Мало кому удается – полностью погрузиться в изжитое, как в настоящее, найти героев, сокрушавшихся, что не сделали добра больше, писать о сложных вещах метко и пронзительно. Борису Васильеву удалось. Писатель здравого смысла оставил, помимо военной прозы, пьесы, исторические романы, произведения о ровесниках, сохранивших при всех ветрах правоту гуманистической философии. Люди и положения на фоне филигранно раскрывающегося общественного контекста, — все, что вырвалось из сердца писателя, из его тяжелых переживаний на войне и после нее, не утихло, не кануло в Лету. Сегодня автор, чьи произведения включены в школьную программу, и сценарист 28 кинокартин с любимыми всем народом «Офицерами» (1971), «А зори здесь тихие…» (1970), «Аты-баты, шли солдаты» (1976) во главе рекордного списка, и после своего ухода, порой опекая, поддерживает в нас, людях разного возраста и опыта, саму мысль — поступать по совести. Так крепятся человеческие связи, передается литературное мастерство, сохраняются национальные традиции.

В стилистической поступи, сформированной двумя школами – реализма и героической романтики, Васильева узнаешь по нарастающей эпичности. Можно сказать, он соблюдал персональный протокол: в изображении героя – воспитанная атмосферой в семье органическая честность. В прорисовке земного участка — знание территории с населенными пунктами или пересеченной, неприветливой местности как элемента оперативно-тактической обстановки, которую понимать должен любой, кто оказался в новых и, скорее всего, опасных условиях. Пройдя войну в лесах, войну без линии фронта, Васильев, например, заострил наше внимание на том, что опытный глаз человека служивого находит сразу — родник, в замаскированном секторе обстрела важную подсказку и первую помощь. А дальше читатель вместе с героями напрочь забывал о мягких простынях, видел, насколько широко открываются ворота в ад, полностью подчинялся авторской воле, ожидая от решимости и мужества солдат хорошего финала, — вот тут Васильев достигал впечатляющей метафоры в виде жестокого урока. Запомнив в подробностях неразбериху, грохот и взрывы падающих с неба крупного калибра бомб, раздирающий окна домов пожар, в оврагах прошитые свинцом тела, отступление наших частей в первые дни нападения Германии, он не хотел переводить бумагу на победные сводки. Имена убитых, повешенных, не похороненных, не отпетых, пропавших без вести по сей день неисчислимы, подчас не установлены.

Выполнив задачу, герои погибают («А зори здесь тихие…», «В списках не значился», «Завтра была война», «Не стреляйте белых лебедей»). Однако их смерть – не их личное дело и не личный выбор. Зная про одиозные отметины людской породы, Васильев безошибочно целился в малодушие массового человека, которому нужен, образно говоря, только сегодняшний тепленький денек. Оказалось, героев пули сторожили со всех сторон, и, сопротивляясь, они «умирали, не срамя». («В списках не значился», 1974). «Это на наших телах забуксовали танки Гудериана», — добавит писатель позднее в военном дневнике «Век необычайный» (2002). Впрочем, и в мирные весны рядом с нами жили и живут люди, несущие общую ношу, как собственную, что отразилось в известной не менее, чем военные его сочинения, социально обусловленной, пророческой драме. Сумевший быстро навести порядок в заповеднике, Егор Полушкин, не раздумывая, вступает в схватку с браконьерами, их культом алчности.

«А Егор поднялся, страшный, окровавленный, и, шлепая разбитыми губами, прохрипел:

— Я законом… Документы…

— Ну, получи документы!

Кинулись и снова били. Били, пока хрипеть не перестал. Тогда оставили, а он только вздрагивал щуплым, раздавленным телом… Нашли его на другой день… Полдороги он все же прополз, и широкий кровавый след тянулся за ним от самого Черного озера. От кострища, разоренного шалаша, птичьих перьев и обугленного деревянного лебедя. Черным стал лебедь, нерусским»

(«Не стреляйте белых лебедей», повесть, 1973)

Вне литературной жизни он также не скрывал своих взглядов: ни второго, ни третьего вариантов быть не должно. Путь спасения один — воспитывать надо людей сильных, тщательно тренированных, закаленных верой в себя. Получив приказ, и на месте утопив ужас первых секунд, быстро сориентироваться. Трудно вернуться с выполненного задания живым, но такова судьба настоящего мужчины и воина, и эти два понятия, независимо от исхода, для Васильева слились навсегда: «Женщинами рождаются, мужчинами становятся». Как не должно существовать разницы между организованным обществом и личной выучкой. Взрослый человек обязан обеспечить выживание, лучше жизнь себе и ближним, а общество – создать оптимальные условия для обязательной физической и военной подготовки. Тогда ты к взлету готов.

