ЧАСТЬ 1 ЧАСТЬ 2 ЧАСТЬ 3 ЧАСТЬ 4 ЧАСТЬ 5 ЧАСТЬ 6 ЧАСТЬ 7 ЧАСТЬ 8 ЧАСТЬ 9 ЧАСТЬ 10 ЧАСТЬ 11 ЧАСТЬ 12 ЧАСТИ 13,14 ЧАСТЬ 15 ЧАСТЬ 16 ЧАСТЬ 17

Моей любимой гостиницей в Москве, когда я 30 лет жил в Ташкенте, стал «Пекин». В «Пекине» я проживал по нескольку раз в год с 1964 года по 1989 год – ровно четверть века! В 1989 году, после покушения на меня в Ташкенте, я был вынужден эмигрировать в Россию, в Москву, где тоже живу уже почти четверть века, так что считаю себя москвичом с пятидесятилетним стажем. Конечно, мои тогдашние знания о Москве были специфическими. Я прекрасно знал Москву: театральную, музыкальную, балетную, литературную, эстрадную, ресторанную, музейную, спортивную, выставочную. И в ней имелись свои маяки: ЦДЛ – Дом литераторов, Дом кино, ЦДРИ – Дом работников искусства, Концертный зал Чайковского, концертные залы Консерватории,  Дом актера с прекрасным рестораном на улице Горького, сгоревший в лихие 90-е, а сегодня затерявшемся в арбатских переулках.

Вплоть до 1980-го года я приезжал в Москву в служебные командировки в Министерство монтажных и специальных работ, что находилось напротив «Пекина» на Садово-Кудринской. А позже, когда я стал членом Союза писателей и ушел на «вольные хлеба», бывал в Москве еще чаще. В столице у меня постоянно выходили книги, приезжал я и в подмосковные Дома творчества, которые очень любил, в Москве начинались и заканчивались мои зарубежные поездки, столь ценные в прежней жизни.

Однажды, в 1976 году, когда я еще продолжал работать в строительстве, но уже стал членом Союза писателей и автором двух книг, я приехал в столицу по служебным делам на три недели. Остановился, как обычно, в «Пекине» на своем любимом шестом этаже. На третьем и шестом этажах отеля располагались прекрасные буфеты с богатейшим ассортиментом, было что выпить и чем закусить, об атмосфере я уже не говорю – тепло, уютно. К этому времени я уже более десяти лет регулярно останавливался в «Пекине» и, конечно, знал почти всех официантов, они работали там десятилетиями, династиями.

Буфеты «Пекина» любили актеры гремевшего в ту пору «Современника». И хотя вход посторонним на этажи был строжайше запрещен, но как не пустить Олега Даля, Валентина Никулина, Константина Райкина, Евгения Евстигнеева, Валентина Гафта, Михаила Козакова, Олега Ефремова, который в то время приходил в «Пекин» с Анастасией Вертинской! Звезды − они всегда были звездами. «Современник» в ту пору стоял рядышком с гостиницей, только перешагни узкую Брестскую улицу.                        Может быть, кому-то не понравится, что я так подробно останавливаюсь на деталях: интерьерах, меню, посуде, приборах, но я это делаю от души, это часть моей жизни, моих воспоминаний. А, главное, пишу об этом, потому что сегодня отовсюду слышу о том, что только сейчас, с капитализмом, началась вечерняя жизнь в Москве, открылись настоящие рестораны, появились зарубежные повара, неслыханные до сих пор блюда. Есть еще один веский довод описывать все подробно, но об этом – почему? – чуть позже.

 Москва по ресторанной части всегда была на высоте – вспомните и почитайте Валентина Катаева, Михаила Светлова, Юрия Олешу, Михаила Булгакова, тоже большого знатока московских ресторанов. Какие неслыханные кондитерские описал В.Маяковский, я уже не говорю о В.А.Гиляровском. Одноименный ресторан гостиницы «Пекин», построенный по проекту известного архитектор Чечулина Д.Н. — двухзальный, самый большой в столице, в начале 50-х, при Сталине, был оформлен лучшими китайскими архитекторами, дизайнерами и декораторами, как дар городу Москве. В ту пору все строилось с размахом, величественно, такой получилась и сама сталинская высотка, в которой разместилась гостиница «Пекин», под стать ей оказался и ресторан.

Весь зал ресторана был покрыт огромным красочным ковром из различных перетекающих друг в друга орнаментов, не очень привычной для нашего глаза конфигурации. Но, несмотря на его гигантскую площадь − зал не казался казармой, а блистал великолепием и восточным изяществом.

