Этюды о поэзии

Поэзию, особенно русскую, отличает интересный метафорический строй, какого не встретишь в другом языке. Метафора как средство художественной выразительности стала неотъемлемой частью  поэтического языка, а ее  применение доказало новые интересные способы самовыражения не только  поэтов нон—конформистов, концептуалистов, метафористов и метаметафористов, но и более поздней плеяды поэтов. У каждого поэта или поэтической группы своя индивидуальная система метафорического строя, и хотя многие группы поэтов повторяют начатые не ими способы поэтической лексики, вливаясь в сборники многочисленных поэтов одного уровня, но каждая интересная метафора является богатством родного русского языка. Сложность метафоры зависит от способа изложения мысли и мировоззрения поэта.

Своей неповторимой любовью к жизни и миру в поэтическом творчестве, выдержанностью характера поэта и миролюбивым отношением ко всему на земле многим профессионалам и любителям поэзии интересен поэт Сергей Пагын.

«Вот колокол, стоящий на земле…

И мёртвый звон в его утробной мгле

не воскресишь ты напряженьем слуха.

Кустарником заросший и травой,

он слышит голос глубины земной,

он — медное надтреснутое ухо.» (Сергей Пагын ,  Другая тишина Стихи, Урал, номер 2, 2025)

 

Колокол — «медное надтреснутое ухо» земли, колокол слышит не только землю, ее ростки и токи земли, но и мир в целом, колоколу дано свойство  слышать и понимать, и даже выражать мир звуком, отражением слышимого пульса жизни, вечности. Колокол — судья людской совести, в него бьют набат, он говорит своим языком, полученным с правом речи для всех людей, эта речь о сохранении мира и добра на земле, это речь об оглядке в поведении, она может быть выражена по—разному, например, формой попытки понимания: « Что ты сделал, человек, для счастья на земле, для мира? Ты умножал богатства земли, русской речи, твои собственные богатства, богатства твоей страны? Ты разрушал или строил мир, себя в этом мире, свою семью? Ты хотел славы, хотел стать идолом, которому поклоняются? Этого ли ты хотел, человек, чтобы тебя боялись, уважали, слушались? Так ли твои предки добивались уважения к себе: силой или разумом? Для чего тебе дан твой язык: чтобы ты смог убедить в своем праве слова, или чтобы позвать на разрушения, казни твоих соплеменников в этой, твоей современной жизни… ». А иной жизни нет, есть ты и твое видение мира.

Пагын выражает импульс природы и единение лирического героя его поэзии с природой:

***

Где тайна есть, там тянется дорога —

она в окне, и пусть за ним стена,

она живому зрению видна.

Так мальчик, вдруг застывший у порога,

не в сад глядит, а в будущность свою,

так куст осенний клонится к огню,

так рвётся сумрак из саманной клети…

И я порою чую этот ветер.

Тайна и дорога, стена, зрение внешнего и внутреннего созидания, плетения разумом сети поэтических пульсов Вселенной, мальчик, застывший у порога, глядящий в будущность, — всё  это константы бытия лирического героя, дающие импульс  жизни его души. Ветер становится центром внимания благодаря его мощному импульсу, идущему к созиданию нового мироощущения и миропонимания, в основе которого глубинное уважение к природе как значимой  части человека  и его движению в жизни и судьбе.

Мальчик в стихотворении дан мыслящей единицей творения Божьего, в которое направлено Око Создателя. Зрение мальчика направлено в будущность природного катаклизма:  сравнение  с кустом осенним, который клонится к огню, дает параллель мысли о судьбе мальчиков стать защитниками и воинами, клониться к огню как выражению борьбы. Огонь закаляет, сжигает и укрепляет, и то, на что  способен огонь, зависит от внутреннего делания характера, формирующего способ жизни.

Сумрак рвется «из саманной клети», саманная клеть — дом, из которого мальчик вышел в природу высмотреть тайну, жизненный путь, мысль.

Саманный дом рассматривается именно как тандем человека и природы.

И лирический герой стихотворения Сергея Пагына сознается последней строкой в причастности к природе: «И я порою чую этот ветер.», — он причастен к живому импульсу ветра. Именно это неравнодушие делает его тайну кладом его дум о жизни и судьбе, о правильности выбирания пути и понимания мира.