Правилам на каждый день самого Бориса Васильева, еще подростка, обучил отец, командир Красной Армии, который, к слову, увозил его в гибельную лесную глушь и, спрятав машину, после долгих прогулок, требовал без карт и компаса показать, где Москва, Ленинград и Минск. Потомку рода именитых русских офицеров (прапрадед по матери – герой Отечественной войны 1812 года, генерал; дед по отцу – участник русско-турецкой войны 1877–1878 гг.), кроме домашней памяти об их славном пути и изучения «Истории военного искусства», полагались тренировки. И если с семи лет мальчик легко разбирал и собирал наган, то стоит ли удивляться, что весть о начале войны 22 июня он встретил криком: «Ура-а!»… Полученные навыки ему пригодились. В июле 1941-го на Смоленщине недоучившийся старшеклассник в составе боевой группы трижды попадал и трижды выходил из окружения. Стало быть, отцовская школа ориентирования спасла жизнь не ему одному.

Поэтому Васильев почти во всех своих произведениях втягивает в начало действия интригующую идею – это лишь начало испытаний для героев, скажем, в приводимом ниже отрывке без патронов и гранат первыми вступающими в бой с вооруженной пехотой противника. Что из того? Бой неминуем, а у атакующих защитников Брестской крепости есть одно незримое преимущество, точнее два – отданный самим себе приказ не отступать, хотя лейтенант Плужников мог уйти, ведь он даже не успел оформиться, прибыв в гарнизон накануне поздним вечером, плюс надежда на скорое подкрепление. Через внутренние коллизии, «умение в масштабе вопрос поставить», драматургическая природа автора выстраивает эпизод за эпизодом концентрированно и целостно. Оттого в механике непрерывного действия создается удерживающий внимание художественный эффект укрупнения. Васильеву мало импрессии, и слово его жесткое и точное, поражает читательский нерв, как огонь.

«Со света казалось, что в костеле темно. В сумраке и кирпичной пыли, хрипя и яростно матерясь, дрались врукопашную, ломали друг другу спины, душили, рвали зубами, выдавливали глаза, раздирали рты, кромсали ножами, били лопатами, кирпичами, прикладами. Кто плакал, кто кричал, кто стонал, а кто ругался — разобрать уже было невозможно. Плужников видел только широко оскаленные рты и слышал только протяжный звериный рев»

(«В списках не значился», повесть, 1974)

«Мокрые юбки липли к бедрам, ружейные приклады волочились по грязи. Каждый шаг давался с напряжением, и Васков брел медленно, приноравливаясь к маленькой Галей Четвертак. Он держал курс на островок, где росли две низкие, исковерканные сыростью сосенки.

Комендант не спускал с них глаз, ловя в просвет между кривыми стволами дальнюю сухую березу, потому что и вправо и влево брода уже не было.

– Товарищ старшина!..

А, леший!.. Комендант покрепче вогнал шест, с трудом повернулся: так и есть, растянулись, стали.

– Не стоять! Не стоять, засосет!..

– Товарищ старшина, сапог с ноги снялся!..

(«А зори здесь тихие…», повесть, 1969)

«А поезд летел сквозь ночь и ветер с громом и скрипом, как летела когда-то сорвавшаяся с корней своих сама Россия на перегоне от станции Вчера до станции Завтра. И не было света ни за окном, ни в вагонах, и не было тепла ни там, ни тут, и уже не было прошлого, и еще не виделось будущее»

(«Вы чье, старичье?», повесть, 1982)

Человек, попавший в чрезвычайную ситуацию без командования, связи и тыла, без прикрытия артиллерии, порой в отсутствии поддержки близких, если это мирная жизнь, и он продолжает драться, опираясь только на собственные силы, — этот шаг, для кого-то даже нерациональный, не отпускал Бориса Васильева. Знакомясь в далеком 1961 году с первыми свидетельствами обороны Брестской крепости, вслушиваясь в непрекращающийся скрежет кирпичных осколков, остававшиеся на месте боев все двадцать лет, он продолжал часами ходить по музею под открытым небом. Как вдруг явственно расслышал после нескольких месяцев  борьбы (!) бьющие по глазам слова отважного, ослепшего, не сдавшегося лейтенанта Плужникова: «Крепость не пала, она просто истекла кровью: я – последняя ее капля».