 Обширное пространство ресторана от входа до самой эстрады, где восседал джазовый оркестр, разделялось ярко-красной широкой ковровой дорожкой на две просторные половины, заставленные тяжелой мебелью из редких пород китайских деревьев. Так же достоин внимания и восхищения паркетный пол «Пекина», он заинтересовал меня, как строителя, в первый же день. Застелен он был буквально на века, ювелирная работа была очевидна даже равнодушному глазу. Материал все из того же тяжелого мореного дуба, а пластины и плашки паркета − чуть толще и уже, чем было принято у нас, в этом заложена его вековая гарантия. Отличались плашки и по цвету: светлее, темнее и среднее между этими двумя  оттенками. В каждом из трех вариантов названного цвета существовало еще по одной градации: чуть светлее, чуть темнее. Оттенков я насчитал шесть, это крайне важно для наборного, с рисунком, паркета.

Пол, для тех, кто обращал на него внимание, выглядел самым китайским элементом в зале, даже больше, чем кружащиеся фонари, столь красочен был паркет. Я, честно говоря, мысленно поклонился и дизайнерам, и мастерам, укладывавшим паркет — больше такой прекрасной работы я не видел никогда и нигде, кроме как в восстановленном Павлом Бородиным Кремле, но это уже должно оцениваться совсем на других весах.

 Высокие стены, уходящие в высоту на десять метров, были обтянуты плотными шелками с вытканными сценами из светской жизни китайской знати. Потолок украшали двенадцать хрустальных люстр, доставшиеся нам, как трофеи из Германии. Между ними и над всей ковровой дорожкой, от входа до танцевальной площадки перед оркестром, висели причудливой формы роскошные большие китайские фонарики с шелковыми кистями. Медленно кружащиеся и неожиданно зажигающиеся фонарики у публики, впервые появившейся в «Пекине»,  вызывали бурный восторг и ассоциации с карнавалами.

Дюжина мощных колонн, удерживавших высокие потолки, разделяла пространство зала на секторы. Вот они, эти колонны, сиявшие вишнево-алым китайским лаком, вместе с фонариками придавали восточный китайский колорит залу. По правую сторону от входа, на Брестскую улицу выходили восемь огромных окон, какие роскошные ламбрекены из китайской парчи украшали эти окна – не высказать! На стенах между окнами висели в темных вишневого цвета рамах семь огромных горизонтальных картин с очень выразительными пейзажами Поднебесной. Написанные цветной тушью и покрытые китайским лаком картины всегда производили неизгладимое впечатление на гостей, потому что в разное время дня из-за освещения, из-за ракурса, смотрелись по-разному. Завсегдатаи обычно резервировали себе места на правой стороне, и чтобы легче их было отыскать, предупреждали – столик у третьей картины, у водопада или у пятой, возле Китайской стены. Впервые в «Пекине» я увидел карликовые деревья «бонсай», они были расставлены в самых неожиданных местах, «бонсаи» придавали огромному залу экзотический шарм, особенно зимой. Некоторые из них, очень старые, стояли в керамических кадках на полу, а молодые «бонсаи», двадцати-тридцатилетние − на изящных консолях из черного дерева. Карликовые деревья, которым было и по сто, и по сто пятьдесят лет, не давали покоя красавицам, они все выпытывали у своих поклонников, нельзя ли как-нибудь «приобрести» здесь «бонсай», но завсегдатаи, и сами мечтавшие об этом, печально разводили руками – нельзя, за деревьями строгий учет, да и нуждались они в особом уходе. Покаюсь, была такая грешная мысль и у меня.

Обязательно надо отметить обилие зеркал редкой формы, высоты, ширины. Ведь за китайцами стоит тысячелетний интерьерный опыт украшения дворцов императоров и богдыханов зеркалами, и здесь, в «Пекине», китайские дизайнеры и декораторы поработали на славу.

Массивные столы из мореного китайского дуба возле колонн предназначались и для двоих, и для четверых гостей. Но большая часть столов была рассчитана на шесть, восемь, двенадцать персон. Самые большие столы располагались возле окон, такие же массивные тяжелые кресла-стулья с подлокотниками блестели отполированной толстой бычьей кожей, которую, даже при желании, вряд ли удалось бы поцарапать. Все задумывалось и делалось на века, от души. За двадцать пять лет, что бывал я в «Пекине», я ни разу не видел, чтобы перевернули стол или подняли стул, такое даже вообразить невозможно, хотя потасовки в ресторане, хоть и редко, но случались.