Необычайно интересны, нетривиальны метафоры Юрия Казарина:

***

Бывает, после смерти, ты заходишь
в полночный дом
и спички отсыревшие находишь —
и третий том
любви, и первых слез качели,
и мертвых душ сладимые виолончели —
разрезанных в тарелке груш —
заветрены, и струн уже не видно,
и гоголю смешно и не обидно
не отражаться в безднах божьих луж.

(«Бывает, после смерти, ты заходишь…»

(Юрий Казарин «Сердце серебра» журнал «Несовременник»)

« и мертвых душ сладимые виолончели —
разрезанных в тарелке груш —
заветрены, и струн уже не видно »

Груши, лежащие разрезанными на тарелке, — это заветренные виолончели.  Еще немного, и музыкант—жизнь уже не сможет сыграть свою мелодию, — в этом погрешимость момента. Оркестр без струн, так как  действие происходит после смерти, в нереальном мире, где параллельное пересекается с реальным миром только очертаниями. Итак, два мира ищут начало действия, и находят очертания реального мира в музыке как в ушедшем звуке, потому что мир мертвых глух. Лирический герой стихотворения сознанием цепко держится за предметы, ему знакомые, потому что он еще не перешел рубеж невозвращения, жива память о жизни, но ему дала судьба время на осознание реальности. По ходу сюжета стихотворения мы  видим ответ не свершенного в мире: лирический герой страдает видимостью реальных очертаний. Поскольку сознание живо, значит, он живой, истоки сознания исходят из прошедшей возможности сказать, выразить себя звуком.  Ему требуется звук как жизнь и смысл, но он не произнес нужного звука в своей жизни, не раскрыл губ, когда требовалось его слово как важный знак в отношениях с человеком как с миром живых людей, посланных ему жизнью и судьбой. И этот знак не отпустит его в мир мертвых, пока он не искупит свое молчание  при жизни здесь, в параллельном двум мирам переходе.

« и спички отсыревшие находишь » — спички как символ огня любви, отсыревшие  спички не годятся для своего назначения, как «третий том» — глубинное познание смысла вещей: любви, разлуки, несостыковки интересов как ковки характера и судьбы, как перст Фортуны, не позволившей свершиться главному, раз «третий том». И первый, и второй том — разминка перед третьим, но здесь слышится отзвук разочарования реальностью. Любовь и жизнь пишутся сверху и пишутся несовершенным существом, ведущим к листу Мебиуса. Найти в третьем томе часть от первого и второго …

В стихотворении «Ночью Гоголь смотрит в угол» интересен образ бабы через метафору пота, который выражен как «мягкая вода»:

« …баба из колодца
бедра с ведрами несет,
воду мягкую трясет,
чтобы шла она щеками —
только снег вокруг нее…

Ходит вечное кругами,
как волшебное вранье…

Вранье в жизни лирической героини — шествующий флаг судьбы, и оно толкает сознание к слезам.

« бедра с ведрами несет,
воду мягкую трясет,
чтобы шла она щеками »

— по логике сюжета здесь тяготы бабьей жизни выливаются слезами, поэтому напрашивается вариант слез как исхода тяжелого трудового пути вечного одиночества бабы,  ставшей традиционной в русской литературе, лирической героини

Дважды упоминание Гоголя не случайно в стихах Юрия Казарина: «и …гоголю смешно и не обидно…», «Ночью Гоголь смотрит в угол», — такая заинтересованность Гоголем как выразителем темных сил в литературе, может быть предвестником края бытия для поэта. В современном мире к теме ухода стали относиться как к экологическому решению при легких приемлемых способах решения проблемы. И все же, поэт, какого бы он ни был возраста, не может просто уйти на пенсию, как это делается в понимании молодежи.  Такой уход как выход немолодого  мастера многих поэтов, сделавшего свое чудо в жизни: преображение «котят в бойцовских котов», — юных не по возрасту, а по форме самовыражения, поэтов—студентов Литинститута, не может быть логичным, так как мастер всегда «на коне», всегда в форме и в должности. И способ его самовыражения должен почитаться и приветствоваться, так, Гоголь в стихах Юрия Казарина, — темная сторона поэзии, выражение потусторонних сил зла через прижизненный диагноз Гоголя, — это очевидно, и этот факт приводит Марина Кудимова в статье «Гоголь и пост» — острое влечение к смерти.  Суицидальная направленность Гоголя приводила его к темной романтике загробной жизни.