«И вдруг немецкий лейтенант звонко и напряженно, как на параде, выкрикнул команду, и солдаты, щелкнув каблуками, четко вскинули оружие «на караул». И немецкий генерал, чуть помедлив, поднес руку к фуражке.

А он, качаясь, медленно шел сквозь строй врагов, отдававших ему сейчас высшие воинские почести. Но он не видел этих почестей, а если бы и видел, ему было бы уже все равно. Он был выше всех мыслимых почестей, выше славы, выше жизни и выше смерти»

(«В списках не значился», повесть, 1974)

Это без преувеличения поворотный момент в судьбе писателя, на «Тихом Доне» учившегося разворачивать масштаб событий, обнажая индивидуальную психику, не спонтанное поведение, фактуру речи персонажа. Потому что его истинный дар как рассказчика с мировым именем, заслужившего Государственную премию СССР, целый сонм литературных и кинематографических наград, проявился в создаваемой типологии ярких характеров, адекватных, скорее, XIX веку, нежели XX. С улыбкой относя и себя самого к современникам золотого века литературы.

Между тем в прошлом столетии фронтовик Борис Васильев многое видел, изучал архивы, не поддавался цензуре, запретившей на 12 лет его роман «Завтра была война». И к новому, XXI веку не вставал затылком, продолжал свидетельствовать, понимая: подлинная история — это биография народа, конкретные факты исключительной воли к сопротивлению людей, еще недавно, до Великой Отечественной войны, как и многие их сверстники, радовавшиеся броскому наряду своей юности. Васильев полагал, что запомнит бумага, то и будет передано, обдумано следующими поколениями. И, кстати, по словам Юрия Нагибина, далеко не все после испытаний, чудом уцелевшие и вернувшиеся с фронта, хотели увязывать прожитое на кураже довоенное время, саму войну, голод и коммунальную скученность послевоенных лет. Некоторые ветераны гасли, убирая себя «с фасада жизни». Обычно писавший по главе в день Борис Львович собственной плодовитостью убеждал, что запас тем, о чем надо говорить с аудиторией, у него большой.

Тем не менее и он наблюдал, как переживание отчужденности от своего государства испытывали многие, не только люди образованного слоя и не только в конце 40-х годов «безулыбчивого» XX века. Десятилетием ранее атмосфера подозрительности и репрессий в стране накалялась, ордером на арест уничтожался привычный семейный уклад, детей врагов народа передавали в детдома. Допрашивали в тюрьме отца писателя, но перед самой войной отпустили. Васильев годами подступался к проблеме гражданского противостояния «по мере усиления классовой борьбы», не сразу соглашаясь с мыслью, высказанной в «Великом инквизиторе». Отказываясь от Бога, следовательно, и от свободы, человеку остается принцип необходимости. Очевидно, в этом романе Васильев вышел за пределы героико-романтического жанра, представляя драматические судьбы абсолютно разных женщин, сдружившихся в колымском лагере, – старую большевичку Калерию Викентьевну, по-простому, бабу Леру, и обычную девушку Анисью. Конечно, ведущий дневник рассказчик уделяет пристальное внимание вдове красного командира, постаревшей, сохраняющей хорошие манеры и культурную, в отличие от грубой Анисьи, речь. Читатель видит нерядовые по отчаянию и жестокости события, причины которых последовательная строительница нового мира баба Лера, потерявшая в момент ареста семью, пытается разобрать. В рамке идеального функционирования в 20-30-е годы: «Мы были поставлены в такие условия» легко читаешь поговорку из 90-х: «Не мы такие, жизнь такая». Позиция удобная – снимается личная ответственность за участие в любых злоупотреблениях. Сама баба Лера ни советскую версию модерна, ни современников-растлителей не проклинала.