При входе, и справа, и слева, располагались курительные комнаты для мужчин и женщин, тоже отделанные в китайском стиле. Меня там поражали удивительной мощи вытяжки дыма и роскошные кожаные диваны, которые я тоже видел впервые. Наверное, не меня одного удивляли в курительных комнатах большие аквариумы с невиданными доселе диковинными китайскими золотыми рыбками. Некоторые из них напоминали плавающих птичек, столь яркой была их окраска, похожая на оперение редчайших экзотических колибри, живущих в джунглях Амазонки или экваториальной Гвинеи. Иные юркие рыбки завораживали не только яркостью и роскошью чешуи, но и формой, я до сих пор помню одну рыбку, которая плавала под собственным зонтиком – чудеса, да и только! Но аквариумы в курительных комнатах просуществовали недолго, они навсегда пропали в начале 70-х. Наверное, кому-то все-таки удалось «приватизировать» золотых рыбок. Я очень рад, что успел застать аквариумы во всей красе, жаль в ту пору я не увлекался фотографией.

Кстати, еще об исчезнувших на моей памяти предметах интерьера «Пекина». На огромных вишнево-алых колоннах, ближних к пурпурно-красной ковровой дорожке, которая сама по себе привлекала внимание и восхищала вытканными орнаментами и рисунками, висели декоративные керамические тарелки метрового диаметра со сценами, отражавшими жизнь китайской знати чуть ли не со времен Конфуция. Мне больше нравились тарелки с изображением батальных сцен китайского воинства – кавалерийские атаки, сражения лучников, а, особенно, морские бои между парусными фрегатами. Не помню, на каждой ли колонне висели эти дивные декоративные фарфоровые тарелки, но их было много. Располагались они чуть выше человеческого роста, наверное, чтобы не задели их случайно. Они тоже стали пропадать на моей памяти, но не сразу, вдруг, подчистую, а постепенно. Я это обнаружил еще в конце 60-х годов, потому что исчезли в первую очередь бои парусных фрегатов, которые я разглядывал всякий раз подолгу. Уже в конце 60-х годов исчезли декоративные фарфоровые кувшины в рост человека, не только из курительных комнат, но и те, что стояли у окон и у входа в зал. В 70-х годах исчезли последние внушительные бронзовые скульптуры, стоявшие у эстрады. Наверное, они представляли большую историческую и материальную ценность, потому что обычно сдержанные, чопорные иностранцы постоянно крутились возле них, фотографировали, выражали восторг.

Нетерпеливый читатель желает быстрее узнать, чем же потчевали в лучшем китайском ресторане Москвы? Не спешите, мы успели лишь пробежаться по интерьерам знаменитого «Пекина». Нагуляйте аппетит, не торопитесь, мы еще дойдем и до сервировки, и до меню.

Ресторан известен не только тем, что он находится в самом центре столицы, на Триумфальной площади, где высится замечательный памятник В.Маяковскому и где располагается один из старейших кинотеатров Москвы «Дом Ханжонкова», «Пекин» известен и из-за своих знаменитых соседей, в окружении которых он находится. О театре «Современник» я уже упоминал. Напротив «Пекина», через дорогу, соседствуют: Концертный зал Чайковского, театр «Сатиры», в мое время его тридцать лет возглавлял знаменитый В.Плучек, а сегодня у руля легендарного театра стоит А.Ширвинд. Актеры «Сатиры» А.Ширвинд, М.Державин, Р,Ткачук, А.Миронов, С.Мишулин, З.Высоковкий тоже часто бывали в буфетах «Пекина». Чуть ниже «Сатиры» простирает свои владения знаменитый еще с нэпмановских времен Сад «Эрмитаж» − какие там только концерты не давались, какие оркестры только там не звучали, а какие имена связаны с этим местом, но эта тема для отдельного разговора. Я застал Сад «Эрмитаж» уже затухающим. Если пересечь улицу Горького, ныне Тверскую, прямо напротив памятнику В.Маяковскому, можно было попасть в Театр кукол С.Образцова или зайти в ресторан «София» с болгарской кухней, или же заглянуть в редакцию журнала «Юность», который создал Валентин Петрович Катаев, где впервые печатались Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, Борис Васильев, Дина Рубина. Совсем рядом с «Юностью» находилось знаменитое кафе «Синяя птица», очень популярное в 60-х, я застал время, когда там один день играл гитарист Громин, а другой день − саксофонист Клейбант. Сегодня эти имена − уже глубокая история.  Кстати, в «Синей птице» я познакомился с пианистом Владимиром Ашкенази, который позже в течение  пятидесяти лет входил в список лучших пианистов мира.

Вот теперь, наверное, становится понятным, почему был мил моему сердцу и отель «Пекин», и его легендарный ресторан. Если кто-то интересуется моим творчеством, а, наверное, такие есть, они, видимо, обратили внимание на мой самый первый рассказ «Полустанок Самсона», написанный в тридцать лет на спор с известным кинорежиссером. Там присутствует тема, связанная с антиквариатом, на это обратил внимание критик Николай Буханцов, следивший за моими публикациями. Тексты, связанные с антикварными предметами искусства, быта, встречаются эпизодически во многих моих повестях и романах.

