследствии нашедшее отражение в романе Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе»; однако один ковер, находившийся слева от двери в конторскую комнату хозяина, как бы прожег воображение юного магната, навсегда запечатлевшись в его еще подростково-гибком и податливом сознании: переплетенные гранатовые деревья со своими созревшими и тяжелыми пурпурными плодами, которые вот-вот растрескаются и упадут. Ян Потоцкий завороженно наслаждался художественной композицией, выполненного, как и армянский Миздар, в бордово-черных и малиново-розоватых тонах, и не услышал шагов вошедшей в помещение Дины Перейра-Кордоверо…

– Здравствуй, Янек! – сказала она и, не прерывая его зачарованности, продолжила. – Этот ковер выткал дядя Хаим после того как прочитал великую книгу моего предка Моисея бен Якова Кордоверо «Пардес Римоним» или «Гранатовый сад».

Потоцкий молча повернулся и посмотрел в ее черные показавшиеся ему бордово-гранатовыми глаза, сверкающие на фоне ее бледно-мертвенных и отсвечивающих слоновой костью ланит…

– Ваше превосходительство, Иван Осипович, что случилось, дайте же, наконец, ковер, нам его завернут, – искренне недоумевал Таганов младший при молчаливом согласии Колодзейского, знавшего подобные заходы своего друга и господина.

Граф резко очнулся, поняв, что он не в Могилеве-на-Днестре, а на Кавказе в Моздоке. По-видимому, прошло пара-тройка минут счастливого забытья, и он тут же разжал руки, мертвой хваткой по краям вцепившиеся в ковер. Удивленные Меликсет с Ваганом молча завернули Миздар, поперек стянув жесткими веревками, и, не доверяя больше графу, передали товар Колодзейскому и Таганову младшему, которые, вежливо попрощавшись, сразу же направились вслед за Потоцким в сторону выхода из караван-сарая.

С тех пор вызревал в душе графа, принявший окончательную форму гранатового яблока, роман, который, как движущаяся по кругу жизнь, всегда возвращается к той же точке – гранатовой ягоде, порождающей дерево граната с десятками тысяч ягод в выспевшем плоде. Подобно тому дробятся, распадаясь на ягоды, истории и рассказы главных героев «Рукописи, найденной в Сарагосе», среди которых офицер, две обворожительные мавританки, каббалист со своей сестрой, геометр и вожак цыган. В конце концов все они оказываются родственниками, поскольку не существует уже случайностей для людей обретших друг друга в одном месте и в заранее приуроченное Провидением время. Ибо, сколь не уменьшалась бы в своем дроблении дробь, а в нашем случае, как не разветвлялись бы, переходя друг в друга, истории героев романа, все возвращается к монаде, гранатовой косточке, зерну, чтобы, основываясь на них, снова возникла иерархическая целостность и уходящий в беспредельность числовой порядок мироздания или «цветущая сложность», по выражению русского религиозного философа Константина Леонтьева. И как тут не вспомнить, размышляя о «Рукописи, найденной в Сарагосе», три последних строфы стихотворения «Путем зерна» от 1917 года выдающегося русского поэта первой половины XX столетия Владислава Ходасевича:

Так и душа моя идет путем зерна:

Сойдя во мрак, умрет – и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ,

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, –

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путем зерна.

Именно этот посвятительный характер, уводящий нас к древним платоническим греко-эллинским мистериям и сокрыт под кожурой граната или в общем-то простыми, но постоянно умножающимися сюжетными линиями «Рукописи, найденной в Сарагосе», но вот парадокс: их становится больше, и они умаляются, поскольку нет никакого приращения в дроблении, когда уже стирается граница между жизнью, литературой и математикой.

НОВЕЛЛА ВТОРАЯ.

КРОВАВЫЙ СЛЕД НА СНЕГУ. СОКРЫТИЕ ЛИКА

Миры (по—еврейски «олам», от «алама» — сокрытие) 

суть степени сокрытия Творца.

В седом свете Божественного растворяются все страдания.

К вечеру 21 ноября граф Потоцкий, отпустив Таганова младшего и Колодзейского развлечься на улицах казацко-кабардинского Моздока (все же великий, хоть и постный праздник Введения во Храм Пресвятой Богородицы), принялся усердно составлять генеалогическое древо князей Кабарды на основании только что удачно обретенных сведений из одного ценного и с трудом найденного документа, потратив на это три или четыре часа и сведя их в графическую таблицу, обнаружив затем в ней много правильного и вероятного. Вскоре пожаловали Таганов младший с Колодзейским, принеся с собой четыре бутылки кахетинского, отдающего бакинской нефтью. Хозяин постоялого двора грузин Ираклия распорядился своей жене Кетеван подать сановному гостю из Санкт-Петербурга с его спутниками в номер великолепной запеченной терской кумжи (каспийский лосось – прим. пер.), и праздник продолжился в тесном мужском сообществе. К столу пригласили и хозяина гостиницы, но он оказался, сославшись на занятость и большое количество русских командированных офицеров.