— Я ревмя реву, груди огнем горят, молоко из них ручьями текет, а меня — на лесоповал да на полную норму. Из-за слез деревьев не видишь, в ушах не пилы — деточки твои плачут, и думаешь только: господи, хоть бы тебя, непутевую, боланом каким придавило. А потом глохнешь вроде, сердце запекается, и рвешь ты собственных своих деток из себя самой. Где они сейчас, как зовут их, какая такая фамилия у них? Ничего не знаю. Без вины я виноватая, а на деток все одно глядеть не могу. Душа у меня темнеет, будто черной пылью покрывается, и стыд уж так гложет, что задавиться хочется. Почему стыд, спросишь? А кто ж его знает, может, и от совести. Все во мне убили, все во мне пожгли, все во мне опоганили, а совесть и там выжила. И боюся я детских глаз, будто подлюка я и стерьва. Страдали мы с Лерей Милентьевной, страдали, рожали-рожали, а на старых годах — никогошеньки в доме. Как в лесу, хоть «Ау!» кричи…

(«Вам привет от бабы Леры», роман, 1988)

Интимная неприкосновенность в исправительно-трудовом лагере? Нет, не слышали. Все свое, наше. Бесправные рабыни с живодерскими сроками, — общие тоже. Одной исповеди, этого страшного крестного пути Анисьи с изнасилованиями и в разные годы лишением прав на шестерых грудничков достаточно, чтобы окаменела, навсегда застыла женская душа, чистая и искренняя когда-то. Но как деликатно в тексте Борис Васильев разводит по разные стороны невозможность даже теоретического отмщения маленького человека и его нежелание равняться на последних мерзавцев. Под прикладами конвоиров и охранников проходят дни, месяцы, годы – единственной жизни лучшее время, которое лечить не может. И Анисья платит раскаянием за творимое другими руками зло, реками слез и крови за изломанное предназначение, за чужую, абсолютно неведомую ей «музыку революции», отшвырнувшую свободу вместе с законом. Мощная, неординарная, измотанная героиня с глубокими переживаниями и сильной душой, с экспрессивной, заряженной лексикой по уровню художественного воплощения стоит в одном ряду с образами Жени Камельковой и Риты Осяниной из повести «А зори здесь тихие…». Автор знает о чем пишет: «Женщины – самый страдающий субъект истории».

Вернувшись после двадцати восьми лет каторги в родную деревню Демово, в детстве казавшейся Анисье образцом разумного порядка, она застала покинутые, темные дома, бесцельную, одинокую жизнь нескольких местных стариков. Впрочем, себя доживающей не признала и вместе с бабой Лерой, в заключении спасшей ей жизнь, нашла смысл недолгого, увы, существования в налаживании крепкого быта и поддержке друг друга.

Борис Васильев бережен к тем удивительно русским, не размываемым характерам, которые способны излучать свет доброты. Если в округе Егора Полушкина кто-то считал простаком и «бедоносцем», то после публикации повести «Не стреляйте белых лебедей» редкие критики возмутились его нарочитой деклассированностью и поспешили записать «новоявленного князя Мышкина в блаженные». Мол, какой же это ответственный герой, сын природы, так и не назвавший следователю своих губителей?.. Правда, в отличие от антагониста Бурьянова с волчьим менталитетом в умирающем Егоре нет ненависти, значит, зло он тем самым не укореняет, и от Бога не отлучен. Тема христианского всепрощения, игнорируя дежурные стереотипы об атеисте Васильеве, в этой повести переросла понятие долга, многим его героям свойственное.  Можно утверждать уверенно, автор претворил смелую концептуальную модель, пытаясь вырваться из собственного творческого «я». Это дорогого стоит.

Чувство выполненной миссии, любовь к живому — не важно, человеку или природному миру, как к всеединству, совестливость, принятие вины за другого — то смысловое ядро высокой крестьянской культуры, отголоски которой теплятся в народе, несмотря на временами взламывающий извечный порядок хаос перемен. Поклонниками и рецензентами они были услышаны в равной степени. Однако в воскрешающей, эмоционально зрелой прозе каждый воспринял свое.

 «Не знал бы — казнил, — вдруг тихо и внятно сказал Егор. — А знаю — и милую»

(«Не стреляйте белых лебедей», повесть, 1973)

За 60 лет активной работы Борис Васильев вырос в писателя исключительного класса с уникальным чувством пропорции. Он строил каждое произведение как экспозицию архетипов русского человека, а не частного случая, определив тем самым свое единственное историко-литературное место в отечественной культуре. Владея тайной простоты, он не только сказал публично что думает, его слову человека неподкупного доверяли. Если вдруг у вас не будет этической возможности ответить ударом правой на лживое и надоевшее «хороший человек – не профессия», знайте, в России жил писатель Борис Львович Васильев, который мудростью и проницательностью умел отсекать шизоидные идеи пустобрехов. Смех смехом, а его литературное наследие является лучшей профилактикой бессердечия и духовного убожества. Что же такого особенного может сделать один? Победить.

Наталья Селиванова

Фото с сайта КУЛЬТУРА.РФ