Мне повезло − я тридцать лет прожил в Ташкенте, в городе испокон веков богатом, через Ташкент тысячу лет проходил Великий шелковый путь, тут столетиями работали ювелиры со всего света. В 70-х годах 20 века я дружил с известным кубачинским ювелиром из Дагестана Ибрагимом Джаваровым. Позже, в 80-х, при Ш.Рашидове, он возглавлял Гохран Узбекистана, столь обширны были его познания в ювелирном деле. Знаменитое собрание картин и предметов культуры, ювелирных изделий, принадлежавших некогда наместнику Туркестана великому князю Константину из дома Романовых, стало основой существующего и ныне Музея искусств Узбекистана. Там есть на что поглядеть, за что порадоваться, есть от чего заплакать от обиды за наше расточительное отношение к национальному богатству. При развале СССР можно было оговорить возврат культурных ценностей, кровно и исторически принадлежащих России. А они занимают четыре этажа огромного здания! Еще более обидная потеря – коллекция русского авангарда в которую входят работы В.Кандинского, К.Малевича, М.Ларионова, А.Лабаса, И.Машкова, Бакста, П.Филонова, В.Татлина и других известных всему миру художников, осталась там же, в Узбекистане, в Нукусе. В Нукус картины отправили в 30-е годы специально, чтобы спасти их от уничтожения новыми варварами − комиссарами в пыльных шлемах, направленных на «руководство» искусством. Спасти-то спасли, да забыли вовремя вернуть картины в Москву. Теперь эта коллекция, кажется, тоже навсегда пропала для россиян по вине безответственных политиков, живущих одним днем, и даже в этот день их заботит лишь собственный счет в зарубежных банках.

Что уж говорить о потерянной коллекции живописи и предметов искусства Великого князя Константина и собрания русского авангарда, оставшихся в Нукусе навсегда, когда наша власть забывала куда более значимые для России вещи! В Беловежской пуще, где преступно ликвидировали СССР,  пьяный  Б.Ельцин в компании с Э.Бурбулисом и С.Шахраем не вспомнили про Крым. А ведь Россия в нескольких войнах с Турцией за Крым потеряла более миллиона солдат Российской Империи! Уверен, что Л.Кравчук, рвавшийся из СССР, как от чумы, ни слова бы против не сказал и минуты бы не торговался с Ельциным, понимая, что Украина не имеет никаких прав на Крым − Украина получила Крым по пьяной прихоти другого самодура − Н.Хрущева.

Был бы Б.Ельцин и его окружение серьезными людьми, они бы не утвердили для новой демократической России, богатой собственной тысячелетней геральдикой, чужеземный монархический герб. Наш герб сегодня – это габсбургский двуглавый орел с тремя коронами, скипетром и державой!

Знал Л.Кравчук, что согласно мирного Ясского договора 1791г., Крымом могут владеть только Россия или Турция. В том же, 1791 году, после подписания последнего договора между Сиятельной Портой и Россией императрица Екатерина Вторая издала манифест о присоединении навек Крыма к Российской Империи. Ни слова там нет об Украине, Украины вообще в ту пору не было. Благодаря «забывчивости» Ельцина, мы остались без выхода в Черное море, арендуем собственный Севастополь за миллиарды и миллиарды и каждый день дрожим − а вдруг американцы дадут Украине больше нас за аренду Севастополя, вот тогда вопрос о Крыме отпадет навсегда, даже теоретически, как пропала для России навсегда Аляска. А мы предателям и изменникам ставим памятники. Ничего не понимаю. Так легко отказаться от Крыма, даже мне, татарину, смертельно обидно, оскорбительно. Вспомните войну Англии с Аргентиной за Фолклендские острова, хотя где Англия − а где те острова?! Тэтчер, женщина, не уступила и пяди земли. Даже киношный вор Милославский из комедии Л.Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию» не позволяет лже-Ивану Грозному отдать Кемскую волость шведам. Плохие или хорошие были коммунисты, сейчас разговор не об этом, но и они никому, за всю историю, не отдали и кусочка земли, только приумножали ее. А наша новая либерально-демократическая власть начала свое правление с раздачи исторических земель России.

Настоящий широкий интерес к антиквариату появился в СССР в 70-х, в эпоху Л.И.Брежнева, когда творческая и научная элита страны стала получать весомые вознаграждения за свой труд, из них и сложились первые известные, легальные коллекционеры. В ту же пору появился и заметный слой коллекционеров из теневой экономики. Среди «цеховиков», как называли их в народе, встречались люди с поразительно тонким вкусом и чутьем. Таков один из моих героев тетралогии «Черная знать» Артур Шубарин, у которого, безусловно, был прототип.