Находясь уже под хорошим хмелем от саперави, римскому католику Потоцкому удалось связать нынешний греко-православный праздник Введения с Диной Перейра-Кордоверо. Дело в том, что по матери Дина происходила из семейства Абраванель (ашкеназское Воронель), которые в сефардской среде считались потомками царя Давида, а отсюда вероятна ее связь с Божией Матерью. А тут еще изображение гранатовых яблок на ковре каббалиста Хаима Ткача Мураховского и армянском Миздаре, начатом ткаться священномучеником армянским поэтом Саят-Новой и купленном графом на Введение у его сыновей! К тому же, гранатовый камень с рубином соответствовали четвертому Иудину колену еврейского народа на наперснике первосвященника Иерусалимского Храма, из которого должен был прийти Спаситель мира. И как было графу не почувствовать себя, хотя бы отдаленно, иерусалимским первосвященником, облаченным в литургическую ризу, украшенную семьдесят двумя золотыми гранатовыми яблоками, перемежавшимися с таким же количеством золотых колокольчиков и находившимися по краям льняного хитона, причем гранат символизировал молнии, а звук колокольчиков напоминал о раскатах грома, как повествует о том Иосиф Флавий? («Иудейские древности, Книга 3, глава 7).

Вино пили из вместительных грузинских стаканов из обожженной глины и вскоре уже все выпили. Таганов младший спустился к хозяину и принес от него внушительный кувшин местного вина, оказавшегося не менее полнотелым и даже более терпким, чем кахетинское. Граф уже ведал о коварстве северокавказских, а особенно крымских вин, «уходящих» в крепость, но, кажется, уже упустил грань между сознанием и забытьем, и, пытаясь взбодриться, стал машинально тереть двумя указательными пальцами верх своей переносицы…

Он увидел свой Пиков семидесятых годов: имение, родителей, брата… Вокруг бушевали события, рушилась Польская держава, а он будто ничего не замечал, потому что познакомился с Диной, приезжавшей сюда с матерью Эстер, братом Йонатаном и служанкой Ривкой летом. Ее отец Давид редко бывал в Пикове, имевшем вид заурядного смешанного еврейско-христианского местечка востока Речи Посполитой, непрестанно занимаясь делами синагоги в Бердичеве. Отчего они довольно свободно общались: польский паныч и маленькая еврейская аристократка. Дина принадлежала к фамилии евреев-сефардов из Турции, некогда изгнанной из Испании и оказавшейся в Смирне и Салониках. Часть ее семьи переселилась в 40-х гг. в Речь Посполитую, продолжая поддерживать тесные связи с родственниками, проживавшими в Амстердаме, Гамбурге и Праге. Матери обоих подростков сквозь пальцы смотрели на дружбу Яна и Дины, а Эстер Перейра-Кордоверо даже льстило, что ее дочь общается с представителем знаменитого польского магнатского рода, пусть и понимала, что из их отношений ничего не выйдет: Дина была старше Яна на полтора года, да и на вставшее между ними непреодолимое религиозное средостение никто не осмелится покуситься. Ну а брат Яна Северин стал приятелем с братом Дины Йонотаном. Впоследствии именно Йонатан будет сообщать в письмах Яну Потоцкому о жизни своей сестры, передавая ей знаки внимания от графа. Вообще Пиков казался Янеку маленьким Вавилоном, где сосредоточенная и зачастую печальная еврейская песня могла смешиваться с разухабистым напевом бессарабских цыган, приехавших сюда зарабатывать себе копейку на христианских свадьбах и торжествах, да и сами Потоцкие прибегали к услугам еврейских цимбалистов, прекрасно исполнявших мазурки и полонезы. Тут же римские католики соседствовали с униатами, греко-православными и иудеями, а корчму и кальянную содержал вместе с евреем Янкелем Коморником бывший пленный крымский татарин Дилявер Бекир, наотрез отказавшийся креститься и больше выражавший симпатию к иудеям, нежели к христианам.

Однако к тому году, когда Ян Потоцкий встретился с Диной Перейра-Кордоверо в ковровой приемной Хаима Ткача Мураховского в Могилев-на-Днестре, относится и начало сложного недуга графа – черной мигрени или меланхолии, с годами становившейся все невыносимей. Не помогал даже врожденный и искрометный дар к юмору и импровизированным юморескам Яна Потоцкого: все одолевающая депрессия брала своем. В терапевтических целях граф потреблял на Кавказе мясо кавказского филина, которого пару раз с охоты приносил Колодзейский, но вряд ли оно чем-либо ему помогло. Граф разве что ухмылялся, явно не доверяя чудодейственности подобной дичи.