Гоголь много уделил внимания смерти в своем творчестве, думая, что пишет о жизни. Василий Розанов отметил мертвую недвижность гоголевского пейзажа, его некрофильское любование смертью, а о эстетическом предпочтении мертвого живому фрейдисты и неофрейдисты написали тома. Панночка Гоголя — это воплощение человеческой греховности через желание смерти, так как отрицание жизни — это уже грех. Не принимает дары Бога только истинный грешник, извращая понятие радости и жизни, нагнетая темноту и возвеличивая грех и эвтаназию. Само желание смерти  в произведениях Гоголя — не просто его внутренняя душевная болезнь и порочность, это убежденность, исходящая из нежелания и неумения  сопротивляться своей истерии, своему повсеместному обжорству как разочарованию в усладах жизни, дарованной человеку свыше. Неслучайно в книге доктора Тарасенкова Алексея Терентьевича «Последние дни Гоголя», о которой говорит в статье Марина Кудимова, доктор пишет о лечении Гоголя, когда его обкладывали горячим хлебом, — это старинное лечение должно было утеплить и согреть душу больного, отказывающегося от пищи,  вернуть ему жизнеспособность и направить его мышление в сторону жизни. Не способность тела к жизни, и неспособность души воспринимать мир светлым и гостеприимным, где конкретному больному человеку есть место, и он не вытесняем своими призрачными идеями смерти, скорее всего исходит из сенсорного голода Гоголя, его булемия и есть недостаточность эмоционального насыщения светом через душу, закрытую для светлой материи любви. Любовь в творчестве Гоголя — это всего лишь тема для сплетен старух, соседей, подтрунивания над молодыми ради их общественного признания парой. Скука жизни хутора развеивается такими событиями как свадьбы, праздники и похороны, способ совместного обсуждения создавшегося положения. В душе писателя недостаточно света, чтобы увидеть добро, отсюда и такой запоминающийся его ужасом образ Панночки как повсеместного отмщения за страдания, всякая чертовщина гоголевских произведений — это логическое выражение недостаточности добра и сенсорного голода писателя.

И когда Казарин в стихотворении о тяжести бабской крестьянской жизни начинает с Гоголя, то угол, куда «Ночью Гоголь смотрит …», — это олицетворение предела. Не просто утомленности и испепеленности души писателя, интеллигента, а убежденности в лучшем мире — мире мертвых, где не требуется пищи, потому что не хочется есть, не надо делать ничего (ведь жизнь — это труд и согласие трудиться во имя жизни и хлеба насущного, поддерживающего жизнь), где человек терпит и искупает свою вину не за смерть Иисуса, а за свое рождение, вторжение в жизнь не по своему желанию. Лирическая героиня Казарина, рожденная грешной бабой, исправно несет свой крест, не сетуя на тяжесть, а поддерживая ведра с водой на коромысле своими бедрами, что наверняка больно, и это ее тяжкий труд во имя жизни на земле, она потеет и, может, плачет, но не сетует на тяжесть:

«воду мягкую трясет,
чтобы шла она щеками»… Здесь горячий пот как символ возможности очищения от греха сопротивления организма приводится не случайно, — пот — слезы тела. И пот, смешиваясь со слезами, становится мягкой водой.

«Ходит вечное кругами,
как волшебное вранье…»

— вечен зимний холод и снег, и в то же время снег — «волшебное вранье».  С приходом тепла он растает, как не было,  (снег вечен только в момент тяжелой поземки, когда она метет в лицо бабы—страдалицы), а тяготы жизни для лирической героини стихотворения Казарина останутся, как «мягкая вода» на мякоти щек бабы, и мягкость —  это ее  никчемная, жалкая доброта, на которой держится мир  и жизнь. Мир держится, когда один уступает другому, как баба уступает тяготам, охотно взяв в руки коромысло тяжелее ведер с водой и сами тяжелые ведра на этом  коромысле.
Необычайно интересна звуко—ассоциативная метафора Михаила Гофайзена в стихотворении «Реквием» (Стихи.ру, 11.04.2024 13:05):

«…должно быть от бед уводя

стучат словно учат ходить по воде

подковы ночного дождя…»

— звуки сильного дождя, именно сильного, так как речь идет о жизни, предполагающей вечное движение;   дождя как очищения от бед. Эти звуки «учат ходить по воде»… жизнь — учитель и сподвижник, звуки в ней учат, они способствуют глубокому пониманию жизни. И еще меня здесь поразила очень точная строка  «…до дома вся жизнь….» — и действительно, жизнь ведет человека в необозримые пределы ощущений, и чувствознание лирического героя понятно, оно сродни чувствознанию каждого человека, чья жизнь измеряется дорогой с работы домой, когда всё определенно, и нет повода сомневаться, куда пойти. Не на гулянку, поэтому так определенно грустно:

«из всех голосов только голос ветвей
что есть и которого нет»

— голос ветвей — единственный звук, слышимый дома, — нет звука любимой женщины или ребенка, матери, отца, — есть единый центр притяжения слуха — звук ветра, который равен одиночеству.