В Ташкенте антикварные магазины были только в царское время и в годы НЭПа, потом они снова появились уже в 21 веке. Но всевозможный антиквариат можно было встретить в многочисленных комиссионных магазинах и, как ни странно, на базарах, барахолках, рассыпанных по всему Ташкенту − тех, что на западе называют «блошиными рынками». До землетрясения 1966 года крупные комиссионные магазины находились в центре, на «Бродвее». Две самые известные большие комиссионки стояли рядышком возле кинотеатра «Молодая гвардия». Я мог часами, переходя из одного антикварного отдела в другой в соседнем магазине, разглядывать необыкновенные напольные и настольные часы – немецкие, итальянские, французские, голландские, швейцарские, которые невпопад отбивали время, удивляли музыкальным аккордом или кукованием кукушки, или петушиным «ку-ка-реку!». Волшебный мир, открывшийся мне слишком поздно. В изобилии продавались фарфоровые жанровые игрушки, в основном, мейсенского фарфора, хотя встречались игрушки Гарднеровского и Кузнецовских фарфоровых заводов, но меня волновали более крупные композиции из бронзы, серебра и слоновой кости. Да, в ту пору еще не пропало каслинское литье, стоившее совсем недорого. А какие бокалы, вазы из венецианского стекла были выставлены на продажу по вполне разумным ценам, но денег в ту пору у населения на подобную роскошь не было. А какие предлагались золотые, серебряные портсигары, дамские и мужские, с драгоценными камнями, с монограммами давно забытых дворянских фамилий – мне так хотелось их взять в руки, закрывались они с особым шиком, со звонким щелчком. Дамские портсигары были узкие, хищно-изысканные, непременно с вкраплениями в крышку редких полудрагоценных камней: опалов, аметистов, рубинов. Появление сигарет с фильтром в 50-х, особенно американских, в невиданно роскошных пачках: «Ротманс», «Винстон», «Честерфильд», «Лаки Страйк», «Кэмел», «Морэ», «Салем», «Мальборо» − похоронило навсегда ювелирные фирмы, специализирующиеся на дорогих, изысканных портсигарах.

Хотя покупателей в антикварных отделах я почти не видел, вещь, простояв месяца два-три, а то и целый год, все равно находила себе нового хозяина − будь то картина или часы «Бреге» или «Мозер», или пианино «Бехштейн», или хрустальная люстра. Но я уже тогда понимал, что вещи перешли к новому хозяину до следующих мировых потрясений, войн, революций, катаклизмов. Только в такие периоды антиквариат меняет хозяев. Во всех антикварных отделах, без исключения, работали преклонного возраста евреи, внешне похожие на старых профессоров, художников, композиторов. Они и были профессорами в своем деле. Мне они все казались людьми невероятных знаний, тайн, историй. Я со всеми из них перезнакомился, подружился, стал у них постоянным покупателем. Сколько раз они удерживали меня от опрометчивых покупок, сколько раз они сбивали для меня цену, говорили: «Подожди еще два месяца, у нас будет переоценка по срокам хранения». Пусть ташкентская земля будет всем вам пухом, дорогие мои первые учителя и наставники в антикварном деле: Яцкаер, Шмулевич, Горенштейн, Терман, Розенберг, Кауфман, Розенталь, Герштейн, Зельдович, Асмус. Заметив мой искренний интерес к антиквариату, и от вынужденного безделья они долго рассказывали мне о китайской бронзе и китайском фарфоре, кастильском оружии и дамасских кинжалах. Я получил от них познания о хрустале и богемском стекле, не спутал бы стекло из Мурано с цветным стеклом из Германии или Чехии.

Однажды, в 1965 году Марк Абрамович Кауфман отложил мне отрез драпа-кастор, пролежавшего в чьих-то сундуках лет сорок, и я сшил, по его же рекомендации, у известного ташкентского портного Исаака Альтшуллера классическое двубортное пальто с наружным кармашком для платочка, как на костюмах. Такие модели шьют до сих пор Бриони, Китон, только драпа-кастора, даже в Англии, уже нет лет пятьдесят, делают только касторовые шляпы, которые стоят ныне и пятьсот, и шестьсот евро. Драп-кастор абсолютно не мнется, хорошо чистится, похож на самую изысканную замшу, только плотнее, не боится влаги. У меня на сайте есть мое фото 1966 года в этом пальто. Да, касторовое пальто я встречал только однажды на …Аркадии Исааковиче Райкине в начале 70-х годов, когда он привозил в Театр эстрады на Берсеневской набережной новую программу «Светофор 2». Тогда я попал на премьеру, получив контрамарку из рук самого Аркадия Исааковича. Вот А.Райкин одевался элегантно. Как сшиты были его костюмы − Бриони и Карден от зависти позеленели бы!