Возвращаясь к причине его недуга, дело обстояло следующим образом. Перед Рождественским постом по новому стилю Юзеф Потоцкий решил взять своих обоих сыновей, Яна и Северина, на заячью охоту.

Охоту начинали по темному – в 4 часа утра 9 ноября, согнав русаков с их логовищ, которые они устраивают по опушкам лесов и поблизости озими, на чем жируют по осени и в зиму. Помещичьи крестьяне Потоцких уже жаловались, что в подольской лесостепи развелось много русаков, подъедающих их озимые посевы. Осень в тот год вышла довольно сухая, и уже поля оказались припорошены тонким и еще ненадежным слоем снега, что играло на руку охотникам, а потому егеря под предводительством графа Юзефа Пилсудского, уже накануне разобрав донесения от крестьян по возможным заячьим лежкам, решили поднять зайцев при помощи гончих, обложив опушку пиковского леса, находившегося в полутора верстах на юго-запад от местечка, со стороны которой больше всего и пострадали зеленя. Охотники не ошиблись, и приблизительно в пять часов тридцать минут утра началось в буквальном смысле уничтожение заячьего населения у опушки пиковского леса. Своры борзых поднимали заячьи лежки и рвали молодых еще не окрепших русаков помета этого года; вырвавшиеся из-под собачьей опеки, взрослые зайцы бежали вдоль опушки, в основном сворачивая в зеленя, где становились жертвами егерских выстрелов. Раненых зверей хватали и душили гончие. Одна из таких сцен произошла на глазах у Яна Потоцкого: молодая борзая догнала взрослого и уже подраненного зайца и в прыжке пыталась ухватить его за загривок или чуть ниже впиться в шею, но уже истекающий кровью косой изловчился и сильным ударом задних лап внезапно вспорол брюхо незадачливой борзой, оказавшейся к тому же любимой питомицей его отца Юзефа Потоцкого по кличке Газель. Борзая, растерявшись и скуля от боли, с вываленными кишками побежала в сторону опушки, а русак еще проковылял с десяток саженей по озими и упал замертво. Спасти собаку не удалось, вскоре она упала, не добежав до одиноко стоящего при опушке дуба. Сидевший верхом на коне Ян увидел и ощутил принесшийся с расстояния не больше пяти саженей пар от крови обоих животных, – и две полосы гранатовой крови, расходящиеся в разных направлениях, безумно и безудержно впечатлили его сознание. В это мгновение седая тень зашла в душу Яна Потоцкого, и с тех пор уже больше никогда его не покидала: дело в том, что за всем происходящим наблюдал из-за деревьев со стороны леса и вблизи опушки седой пиковский волк, рассказы и слухи о котором наводили ужас на местных егерей и охотников. Ян в оцепенении слез с коня и, не успев проронить ни слезы, свалился в бессознательном состоянии ему под ноги. Он один лежал на раннем снегу подольской лесостепи, по которой почти зигзагом были прочерчены иногда петляющие, но выровненные по концам две полосы крови погибших животных. Еще минута – и к нему бежит спешенный отец, отстегнувший и отшвырнувший ягдташ с четырьмя убитыми зайцами, которого догоняет младший брат Северин. И вот отец с двумя егерями грузит его попрек лошади и ведет ее сам под уздцы в сопровождении их и Северина в свой пиковский фольварк. Разумеется, ничего этого Ян уже не помнил.

Он проспал больше суток. Посетивший его немецкий лекарь Рихард Штеллер, срочно доставленный из Бердичева, отметил только эмоциональный нервный срыв, характерный для подросткового возраста Яна Потоцкого и, не засвидетельствовав никаких других отклонений, посоветовал в остальном обращаться к священнику. Вскоре пожаловал моложавый ксёндз Болеслав Вильчинский, окормлявший римских католиков местечка Пикова: Ян сразу удивился его фамилии, происходящей от волка, да и потом, когда рассказывал ему о произошедшем, всмотрелся в его серо-голубые стальные глаза, почему-то обнаружив в них седого волка и через мгновение сам стал глядеть очами волка на избиение и убиение зайцев во время охоты на них с гончими собаками. Ксёндз тронул за левое плечо Яна и тот пришел в себя. Отец Болеслав Вильчинский пригласил его с братом на мессу в ближайшее воскресенье и откланялся, сам не заметив ничего необычного. Узнав о случившемся я Яном злоключении, на следующий день пришла Дина, сопровождая пожилого еврейского цимбалиста Мордки Гиршовича, которого Юзеф Потоцкий пригласил, чтобы договориться о небольшом концерте на римско-католический праздник Введения во Храм Пресвятой Богородицы по григорианскому календарю. Так что, учитывая уже возрастную нерасторопность Мордки и основательность его музыкальных услуг, Яну и Дине удалось пообщаться больше часа друг с другом. Однако от пытливого и проницательного ума Дины не скрылись изменения, произошедшие с юным графом. Она что-то поняла, а потому, уходя, тихо исполнила для Яна Потоцкого песню на слова неизвестного иудейского мистика XV столетия из мавританской Гранады:

Душа моя в седой тени могущества святого узрела свет и день:

Они и дальше нам сулят лишь череду сокрытий Лика;

Дай духа мне, Всевышний, осилить бремя бренной жизни

И ощутить в затылок дыхание твое с плесканьем огнезрачных крыл.

Я разломил гранат: единство множеством сменилось –

Так некогда единый образ наш рассыпался на ягоды граната;

Исчез Адам Кадмон, а ночь пришла с Лилит, и землю кровь умыла…

Как ныне быть душе, которая, как косточка граната, одета плотью

красной глины?

Дай духа мне, Всевышний, не впасть в уныния греховность,

Прияв от скорби горькое лекарство, а от ума бесстрастие пророка.

Так в сердце вновь войдет огонь Завета: тогда хоть на вершок

Приближусь к извечной истине сокрытий Лика, а ягоды граната

соберутся в одно Единое.

Дина была всего на год старше Яна, но, вполголоса исполнив эту песню на иврите и по-польски, показалась ему настолько взрослой, что он молчал какое-то время, не зная, что сказать, а заговорила она:

– Янек, что с тобой? Я тебя не узнаю. Не узнаю прежнего своего жизнерадостного и любознательного Яна Потоцкого. – Дина пыталась улыбаться, но чувствовалось, что ей не до этого.

– Знаешь, меня смутила в твоей песни седая тень, – как-то наивно оправдывался юный граф.

– Это каббалистическая метафора, относящаяся к Ветхому днями или Аттик йомим, Всевышнему.

– Просто со мной, как мне кажется, тоже случилась… седая тень… Да тут еще патер Вильчинский…

Дина не стала больше расспрашивать о приключившемся с Яном, а напрямую ему заявила, при этом гладя его темные шелковистые волосы, тогда как глаза ее, подобные спелым маслинам, наполнились слезами и чувствовалось, что она еле сдерживает себя, чтобы не разрыдаться:

– Янек, а я ведь пришла попрощаться с тобой. Родители просватали меня за Соломона, сына богатого еврейского купца Натаниэля да Косты из Амстердама. Скоро меня отправят в Гамбург, где я буду учиться в еврейской женской школе, а через год выйду замуж за Соломона, которого никогда не видела. Держать связь будем через моего брата Йонатана, у которого друзей больше среди вас, христиан, нежели среди наших соплеменников. Мне иногда кажется, что он тайный назорей, ваш единоверец. Что ж, тем лучше и надежней. Да и вот еще что….

Дина передала сверток Яну Потоцкому, который тут же его раскрыл, увидев суконный рушник с тремя вышитыми на нем гранатовыми яблоками: одно посередине, два по бокам:

– Это тебе на память от меня. Помни!..

Она подняла за руки Яна Потоцкого с дивана, резко обвила руки вокруг его шеи, в течение, наверное, минуты упиваясь своим поцелуем ему в губы, а затем столь же резко отстранила возлюбленного и, быстро элегантно поправив прическу и надев платок, вышла в другую комнату пиковского фольварка, оставив еще не до конца оправившегося от охоты Яна льющим слезы на ее незатейливый подарок.

Буквально через одиннадцать дней, сразу после праздника Введения по григорианскому календарю, юного графа настиг первый тяжелый приступ мигрени или, как он сам говорил, черной меланхолии от седой тени. Тогда ему стало легче, когда он почти в течение целого дня молился перед копией чудотворной Остробрамской иконы Божией Матери.

НОВЕЛЛА ТРЕТЬЯ. 

СУДЬБА ХАИМА ТКАЧА МУРАХОВСКОГО. 

НОВАЯ ЖИЗНЬ ЕГО ДЕТЕЙ

Да будет желанием Твоим, Всевышний, чтобы

 умножились наши заслуги как зерна граната.

