Марианна долго не появлялась, и Крейслер понимал лишь одно – что-то могло вдруг случиться непоправимое, и Марианна могла навсегда исчезнуть из его жизни, сойти с орбиты, так и не попрощавшись. Что могло произойти, Крейслер, точно не знал, но догадывался, смутно лелея надежду, что ошибся. Марианной словно двигала какая-то сверхъестественная сила, которая и определяла все ее действия на тот момент.

Со дня их последней встречи прошел всего день. Слабость не была свойственна Марианне. Поэтому Крейслер в какой-то момент даже подумал, что он что-то неправильно понял, ошибся, неправильно высказался, сбив карты, запутав ходы, и выставив себя в самом неприглядном свете.

Марианна, напротив, везде, на людях, на улице и в эфире, появлялась с уверенным выражением лица, демонстрируя собственную независимость, и полностью отказываясь признавать за собой какую-то напряженность поведения. И в этот момент Крейслер понимал, что наступил какой-то важный рубеж в их жизни, когда он, несмотря на весь космос, уважение, подчинение этому человеку, вдруг осознает ее вопиющую, явную, бьющую в глаза – слабость. Слабость человека, который не всегда отдавал себе отчет в том, что он делал. Слабость человека, во многом очарованного, всем и вся, попадающего под влияние космоса, и начинающего действовать по его законам, кардинально поменяв собственное поведение, лицо, идеи, и внутренний мир.

Раньше Крейслер за Марианной такого не замечал. Она была исключительно стабильна, спокойна, отдалена и гармонизирована. Почему она вдруг словно «слетела с катушек» Крейслеру было совершенно не понятно, именно поэтому, он настойчиво и монотонно набирал с утра до вечера ее телефон, общаясь с секретарем Евой, искусственным интеллектом и собственным страхом, перемешанным с некоторой внутренней злобой по поводу случившегося.

Когда Марианна вдруг влетела в его квартиру с чемоданом, Крейслеру показалось, что рухнуло небо, так странно было ее поведение, и так оно было нелогично в принятом контексте их взаимоотношений.

— Я переезжаю к тебе, — сказала Марианна, и Крейслеру показалось, что он вот-вот рухнет на пол, так долго он надеялся на их встречу, и так долго лелеял возможность увидеться хоть когда-нибудь еще.

— Переезжаешь? – спросил Крейслер, и почувствовал, как кровь хлынула из его тела куда-то в преисподнюю, заново определяя его день, начиная с чистого листа каждую минуту его будущего.

— Ты? – Крейслер смотрел на Марианну, пытаясь уловить в ее движениях что-то знакомое, но она совершенно не обращала на него внимания, словно следовала своей собственной линии поведения.

Она не была многословна. Поставила чемодан куда-то в угол его комнаты, подошла к окну, распахнула шторы, и принялась всматриваться вдаль, с видом человека, который долго готовился к какому-то шагу, и, наконец, его совершил.

— Марианна! – сказал Крейслер, и слегка пододвинулся в ее сторону, совершенно не отдавая себе отчет, что нужно было сделать для того, чтобы либо помочь Марианне заговорить, либо как-то дотянуть до следующих пяти минут их пребывания вместе.

Марианна повернулась к нему резко, вдруг широко улыбнулась, всем своим видом давая понять, что знала что-то ему неведомое, а потом снова отвернулась к окну, и уставилась вдаль, словно делала так каждый день.

Крейслер с ужасом понимал, что совершенно не представлял себе, что Марианна вдруг возьмет и переедет к нему, будет с ним разговаривать, и будет собираться с ним жить, словно его мечта вдруг взяла и осуществилась, а он даже не ожидал, что такое в принципе возможно.

Крейслер настолько привык, что Марианна всегда была на расстоянии, что соприкосновение с ней в реальной жизни, вдруг показалось ему некоторым испытанием. Когда он смотрел на нее, он хорошо понимал, что любит ее также сильно, как раньше, но он совершенно не представлял себе, что с ней можно было делать теперь, когда она оказалась так близко, о чем нужно было разговаривать, как нужно быть себя вести, и как все же следовало поступить, чтобы сделать ее жизнь в своем доме – удобной и комфортной.

Крейслер готов был отдать за Марианну жизнь, вытерпеть любые муки, ждать ее сто лет, отправить всех знакомых женщин в преисподнюю, но он совершенно не знал, как предложить Марианне чашку чая, и о чем с ней лучше было разговаривать.

— Марианна, ты хочешь чаю или кофе? – спросил Крейслер и слегка пододвинулся к окну, словно боялся оказаться с Марианной чуть ближе.

Марианна посмотрела на него долгим пронизывающим взглядом, а потом тихо сказала:

— Я ничего не буду.