Хочется сказать, что, заказывая сегодня костюмы у Бриони или у другого модного Дома, вам обязательно минут двадцать будут вдалбливать, что петли на рукавах пиджаков у них обметываются вручную. Ничего нового, необычного для меня они сказать не могут − ташкентские, тбилисские, бакинские еврейские портные шили так, вручную, сто лет назад. Могу отметить, что за последний век разительно, качественно изменилась в пошиве мужских костюмов только бортовка для плеч и лацканов, отчего костюмы стали легче и мягче ложатся на плечи. Только в 80-х появились летние костюмы без подкладки, но это открытие вряд ли касается высокой моды, это мода − кэжуал, т.е. повседневная. В начале 60-х годов 20 века в мировой моде повсеместно появился совершенно новый, элегантный крой мужских брюк. До этого в старых фильмах невозможно смотреть на мешковатые брюки моих любимых Хэмфри Богарта, Кэри Гранта, Марлона Брандо. Ужасно выглядят брюки и на элегантном красавце Грэгори Пэке в «Римских каникулах». Больше ничего и никогда в мужских костюмах радикально не менялось, утверждаю это как человек, заказывающий костюмы у лучших портных с начала 60-х до наших дней.

Другой антиквар, из комиссионки на Алайском рынке, а их там было в моей молодости семь или восемь, Соломон Яковлевич Яцкаер, с чьим внуком Наумом я дружил, учил меня: «Дорогой Рауль, любая значимая антикварная вещь, будь то картина, скульптура, редкие музыкальные часы, без истории ничего не стоят. Не покупай антиквариат без истории». Я спрашивал у Соломона Яковлевича, почему в Ташкенте так много антиквариата? Ответил мудрый Соломон мне и на этот вопрос. Он утверждал, что антиквариат стекается в города, которые располагают к жизни, к комфорту, таким он считал и Ташкент.

Тысячелетний Шелковый путь на века определил материальное благополучие Ташкента, сотни лет сюда стекались золото, золотые изделия, золотые монеты, драгоценные и полудрагоценные камни, серебро, широко использовавшееся в восточном быту. Жемчугами, шелками, фарфором, бронзой Ташкент обязан близостью Китая. Европейские изделия: картины, ювелирные украшения, предметы быта в Ташкенте в заметном количестве появились в конце 19 века, когда Россия прочно, на полтора века, обосновалась в Средней Азии. Русская знать, получившая государственные должности в Туркестане, привычную жизнь и быт Петербурга и Москвы зеркально перенесла в Ташкент, это касается и архитектуры города, и его ландшафтной застройки. В революцию сюда потянулись эшелоны богатых беженцев в надежде отсидеться в спокойном Туркестане, были такие надежды и ожидания, но им не повезло, маховик истории, революции разбил их надежды. В 20-х годах Ленин отправил в Ташкент два пассажирских состава профессуры, преподавателей высшей школы. В Ташкенте одновременно открылись крупнейший на востоке университет – САГУ, медицинский, сельскохозяйственный и железнодорожный институты. Весь свой сложившийся быт эти непростые люди перенесли в далекий Туркестан. Ленин не ограничивал ученых, вместе с пассажирскими вагонами шли грузовые − с домашним скарбом, мебелью, посудой, библиотеками. Преподавателей, выросших в высокой культуре русской империи, людей не бедных, были тысячи, вслед за ними в Ташкент потянулись их родственники, друзья.

В Ташкенте прошла гимназическая юность Александра Керенского и великого русского художника Николая Ге, и сотен, и тысяч других известных и достойных людей, чьи имена вошли в историю России 19 и 20 веков. Но это отдельная тема, меня и без того постоянно заносит в сторону, в переулки. У меня в Ташкенте была соседка-дворянка, которая в 30-х и 40-х годах возглавляла школьное образование Узбекистана, кстати, она имела орден Ленина. Ее отец в конце 19 века, до революции, открывал в Ташкенте Туркестанский банк, она говорила мне про Александра Федоровича Керенского: «А с Сашенькой я танцевала на балах в гимназии, большой щеголь был в юности…» У нее я приобрел картину Р.Рейнгольдса, написанную в 1897 году, которую некогда подарил ей жених − капитан, позже погибший в Первую мировую войну. Глубокая история для антикварной картины, она до сих пор висит над моим письменным столом в той же дореволюционной раме из палисандрового дерева. Но вернемся к Соломону Яковлевичу Яцкаеру, он еще не закончил историю возникновения ташкентского антиквариата.