Когда слышен голос ветра, сквозящий по ветвям, то это бывает и страшнее по силе ощущений, как у меня в стихотворении «Мне не хватает бледно—голубой эмали…» (книга «Восстание Боттичелли»), — «эмали» Мандельштама, его трагического предощущения жизни. Даже в лирике ощущение трагического окончания «знаменитой «Федры» «В старинном многоярусном театре…», когда в театре Расина, по существу, в  театре жизни, «Мощная завеса Нас отделяет от другого мира…»:

«Визг ветряной пилы летит вдоль окон,

И так страшит судьбы вдруг попаданье

По центру,

Дорог одеяльный кокон

Младенчеству души…» (Елена Сомова книга «Восстание Боттичелли»).  Не хватает «бледно—голубой эмали» как приверженности к мировидению Осипа Мандельштама через его чуткий слух души, ведущий к небу: «О небо—небо, ты мне будешь сниться…», потому что «Я в этой жизни жажду только мира». (Осип  Мандельштам «Камень и Tristia»).

У Михаила Гофайзена в стихотворении «Реквием» все гораздо благополучнее для лирического героя, — нет страха, его ничего не страшит в этом мире, он спокоен, и только ветер напоминает о прошедших потрясениях, пережитых и полузабытых, от чего возникает сниженный фон настроения. Ему грустно от осознания бессмысленности пути, а значит, бессмысленности жизни, не жизни, — существования «бессмыслен мой путь»:

Михаила Гофайзен РЕКВИЕМ

везде и нигде
кое—как
кое—где
должно быть от бед уводя
стучат словно учат ходить по воде
подковы ночного дождя
до дома вся жизнь
а до неба рукой
подать
если верить себе
и темь неотступно следит за рекой
как ангел припавший к трубе
мне слово нашлось чтоб забыть о словах
всего—то и надо
уснуть
но я не готов уходить впопыхах

пусть даже бессмыслен мой путь
стекает на лавочки желчь фонарей
не верится в скорый рассвет
из всех голосов только голос ветвей
что есть и которого нет

Начало стихотворения звучит как настройка музыкального инструмента, когда слух ищет точную ноту:

«везде и нигде
кое—как
кое—где
должно быть от бед уводя»

И в конце стихотворения лирический герой определенно утверждает, что «не готов уходить впопыхах», значит, его держат какие—то дела, и жизнь продолжается, несмотря на нотку неопределенности в наличии звука как символа жизни:

стекает на лавочки желчь фонарей
не верится в скорый рассвет
из всех голосов только голос ветвей
что есть и которого нет
А подключение к видению цвета («стекает на лавочки желчь фонарей// не верится в скорый рассвет») говорит об ожидании чуда в жизни, рассвета, и следовательно, речь о продолжении жизни. Заключительная строка — возвращение к неопределенности, к поиску звука и смысла, что говорит о нерешительности в характере лирического героя.

Совершенно неожиданные метафоры в стихах Софии Камилл («Ночь через ночь»,  Homo Legens, номер 1, 2019) оставляют ощущение огромного пространства за спиной

« у снов исчез пшеничный привкус

и на ночь лишь обои я могу держать за руку » —

симптом исчезания пшеничного привкуса — это окончание детства, «Обои я могу держать за руку» — необычный поэтический  ракурс исповедания о взрослении. За руку держат друга, а когда обои — друг, то речь идет об одиночестве.

Здесь я всего лишь выражаю свою радость прикосновения к тайне творческой души, ее свежесть восприятия, чтобы не сказать о себе, как «молоко ссорится с вареньем и закисает». Уникальность восприятия мира молодыми оставляет большие надежды на жизнь поэзии.