Давид Абудирхам,

раввин из Севильи середины XIV столетия

Нам предстоит подробно разобрать драматическую судьбу могилевского коврового мастера Хаима Ткача Мураховского и его детей. Итак, поселившись после своего кавказского путешествия в Санкт-Петербурге, Ян Потоцкий решил по осени 1799 года проведать не только свои подольские имения, но и навестить самого Хаима Ткача Мураховского в Могилеве-на-Днестре, если тот был бы в добром здравии. Здесь графа поджидало горькое разочарование. Он оставил коляску на Соборной площади города, откуда спустился к Днестру. Черепичную крышу ткацкой мастерской, выделяющуюся среди старых грецких орехов со слегка желтеющей листвой, он увидел издалека и прибавил шаг: сердце билось как в юности – он в мельчайших подробностях вспомнил свидание с Диной в приемной Хаима Ткача Мураховского, и в душе его воцарилась радость, сразу же растворившаяся, как только он оказался во дворе некогда процветавшего предприятия. Ничего от того, что он видел когда-то, не сохранилось: добротная изгородь сломана и растащена, окна мастерской крест-накрест забиты досками; по дому гуляет веющий с Днестра прохладный ветер середины октября. Потоцкий зашел в брошенную мастерскую и встал на том месте, где некогда располагалась ковровая приемная конторы Хаима Ткача Мураховского. Он стоял, наверное, минут пять: как правило, в потрясении от увиденного поначалу замирают чувства. Из скорбного мысленного онемения его вывел голос, сзади окликнувший его по-польски:

– Пане, пане!

Граф повернулся и увидел пред собой старую согбенную от жизни и возраста невысокую и даже миниатюрную еврейку, наверное, когда-то обладавшую прекрасной фигурой.

– Я вдова портного Лейзера Монастырского, друга Хаима Ткача Мураховского, и мать его трех сыновей. Зовут меня Циля. Живу я здесь по соседству. Если вы, пан, к Хаиму Ткачу Мураховскому, то он пропал около десяти лет тому назад на волошской стороне и, как понимаю, его давно уже нет в живых. Тогда же сын его Йосеф подался к русским; говорят, у него все хорошо: он офицер и принял вашу веру… Лея Ткачиха, вдова Хаима Ткача Мураховского, умерла как семь лет, а три дочери его живут тут неподалеку – через квартал.

– Проводите меня к ним, пани Циля, – подчеркнуто уважительно ответил весьма пожилой могилевской мещанке граф.

Они быстро прошли квартал, больше разговаривая о каких-то житейских пустяках и вошли во двор, приютивший несколько утлых обшарпанных жилищ, в котором шумно играли еврейские дети. Вдова Циля постучала в непокрашенную деревянную дверь одного из жилищ, находившегося в левой части двора, трижды повторив имя его хозяйки:

– Двойра!..

В окне появилась еще нестарая еврейская женщина, скрипнула дверь и вскоре на графа Потоцкого пахнуло опрятной еврейской бедностью.

– Здравствуйте! Прошу любить и жаловать: граф Ян Потоцкий. Уж не ожидал, что дети владельца могилевской ковровой мануфактуры Хаима Ткача Мураховского окажутся в таком положении… Эх, жизнь…

– Рады приветствовать в нашем скромном углу, тетя Циля, и вас, господин граф, – бодро начала Двойра, – а это мои младшие сестры: Абигаиль и Шуламита, двадцати пяти и двадцати лет… И еще у нас есть брат Йосеф, и он на Кавказе…

– Ну про вашего брата весь еврейский Могилев знает. Предупреждал мой Лейзер Хаима, что любовь к колокольному звону Йосефа до добра не доведет, – уверенно выразилась вдова Циля и добавила, обратившись к Двойре на идише, – у русских он, наверное, уже стал свиноедом!

Ян Потоцкий, хорошо понимавший идиш, добродушно ухмыльнулся, а тетя Циля, словно извиняясь и оправдываясь, заключила:

– Ну я пойду. Вижу вы, господин граф, человек надежный и благородный. Мне же надо спешить: скоро придут с базара со своей пошивочной мастерской мои сыновья, а еще на стол ничего не собрано. Надеюсь, вы обратный путь найдете…

– Можете не сомневаться, пани Циля! – весело отпарировал он.

Граф быстро вышел за ней и всучил доброй вдове полтинник серебром: еврейка растрогалась, а он, не заметив этого, тут же вернулся в дом.