«…Последняя весомая часть антиквариата попала в Ташкент в войну, − продолжил Соломон Яковлевич, − в Узбекистан эвакуировали десятки, сотни тысяч москвичей, ленинградцев, киевлян, минчан, среди них было немало состоятельных людей. Так в войну в Ташкент попали и мои родители, сам я прошел войну «от и до» − и он махнул мне пустым рукавом. Руку Соломон Яковлевич потерял за два месяца до окончания войны. С 45-го года он, сорокалетний мужчина, инвалид, стал работать с отцом и дедом на Алайском рынке. Рассказывал он мне это в середине 60-х и был уверен, что больше никогда не появится на ташкентском рынке столько антиквариата, как после войны. Но ошибаются все, ошибся и мудрый старик Соломон, как говорил великий поэт Низами: «Я наставляю всех и заблуждаюсь сам».

Разве мог кто-либо предвидеть, что в связи с мирным развалом СССР, исход некоренных народов из Средней Азии будет многократно мощнее, трагичнее, безжалостнее, чем их приход сюда в начале 40-х, в войну?! Кто знал, что за бесценок придется продавать дома, квартиры, дачи, сады − добро, нажитое не одним поколением. А что касается антиквариата, то ценности, вплоть до сервизов и пекинских ковров, если они у кого и были, вывозить было запрещено. Все, представлявшее ценность, становилось государственным достоянием, даже если им владели пять поколений ваших предков.

Все пошло прахом, мне в пятьдесят лет тоже пришлось начинать жизнь в России заново, с нуля: с гражданства, прописки, приобретения жилья, с элементарных чашек и ложек, брошенных при отъезде. То, чем владел, что любил, ценил, чем гордился и восхищался, часто снится мне в снах, хоть за это спасибо Всевышнему. Теперь я знаю, почему я до слез любил литературу эмиграции — наверное, предчувствовал, что в один день и сам останусь гол как сокол.

Не осталось в Ташкенте и следа от ташкентских евреев, они словно барометр чувствуют беду, катастрофу. Но и их отъезд не обошелся без ощутимых потерь, их «кидали» даже те, кто щедро получил предоплату за оговоренный нормальный, цивилизованный отъезд. А ведь уезжали люди, внесшие серьезный вклад в развитие республики − в искусство, литературу, здравоохранение, строительство, авиастроение, фармацевтику, высшее образование. Семья Яцкаера, вместе с моим другом Наумом, уехали сначала в Голландию, затем перебрались в Америку, за их будущее я не волновался, я знал, что им любые дела по плечу, лишь бы в государстве существовал закон и порядок. Помню, в 2000г. я с супругой Ириной впервые прибыл в Амстердам, чтобы вплотную ознакомиться с голландскими музеями и  работами знаменитых голландских живописцев. Заметив, что я постоянно оглядываюсь, она с улыбкой спросила: «Ну и кого ты ищешь в Голландии, у тебя и здесь есть друзья?». Я ответил: «Вспомнил, что здесь живут Яцкаеры, вдруг я наткнусь на Наума». Не наткнулся, к сожалению.

Тут я, с вашего позволения, еще раз отвлекусь, уж больно лыко просится в строку, как говаривали на Руси. В 80-х годах я часто бывал в Тбилиси, и меня очень сильно поразили тамошние антикварные магазины. Я спросил у сопровождавшего меня министра спорта, друга Славы Метревели, Джунашера Александровича Кварацхели: «Откуда у вас в салонах столько разнообразного качественного антиквариата? Понятно богатство Ленинграда и Москвы, двух имперских столиц России, а откуда оно взялось в Грузии?». Джунашер Александрович, человек рафинированной культуры, печально улыбнулся и, не задумываясь, ответил грустно: «От неправильного воспитания». Видя мое удивление, пояснил: «Да, да, дорогой Рауль, мы упустили воспитание двух последних поколений. Это наши отцы, деды и прадеды были молодцами, работали не покладая рук, возили мандарины, апельсины, яблоки, вино, орехи, цветы почти на край света, добирались и до Мурманска и Воркуты, Магадана и Норильска. Вся Москва, Лениниград, Киев, Минск, Новосибирск были завалены нашими овощами, фруктами и вином. На заработанные деньги строили каменные двухэтажные дома, возводили теплицы, свозили отовсюду лучшую мебель, дорогую посуду, машины. Наиболее преуспевающие из них знали толк и в антикварном деле, десятилетиями опустошали антикварные магазины старинных русских городов, не говоря уже о двух столицах. Ушло то поколение, наследники живут, проедая наследство и пополняя комиссионки добром, заработанным их отцами и дедами. Таков мой краткий ответ. И еще одна страшная беда пришла к нам раньше, чем куда-либо – наркота, да в таких масштабах, что всей Средней Азии вместе взятой, с их Чуйской долиной, с одним Тбилиси не сравняться. А наркота требует много денег, вот и тащат из дома. И говорить вслух не разрешается об этом, чтобы грузинам дурно не выглядеть, и бороться всерьез некому. Экспрессом катимся в пропасть. Извини, наболело, хорошо, что спросил, хоть выговорился». В подтверждение давнего разговора в Тбилиси, могу сказать, что семнадцать лет спустя Г.А.Шеварнадзе вынужден был заставить пройти тест на наркозависимость всех членов правительства.