В стихотворении «все вы ещё ожидающие у входа в Валхаллу…» нашлось «коммунальное сияние» — метафора социального подтекста оправдана социальной темой бытовой скуки рядом с взрослыми и получившими от жизни положенную человеку массу неудовольствий и обыденных радостей:

 

« …впишитесь в очередь на жилплощадь

стойте в ней ради

модуса в ребусе

смотрите: соседи чешутся… »

Автор иронически выражает скуку повседневности, разрешение которой выносит на новый уровень: метафору социального подтекста. Это редкий вид метафоры, у меня такой вид впервые   просквозил в стихотворениях книги «Зеркало социума» в 2006 году (издательство «Вектор—ТиС»), там был «публичный череп».

Тенденцией в современной поэзии становится  безметафорность текстов. Так в стихах Влада Южакова мы видим иную трактовку ухода, когда сиюминутное оказывается вечным: жизненные шевеления «семья, ипотека, заботы» не ставятся в укор, а оправдываются лирическим героем стихотворения, но время обязательно «Пронзительно треснет». Не просто ветка, само время треснет, как выстрелит ружье в спектакле на сцене Станиславского, говоря о подлинности действия, и покажется кровь судьбы, переворачивающей жизнь. И в иной параллели судьбы окажется, что «семья, ипотека, заботы» (что составляло ранее ее жизнь), — ничто. Об этом говорит финал стихотворения как финал жизни: «повыть» на болоте — это финал,  осознание невозможности  осуществления мечтаний в той атмосфере, где уготовано жить лирическим героям:

«Просто скоро закончится время. Пронзительно треснет

Ветка под сапогом, обозначив, что жизнь позади,

И неумный, но меткий инспектор по имени Лестрейд,

Ни секунды не медля, обойму в меня разрядит.

У тебя, без сомнений, семья, ипотека, заботы…

И, понятно, суровы замшелые наши края.

Только брось это всё на денёк, приезжай на болота.

Я же знаю — ты втайне мечтаешь повыть, как и я».

И лишь в конце, пройдя свои положенные дебри чувств, лирический герой произносит своей душой истину.

Всё логично, просто и уникально: повыть на болоте. Пространство земли — болото — не по—матерински относится к лирическому герою, отсюда и финал стихотворения (Влад Южаков книга стихов «Лестница 18»).

Уникальная метафора геополитика в стихах Сергея Скуратовского в подборке «Простуженное эхо» (Новый мир №2, 2025):

Я был внутри времени, видел, как черный нож

Режет ткань, похожую на сатин.

Коридор бесконечен, просто стоишь и ждешь,

Пока не скажут, в какой кабинет пройти.

Мир с эпохи перестройки общественной формации изменился на все 100 процентов, и порой человеку трудно различить, здоров ли он, или его мысли запутаны очередной реформой и подведением итогов, где он больше теряет, чем приобретает, а в новом времени  важно чувствовать себя «на коне», на высоте. Отсюда у Скуратовского вырос образ геополитика, наблюдающего рождение нового человека, ярко выраженного в картине Сальвадора Дали «Геополитик, наблюдающий за рождением нового человека». Лирический герой Скуратовского рождается и помнит свое рождение, он осознал искрящую звездами и дыханием Вселенной новизну времени, выразив себя внутри яйца, скорлупа которого — сатин, — оболочка небес, окутывающая реальность, — небо над нами и внутри нас. Бесконечность коридора как бесконечность исканий творца, поиска смысла жизни и смысла человека в реальности, где необходимо проявить себя делами, чтобы стать значимой частицей Вселенной.

Взаимодействие человека с миром бывает болезненно, метафора Сергея Скуратовского четко показывает столкновение с болью как прохождение урока жизни:

Я был внутри времени, видел, когда и как

Появился сочащийся светом разрез луны,

И с тех пор не сходят ни шрам этот, ни синяк,

Оттуда, бывает, приходят такие сны,

Что плюхаются на кровать, наклоняются, щупальцем поднимают веки,

И с тех пор ты не помнишь, то ли ты человек,

То ли они человеки.

Столкновение с цивилизацией — шрамы и синяки, сны о насилиях над человеком:  темные силы, пока лирический герой стихов пребывает во сне, бесцеремонно завладевают его личным пространством и лезут в глаза с целью определить, кто здесь человек и доказать свою силу. Скрытая метафора показывает не только бесцеремонность внешней среды, ее наглость и захватнические действия, но и истребление человека рекламой, когда настырно лезут в пределы зрения:

…щупальцем поднимают веки,

И с тех пор ты не помнишь, то ли ты человек,

То ли они человеки.