– Дело в том, что наш отец хранил в тайном месте золотые монеты семейства Перейра-Кордоверо: некоторые из них якобы восходили еще к мавританскому эмирату Гранады, – так начала свой рассказ о злоключениях последних десяти лет из жизни своей семьи старшая сестра Двойра, – и он как себе доверял своему приказчику Арону Менделевичу, который после отъезда вышеуказанной семьи из Бердичева в Германию стал подстрекать отца достать эти монеты и пустить их в оборот, что повторялось неоднократно, из-за чего отцу пришлось перепрятать монеты, не сказав ни слова Арону. Отец укорял его, что этого делать нельзя, поскольку когда-нибудь появятся хозяева или потомки хозяев сокровищ и предъявят права на них, и его внуки должны будут им вернуть все до последнего гроша. Но Арона ослепил и опьянил вид золота, которое отец ему однажды показал, рассчитывая на его порядочность. Шел уже 1788 год, а моему брату, уже отучившемуся в еврейской школе и пошедшему в ученики к часовщику Иоаву Подоляке, двадцатый. К тому времени от семьи Перейра-Кордоверо вообще не было никаких вестей, да, может, уже и не предвиделось. В начале этого года в амстердамской лечебнице скончался от чахотки бывший кантор бердичевской синагоги Давид Перейра-Кордоверо и, выходит, наследницей оных монет оставалась его вдова, мать Дины и Йонатана.  А дальше события развивались следующим образом. Устав убеждать нашего отца, вечно его увещевающего и стыдящего, Арон Менделевич пришел на место во дворе слепого нищего Герша, где некогда хранились монеты, и там, разумеется, ничего не обнаружил. Тогда он подкупил бессарабских цыган, чтобы те выкрали моего отца с ярмарки на Масленичной неделе в Могилеве и доставили оттуда в Сороки на турецкий берег. Там в одной из пещер по-над Днестром по распоряжению Менделевича отца держали прикованным на цепи и пытали с целью выведать нахождение монет семьи Перейра-Кордоверо. Но отец ничего не сказал и умер, по словам брата, от побоев и истощения на православную Лазареву субботу. Его труп цыгане подкинули к канаве, где хоронили бездомных. Его вместе с ними отпел один сердобольный волошский православный священник, который, конечно, не знал, что отец принадлежал к еврейской вере. После откровенного похищения отца брат Йосеф сделался суровым и нелюдимым, как будто вынашивал некий замысел. Ни я, ни мама не могли его вернуть к прежней жизни. Не надеялся он найти истину и в суде еврейского кагала. Брат исчез на первое воскресенье от юлианской Пасхи, когда пошел слушать колокольный звон на Соборную площадь. В среду после дня поминовения усопших вниз по течению Днестра было обнаружено тело утопленного – им оказался отцовский приказчик Арон Менделевич. Ходили слухи, что брат подался к русским, что впоследствии и подтвердилось. И действительно, он стал нам писать после окончательного присоединения Подолья к России с 1794 года. Теперь он служит в Черноморском казачьем войске на Кубани полковым есаулом и занимается фортификационными работами: он всегда любил механизмы, отчего и на часовщика учился, а ткацкое ремесло отец хотел оставить на нас, сестер. Ну а дела наши покатились под гору: Менделевича не стало, и никто не думал уже поддерживать нашу мастерскую, сразу же появились кредиторы, которые якобы одалживали отцу деньги, наемные работники, требуя оплаты и уже не получив ее, все растащили по домам, а итог вы, наверное, господин граф, уже видели. Ну а нам, бесправным еврейкам, и не на кого положиться. Нет мужчины, который бы за нас заступился, а в раввинате, если в него обратимся, нам укажут на наше ничтожное место. Мы даже не можем нормально выйти замуж, поскольку полностью обнищали, и мы никому неинтересны. Вот почему я, чтобы содержать сестер, выполняю самые тяжелые поденные работы в еврейских семьях, да еще не всегда эта работа есть. И брат нам не может открыто помогать, и я его понимаю: он христианин, офицер, а мы нищие еврейские родственники. Шуламита плачет и не хочет креститься, Абигаиль угрюмо молчит, а я давно уже готова расстаться с такой беспросветной жизнью, к которой нас никак не готовили наши родители…

Старшая сестра чуть было не разрыдалась, но всеми силами тактично сдержала себя, дабы не смущать сановного гостя.

– Надо же как тесен мир, – смахнув невольную слезу с переносицы и засопев, отвечал граф, – вы, я, Дина Перейра-Кордоверо (теперь уже да Коста) со своим братом, ваш отец, которого я знал и ценил, дети убитого во время молитвы в храме армянского поэта и ткача, коих я повстречал в Моздоке…

Ян Потоцкий перевел дыхание, отхлебнул душистый чай с разнотравьем Приднестровья из кружки саксонского фарфора, последнего свидетельства прежнего достатка семьи Хаима Ткача Мураховского, и продолжил:

– Знаете, Двойра, я кажется встречал вашего брата в Пятигории полтора года назад. Нам в помощь тогда при описании минеральных вод была придана инженерная команда черноморских казаков под руководством есаула Осипа Мураховского, с бледной кожей, стройного как высушенная лоза и с выразительными зелеными глазами: нам с ним довелось неоднократно рассуждать о возможных горизонтах залегания минеральных источников. И он выказал себя весьма сведущим грамотным инженер-офицером. На мой вопрос, не шляхтич ли он, не земляк ли, он ответил уклончиво и насторожился. Теперь понимаю почему. Ну я его и не стал в ту пору слишком пытать, видя, что разговор для него не из приятных…

Вдруг граф резко поднялся из-за стола и сказал в приказном порядке:

– Собирайтесь. Вы нужны брату. Я задержусь еще на несколько дней в Могилеве, чтобы уладить все ваши дела, оплатив накопившиеся долги, и отправить к брату. Это соломоново решение. Другого не вижу.

Нисколько не переча Потоцкому, но как бы оправдываясь перед младшими сестрами, проговорила Двойра:

– Брат мне писал, что у них в войске сейчас женщины на вес золота, и практически в любом возрасте там можно выйти замуж.

– Это так. Но вам троим предстоит креститься. В противном случае, вас остановят на границе Черномории и отправят обратно: там нынче действуют жесткие законы, касающиеся иноверцев и инородцев. Ничего не поделать. Да и трагедия вашего отца, похороненного по-христиански с бездомными, разве не подсказка вам? Здесь вы можете тоже не беспокоиться, поскольку я договорюсь об этом с епархиальным православным епископом и местным благочинным: вы примете христианство по-тихому, о чем никто из ваших соплеменников, поверьте, не узнает. Свое родное римское католичество вам не предлагаю: среди черноморских казаков католиков нет. И, прошу вас, не затягивать время: вам следует прибыть в Черноморию до начала осенней распутицы и зимы, стало быть, до середины ноября. Иными словами, три-четыре дня вам на все сборы и прощания. Пока будете заниматься своими делами, мой секретарь подготовит вам все подорожные и проездные документы в Черноморию. Он со мной в городе и ожидает меня на постоялом дворе.

Не проронив ни слова, младшие сестры застыли на месте со слезящимися глазами то ли от радости, то ли от ужаса, а Двойра вышла проводить до улицы Яна Потоцкого.

– Как вас отблагодарить, господин граф? – спросила она его, прощаясь.

– Благодарите своего брата, да и за отца теперь свечку в церкви поставьте. Если бы ваш брат располагал временем и возможностями, то сделал ровно то же, поверьте. А мне это как магнату, в отличие от вашего брата, ничего не стоит. Хотя…

Потоцкий на мгновение задумался, а затем, вглядевшись в голубовато-белые глаза Двойры под уже седеющей челкой каштановых волос, сказал:

– Помню, как у вашего отца висел в приемной его мастерской ковер, вытканный им самим: на нем изображались переплетенные гранатовые деревья со спелыми пурпурными гранатовыми яблоками…

– Так этот ковер один и остался у нас. Почему-то он оказался никому не нужен, вероятно, вас и дожидался. Он в свернутом виде уж с десяток лет лежит в сенях. Вы мимо него проходили. Мы его подготовим для вас. Ничего с ним не сталось – будет как новенький. А нам он ни к чему в новой жизни!

– Гм, – ухмыльнувшись, промычал граф, – значит, в моей коллекции пополнение. Спасибо вам, пани Двойра! – И про себя подумал: «Какие здравые вещи говорит это не по годам мудрая и еще не старая еврейка. Новая жизнь – прямо как у Данте Алигьери! Этот гонимый повсюду народ не стареет потому, что у него всегда в запасе новая жизнь или хотя бы чаемая вероятность ее, что звучит даже в несколько пессимистических, но прозрачных по ясности стихах Экклезиаста. А ведь и Христос Спаситель утвердил своей смертью именно новую жизнь.  Ну а со старой жизнью, очевидно, придется разбираться мне, графу Яну Потоцкому».

Распрощавшись с Двойрой, граф вышел к Днестру и на расстоянии шагов двадцати от берега долго вглядывался в реку, убегающую на уже мерцающий вечерними огоньками юго-восток. Он стоял и еще с полчаса размышлял о том, как вселенская драма Христа и Иуды преломилась на жизни провинциального еврейского местечка, когда Хаим Ткач Мураховский отражение Христа, а Арон Менделевич – Иуды. И всегда у Иуды один конец: он повесится или станет утопленником, олицетворяя собой смерть. Имя же Хаим означает по-еврейски жизнь. А тайну золотых монет семейства Перейра-Кордоверо Хаим Ткач Мураховский унес с собой в могилу, ценой своей жизни воспрепятствовав тому, чтобы они создали большее зло, когда расхищены и принадлежат кому-то не по праву. Стало быть, он вошел в новую жизнь… и был погребен по-христиански.