Эта фраза расстроила Крейслера ни на шутку, он сразу ощутил свою страшную неадекватность, глупость, непонимание женской природы. Он так бы хотел ее обнять, поднять на руки, но совершенно не представлял себе, как это можно было сделать. Горя от стыда, он снова сделал шаг по направлению к окну, словно разыгрывал мизансцену.

Марианна словно сделала над собой усилие, снова придвинулась к Крейслеру, в свою очередь давая понять, что не собиралась уходить сию минуту, но Крейслеру вновь показалось, что сейчас что-то рухнет, будут произнесены какие-то страшные и жуткие слова, и Марианна выпорхнет куда-то в другое измерение, не оставив ни адреса, ни телефона, никаких данных о собственном существовании и местонахождении.

«Какой я все-таки неловкий идиот, эгоист, ничего не знающий циник», — подумал Крейслер, и снова весь съежился, от осознания того, что говорить с Марианной вдруг было совершенно не о чем.

— Я так рада, что ты приехала! – бодро сказала Крейслер, и весь внутри сжался от того, как глупо, пошло и странно прозвучала его фраза.

— Я знаю, — ободряюще сказала Марианна и опустила глаза, словно искала защиты хотя бы у пола, или железной кровати, стоящей где-то в углу комнаты, где Крейслер уже давно не спал, а держал ее в квартире лишь из дани уважения к тем случайным гостям, которые на ней когда-то останавливались.

«Марианна, я сделаю для тебя все, что угодно», — подумал Крейслер, осознавая собственное ничтожество еще сильнее.

— Давай-ка мы пойдем погуляем, — неожиданно для себя сказал Крейслер, ощутив такую безнадежность, от которой вдруг стало жечь под ложечкой, и затошнило.

Марианна не ответила, а только грустно смотрела из окна, попеременно вздыхая, и Крейслеру казалось, что там, за окном, идут какие-то красивые пароходы и парусники, а внизу горят огни Александрии, или еще какого-то очень красивого и далекого города.

— Когда-то я был так счастлив, когда поехал в Александрию, — сказал Крейслер и снова ощутил свою полную неадекватность.

– Как ты? – продолжал он, мысленно наматываю длинную веревку себе на руку и одновременно на шею, и сжимая ее, что есть силы.

Марианна не ответила, а только снова внимательно посмотрела на Крейслера и отвернулась.

«Все равно люблю, еще больше», — подумал Крейслер, ощущая, что готов был по-настоящему провалиться сквозь землю, лишь бы не чувствовать свою никчемность столь явно.

— Давай все-таки пить чай! – громко сказал он, и бросился к холодильнику, пытаясь найти в нем что-то съедобное, или хотя бы то, что можно было предложить.

— Я не голода, — еще раз сказала Марианна и слегка усмехнулась.

В кармане зазвонил телефон. Это была Луиза, и впервые Крейслер вдруг почувствовал невероятное облегчение от существования Луизы, словно она спасала положение.

— Я перезвоню тебе! – бодро сказала Крейслер и краем глаза посмотрел, как на звонок отреагировала Марианна. Марианна не двинулась с места, только вглядываясь в причудливую даль, пытаясь найти там свои странные пароходы и парусники, которые Крейслер видел вослед ей, но которых там, конечно, в реальности не было и в помине.

— Ты знаешь, я не очень верю в реальность, — вдруг сказал Крейслер, словно вдруг вознамерился стать откровенным. – Я не верю в нее!

— Почему? – снова спросила Марианна, вдруг неожиданно ужасно заинтересовавшись темой, словно Крейслер, наконец, нашел ключ к ее миропониманию.

— Потому что ее нет, — глубокомысленно заключил Крейслер, еще раз повернув голову в сторону входной двери, чтобы удостовериться, что там никого не было, и вновь осознавая, что лед тронулся, и Марианна вдруг начинала внутренне оживать, словно он нашел ту самую единственную тему разговора, которая могла ее, наконец, заинтересовать.

Раньше, сто лет назад, Крейслер бы даже спросил Марианну, кого она любит, но теперь ему казалось это совершенно невозможной глупостью. «Еще чего!» — подумал он. – «Ну пусть она любит всех и вся, или никого не любит. Ну какая разница!»

— Я не верю в реальность, потому что все зависит от собственного настроения, — сказал Крейслер и снова посмотрел на Марианну.

— Да, — вдруг сказала Марианна и улыбнулась, словно на лице у нее появилась тень подобия жизни.

— Ты согласна? – спросил Крейслер.

— Да, согласна, — ответила Марианна, вдруг неожиданно нагнулась, взяла нераспакованный чемодан и медленно направилась в сторону двери.

Крейслер стоял посреди комнаты, ощущая невероятное облегчение от всего происходящего, словно его, наконец, освободили от какой-то внутренней муки.