— лирический герой поэта предлагает как выбор на предмет обладания человеческими данными, иначе невозможно, так как человеку дан разум, и он способен понять, а существа, лезущие в глаза, действуют из личных побуждений, добиваются своей цели бесцеремонно. Вий у Гоголя и то просил «Поднимите мне веки», здесь веки как закрывающая зрение пелена, защищающая от повсеместной лжи. И сами плюхающиеся на кровать существа лживо коверкают внешний мир, входят не только во сны, но и в реальность.

Повторение во втором четверостишии строки «Я был внутри времени, видел…» говорит о высокой значимости для самого лирического героя событий увиденного.

Будничная суета подминает главную мысль лирического героя, и он возвращает себя в свою личную реальность на прогулке («Гуляет, пакетом шуршит, крошки хлеба

Бросает на звездный мост…»)

и в отрешенности, но «что—то синее пробивается что—то розовое», живое, розовое, подобное коже младенца, человеческое:

«Сквозь космос трескучий лезет, заполняя собой прореху,

Его любви простуженное эхо»

— любовь как значимая часть Вселенной пробуждается, «заполняя собой прореху», значит, геополитик родился для того, чтобы стать человеком, узнать любовь, разморозить себя после неудачного опыта несостыковки желаемого и действительного: любви как высшей формы проявления чувств, материи люциды и ее столкновение с огнем реальности, ставящим лирического героя в рамки исполнений и долженствований, с временем извне, и тогда главной версией жизни становится не внутриутробное состояние человека, откуда лирический герой видит мир в своем рождении и познании, а мир извне.

Строка «Где деревья держат дистанцию во имя любви или в силу тоски» еще раз подтверждает священность чувства.

«тело твое — ризома» — ризома противостоит мышлению и бытию как один из типов лабиринта. У линий ризомы разная скорость и внутреннее движение, это связь, в упрощении – сеть без доминирующего органа, движущаяся перманентно, это не единство, а множественность, у нее присущий природе предмета внутренний креативный потенциал самоорганизации. Поэтому привольная бытность тела-ризомы даже при агрессивном воздействии чувствует себя привольно, в своей среде:

«Поэтому в лесу привольно, не больно и растут грибы —

Последний, призрачный способ сбежать от своей судьбы,

Вот вроде ты срезан, но тело твое — ризома —

Бессмертно, невидимо, всесильно и, кажется, невесомо.»

Невесомость дает свободное положение телу в пространстве.

Стихи Сергея Скуратовского представляют цельное сознание, не меняющееся от произведения к произведению, остающееся в своей точке возврата в бытие, поэтому в тоске по изменениям лирический герой его поэзии восклицает в следующем стихотворении подборки («В детстве мама говорила мне: не рви плодовые, пусть цветут»): «Как же бессмысленно это вечное лето!». Если не согревает лето, как любовь:  «Мне лета всего не хватит, чтобы согреться.»

Холод реальности порождает омертвение:

«А я — натюрморт, гербарий, фото пост мортем» —

посмертное вскрытие – пост мортем – дает внутреннюю картину, определяющую причину смерти: холод и сомнения в подлинности любви.

Мысль о цельности сознания автора возникла из последовательности образов в подборке «Простуженное эхо», однако это не значит, что в другой подборке и в другом журнале или книге автор должен следовать проложенной линии. В истории поэзии существуют прекрасные образцы воссоздающего сознания, где от книги к книге меняются предпочтения внимания автора и,  соответственно, образы лирических героев, если они имеются. В иных случаях место лирического героя могут занимать различные единицы исследования, такие как природа, случаи метафорического видения пространства или ситуации, в которых находится объект внимания или субъекты как единственно верные векторы познания мира автором.

Елена Сомова

________________

Список литературы:

София Камилл «Ночь через ночь»,  Homo Legens, номер 1, 2019;

Марина Кудимова «Илья» №8 , 2009, изд.Вест—Консалтинг, Ридинг— холл;

Елена Сомова книга стихов «Восстание Боттичелли», Ридеро, 2019;

Елена Сомова «Зеркало социума», 2006 г (издательство «Вектор—ТиС», Ридеро, 2023;

Осип  Мандельштам «Камень и Tristia», Кишинев («Конкордия», «Ада», «Оптимум»), 1990;

Влад Южаков книга стихов «Лестница 18», Ридеро, 2024;

Сергей Скуратовский «Простуженное эхо» Новый мир №2, 2025.