Граф Ян Потоцкий вернулся к себе на постоялый двор, находившийся недалеко от Соборной площади Могилева и дома городского головы. Он отдал все распоряжения Матеушу Колодзейскому, после чего его свалил приступ меланхолии, отпустив только почти через сутки, когда ему в номер был доставлен ковер, вытканный покойным Хаимом Ткачом Мураховским.

Наутро четвертого дня после встречи сестер с графом от порога их унылого и ветшающего еврейского жилища отправилась подвода на Слободзею, где формировался большой обоз из переселенцев в Черноморию и на Кавказ, двигавшийся уже под усиленной охраной черноморских казаков. На подводе, кроме кучера и охранника – отставного солдата, предоставленных городским магистратом, расположились три сестры мещанского сословия Могилева-на-Днестре и греко-православного вероисповедания: Девора Ефимова, Авигея Ефимова и Соломонида Ефимова Мураховские. Провожала сестер лишь одна тетя Циля, вдова Лейзера Монастырского, догадавшаяся об их переходе в назорейство и сильно расплакавшаяся перед тем как тронулась подвода.

Магистрат Могилева-на-Днестре отправил на гербовом бланке с водяными знаками реляцию есаулу Черноморского казачьего войска Осипу Мураховскому об убытии его родственников из города, уже приписанных к Ивоновскому (Ивановскому) куреню и предназначенных для поселения в войсковой столице Екатеринодаре. Довольно скоро, по прошествии несколько дней, сестры прибыли в Слободзею, где пересели уже в почти сформированный обоз Черноморского казачьего войска, буквально сутки спустя тронувшийся в направлении Берислава, где была налажена надежная войсковая переправа через Днепр.

Так началась новая жизнь для воссоединившихся на новом месте через месяц детей Хаима Ткача Мураховского и Леи Ткачихи Мураховской: лучше она или хуже, другой вопрос, но она новая…

Узнав об успешном отъезде сестер, Ян Потоцкий еще на сутки задержался в Могилеве, повторно придя к остову некогда процветавшей ткацкой мануфактуры Хаима Ткача Мураховского. Все разрешилось довольно быстро, причем через неделю после еврейского праздника Йом Киппур, известного как День искупления или покаяния, закончившегося 9 октября / 28 сентября 1799 года. Наверное, по-иному и быть не может, подумал граф, и новая жизнь дается только после искупления. И тут ему вспомнилось врезавшееся в его сознание древнее еврейское религиозное песнопение, исполняемое на Рош Ашану (Новый год) и Йом Киппур, которое пела по-еврейски для него Дина Перейра-Кордоверо, и в целом соответствующее христианской молитве «Отче наш»:

Avinu malkeinu, sh’ma koleinu.

Avinu malkeinu, hatanu l’fanekha.

Avinu malkeinu, hamol aleinu v’al olaleinu v’tapeinu.

Avinu malkeinu, kaleh dever v’herev v’ra·av mei-aleinu.

Avinu malkeinu, kaleh khol tzar u-mastin mei-aleinu.

Avinu malkeinu, kotveinu b’sefer hayim tovim.

Avinu malkeinu, hadesh aleinu shanah tovah.

Avinu malkeinu, sh’ma koleinu.

***

Отче наш, Царь наш, внемли нашим мольбам.

Отче наш, Царь наш, мы согрешили пред ликом Твоим.

Отче наш, Царь наш, смилуйся над нами и нашими детьми.

Отче наш, Царь наш, избавь нас от недугов, войн и голода.

Отче наш, Царь наш, избавь нас от всякого угнетателя и супостата.

Отче наш, Царь наш, впиши нас навеки в Книгу Жизни.

Отче наш, Царь наш, сделай сей год благим для нас.

Отче наш, Царь наш, внемли нашим мольбам.

Его мысли, бредущего по узким улочкам еврейского местечка, переносились к ней, его первой и последней любви – Дине Перейра-Кордоверо, а ныне да Коста: как там она в дождливом Гамбурге, все ли у нее хорошо… Охваченный своими раздумьями о ней и о том, все ли он сделал для обнищавших дочерей Хаима Ткача Мураховского, граф не заметил, как прошел через Соборную площадь, вскоре оказавшись в своем постоялом дворе и в номере, где разложен был обновленный ковер с переплетенными гранатовыми деревьями, отягощенными спелыми пурпурными плодами – память о счастливой встрече с Диной в приемной достойного могилевского мастера и хранителя древних золотых монет семейства Перейра-Кордоверо.

Владимир ТКАЧЕНКО-ГИЛЬДЕБРАНДТ,

GOTJ KCTJ,

военный историк, переводчик

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