Квентин Компсон бродит со мной по хитросплетению, лабиринту собственных ощущений, словно наложенному на город, в котором проходит его последний день, набитый плотно самыми разными специально косноязычно переданными мелочами, затрудняющими возможность оторваться от космоса жизни ради…

— Сынок, иди ужинать…

Мама зовёт, нежно расплывается в улыбке лицо мальчишки, отрывающегося от сложной взрослой книги.

Это всего лишь художественная литература: как она может значить столько, властно отодвигая действительность на второй план?

В кресле сидит мальчишка, глубоко впечатанный в него, в кресле, под торшером, увенчанным лохматым коконом из агавы…и, рукой скользнув вниз, нажимает кнопку выключателя, чтобы из комнаты, пройдя по коридору, оказаться на кухне, где на тарелках дымится пюре и исходят ароматами котлеты…

Они едят с мамой, папа вернётся позже, сын выйдет его встречать, сразу же говоря что-то о книгах, истолковывая порции прочитанного сегодня.

Он видит не так! – чувствует отец, улыбаясь необыкновенности сына, он видит не так: и будет обсуждать это с мамой, не предполагая ещё, что это «не так» чёрным изломом раскололо внутренний состав мальчишки.

…которого тяготит школа – с рогатой непонятной алгеброй, с холодной физикой, и формальной литературой: как можно живую такую, бесконечно переливающуюся таинственной плазмой преподавать столь засушено…

Он не ходит в школу.

Понимая, что ком прогулов становится чреват и слушая тонкую-тонкую музыку, звучащую в душе, он бродит зимними коридорами улиц и переулков, он стоит у будочки часовщика, глядя, как тот – в недрах своей золотисто-янтарной мастерской – втуннелив лупу в глаз вскрывает живую пульсацию очередного механизма.

Мальчишка отправляется в лесопарк, где летом так много великолепных белок, и помнятся чуть колючие лапки их, осторожно ступающие на ладонь с орешками; в лесопарк, переливающийся теперь естественным серебром, а пруды и не представить: столь пухло зачехлены…

Мальчишка идёт, слушая кочерыжный хруст, и понимает, что лета не будет, что сам он – почти Квентин Компсон, перегруженный литературными орнаментами, что к жизни не приноровиться, не притереться ему…

Его вынули из петли.

Жизнь продолжилась.

В условиях Союза опасно было обращаться к официальной психиатрии, поэтому – по цепочке связей – был мамой, очень устроенной в системе блата, найден психиатр, считавшийся лучшим специалистом по детской психиатрии…

Куда ездили?

Поликлиника?

Больница?

Он сидел – мальчишка – лохматый и насупившийся, очкастый, сидел напротив маленького, жука чем-то напоминавшего врача, и ждал, ждал…

Мама показывала психиатру какие-то бумаги, в том числе – листки с рассказами мальчишки, зарисовками скорее…

Потом, когда мама села по левую сторону от сына, врач спросил:

— Почему у тебя причёска такая?

— Какая разница? – внутренне вскипев, ответил мальчишка.

— Нет… так… Ты же литературу любишь? Напомни мне, как Гончарова звали…

— Забыл. – Хотя имя горит в мозгу.

— Ну как же? Такого основного…

— А вы помните, сколько душ Коробочка продала Чичикову…

— Ну это ж деталь, — улыбнулся психиатр.

Помолчали.

Потом врач спросил: Скажи, ты сам считаешь, что с тобой что-то не так?

— Да. – Ответил, секунду подумав. – Считаю.

…со мной всё-всё не так, я не вхожу, не помещаюсь в угловатый этот мир, он тяжёл и тесен, я плыву по книжным просторам-мирам…

— Подожди, пожалуйста, в коридоре. – Попросил врач.

Больше его никогда не видел.

Он выписал каскады таблеток, и организовал индивидуальное посещение школы.

Он диагностировал сильнейший пубертатный криз, и, успокаивая маму, сказал, что из его пациентов интересные люди вырастают.

Вырос, мальчишка?

Долго сидел дома, и читал, читал, писал, словно сам конструируя мир, не представляя, как вписаться в окрестный, и, насколько получалось создавать, сам себя вмещал куда-то, вмещал.

Родители были уверены, что не натурализуется в социуме…

Господи, воссоединиться бы с ними: святыми, небесными, такими добрыми, мягкими бесконечно любимыми родителями! мечтая, думает почти уже шестидесятилетний человек, бывший этим мальчишкой, не понимающий, как прожил так долго.

Книжный мир рухнул, рассыпался, окрестный оказался весьма серьёзным, и зачем всё было, как было, непонятно также, как не выяснить цель человечества.

Александр Балтин