— Ты никуда не пойдешь! – наперекор своему ощущению вдруг бодро сказал Крейслер и перегородил Марианне путь.

Она не противилась ему, медленно поставила чемодан обратно на пол, и, наконец, села на стул.

— Марианна! А ты умеешь … готовить? – вдруг спросил Крейслер.

— Я? – Марианна медленно повернула в сторону Крейслера свою красивую голову и тень улыбки скользнула по ее лицу.

— Да, ты … Умеешь готовить? – спросил Крейслер, ощущая всю мужественность своего мужского величия.

— Умею, конечно, — вдруг ответила Марианна и снова посмотрела в окно.

— Тогда приготовь мне, пожалуйста, суп, — бодро заключил Крейслер и тоже уставился в окно, размышляя над тем, что последует дальше, и какие силы могли изменить этот странный затянувшийся разговор между ним и женщиной мечты и всей его жизни.

— Суп, какой? – спросила Марианна и даже засмеялась, слегка неловко, видимо, намереваясь дать понять и Крейслеру, и любому человеку на земле, что она может сготовить не только суп, но в общем-то может устроить банкет на тысячу человек, легко и свободно, как Крейслеру совершенно не снилось.

— Суп – мясной, – ответил Крейслер, и снова сделал шаг к холодильнику, пытаясь мысленно обнаружить в нем что-то съестное, овощное, или острое.

Марианна вдруг скинула свой дорогущий белоснежный пиджак, и стала суетиться на кухне, словно ее подменили, двигалась, искала, что-то резала, проявляя неподдельный интерес к посуде Крейслера, и ко всему тому, что находила в его веками неразобранных ящиках.

Крейслер вышел в другую комнату, почувствовав, что сейчас может рухнуть на колени, от счастья, горя, своего несоответствия ситуации, но он только внутренне снова сжался, весь собрался, как пружина, пытаясь предугадать следующий шаг, который намеревалась сделать Марианна.

«Сготовит суп и уйдет», — подумал Крейслер, и снова сделал над собой усилие, как будто бы его готовились убить.

— Как ты жила? – немного подумав, спросил Крейслер, вновь осознавая, как было бы замечательно сейчас обнять Марианну, прижать к груди, поцеловать и как-то успокоить, но как все его существо одновременно противилось этому, словно Марианна была не живая женщина, а статуя, истукан, Бог или какой-то неопознанный летающий объект.

Марианна молчала, взбивая белки, и старательно нарезая овощи.

— Как ты жила? – повторил Крейслер свой вопрос, одновременно осознавая его глупость, снова сосредоточившись на окне, продолжая смотреть из него, и уже не различая там ни пароходиков, ни кораблей, ни прохожих на улице.

День тянулся долго, создавая внутри странный сплав чувств и воспоминаний.

Теперь Крейслер сидел напротив Марианны, наблюдая за тем, как она раскладывала по тарелкам приготовленную еду, как она бодро рассказывала о том, как она готовила этот суп всю свою сознательную жизнь, а потом снова, в который раз, уже с закончившимся напряжением, смотрела на Крейслера своими задумчивыми, карими глазами и улыбалась.

— Ну я пошла, — вдруг сказала Марианна, и Крейслер ощутил, как внутри его снова все почувствовало облегчение, как будто бы уход Марианны был единственным правильным решением.

Одновременно он почувствовал, что отпустить Марианну он не сможет уже никогда, что она правильно сделала, что пришла к нему, и он, наперекор внутреннему страху, сделает, действительно сделает, все возможное, чтобы ей стало с ним хорошо.

— Нет! Останься, пожалуйста, — тихо сказал Крейслер, встал, подошел к Марианне и обнял ее, ощутив, как она вдруг неожиданно для себя, и для него громко заплакала, зарыдала, пытаясь рассказать ему какую-то свою, незримую, старую, давно похороненную историю, которая мучила ее все это время.

«Я буду слушать тебя», — говорил про себя Крейслер, и снова ощущал биение ее сердца, и дыхание, осознавая себя до странности счастливым человеком, у которого этого счастья никогда в жизни не было, и не будет, но которое постепенно вдруг рождалось здесь и сейчас, кратковременное, странное, недолговечное, но, тем не менее, существующее, с появлением этой удивительной, космической, и все равно столь реальной женщины, которую он ждал в гости последние десять лет.

Она еще долго что-то рассказывала ему, а он успокаивал ее, гладил по щеке своей щекой, гладил по голове, вдыхая аромат ее жестких упрямых волос, снова пытаясь сосредоточить свои мысли на исключительном и действенном спасении Марианны, но, осознавая, тем не менее, что до того, как он осуществит это спасение, он сначала рухнет на пол и сразу умрет.

Нина Щербак