Вот теперь мы можем вернуться в 1976 год, в ресторан «Пекин», нас ждет там много любопытных историй и даже сюрпризов.

Наконец-то мы дошли и до сервировки − того, чем особенно пленял завсегдатаев и гурманов московский «Пекин». Теперь вы поймете, почему я вас мучил отступлениями в антиквариат. А как же иначе я опишу вам все великолепие этой сервировки, да и не поверили бы вы мне без вынужденной экскурсии в антикварные магазины. Мне очень хочется рассказать вам о небывалой роскоши серебряных приборов, чайных и кофейных сервизов, огромных специальных серебряных и фарфоровых блюдах под целого поросенка, гуся, барашка или сибирского тайменя, каспийского осетра, крупного сига из Беломорья или большой стерляди из Волги и Иртыша, в начале 60-х годов она еще встречалась там. Как выразился однажды о царском времени незабвенный А.И.Райкин, тепло чьих рук я помню всю жизнь: «Время было мерзопакостное, но рыба в Волге была».

Тут нужно обязательно оговориться, что в 60-х и самом начале 70-х еще существовал особый ранжир сервировки – одно дело, если вы неожиданно вваливались компанией, другое − когда вы заранее заказывали стол на 12 или 24 персоны: на день рождения, встречу однополчан или школьных друзей, или отмечали помолвку. Для таких застолий выставлялись полнокомплектные огромные сервизы, столовое серебро, хрустальные вазы. И каждый раз эта внушительная сервировка могла оказаться совершенно иной, но это могли понять, ощутить и оценить только те, кто ходили в «Пекин» хоть с какой-то периодичностью. Сегодня, спустя столько лет, я думаю, что в «Пекин» ходили люди, знающие ресторан, хотя всегда встречались и случайные посетители. В Москве в те годы попасть в ресторан, не позаботившись заранее, было почти невозможно, тому еще много живых свидетелей, тем более в такие заведения, как «Пекин», «Центральный», «Националь», «Москва», «Будапешт», «Прага», «Советская», «Узбекистан», «Арарат», «Арагви», «Баку».

Постараюсь объяснить, почему столь трудно было попасть в московские рестораны в 60-х -70-х. Не оттого, что денег было много у людей, а оттого, что мало было ресторанов, кроме «Пекина» мало какой ресторан мог похвалиться количеством посадочных мест. Народу в Москве уже в ту пору было за пять миллионов, не считая приезжих. Москва буквально была переполнена командированными. Сегодня вы не поверите, ежедневных авиарейсов из Ташкента в Москву было пять, из Тбилиси − семь, из Ленинграда, Киева, Минска − не перечесть, и все самолеты большие, заполненные под завязку. Из этих же городов ежедневно приходили по два-три поезда, тоже не пустые. И не гастарбайтеры осаждали столицу. В Москву ехали в отпуск, походить по театрам, магазинам, концертным залам. И это еще не главная причина заполненности ресторанов. Массовое жилищное строительство в Москве только начиналось, владельцы отдельных квартир были наперечет. Встретиться, даже небольшой компанией, могли только в ресторанах, кафе тоже были редкостью. Насчет квартир − я совсем недавно слушал выступление главного строителя Москвы В.И.Ресина, отмечавшего 80-летие, даже он получил отдельную квартиру в 70-м году в тридцать шесть лет.

В далеких 60-х редко кто имел в доме красивую посуду. Сервизы, изящные бокалы, роскошную сервировку, крахмальные скатерти, салфетки мы могли встретить только в ресторанах, потому поход в ресторан считался за праздник. Очень хотелось бы быть правильно понятым − рестораны в то время были доступны и рабочему, и инженеру.

Наверное, дотошные читатели обратили внимание на фразу, которую я обронил о сервировке: «каждый раз сервизы могли быть разными», и засомневались в «звездности», «мишленовости» «Пекина». Все верно, точно заметили, в хорошем ресторане предполагается однотипная посуда с логотипом заведения. Именно такой «шик» предлагает сегодня любой известный ресторан хоть в Париже, хоть в Москве. Иногда мне кажется, что вся элитная посуда нынешних «мишленов», особенно винные бокалы, фужеры для шампанского, чайные и кофейные сервизы, заказаны у одного производителя. Теперь, пожалуйста, внимательно следите за текстом, погордитесь запоздало, что мог предложить клиенту московский ресторан «Пекин» в советское время. Такое вряд ли было когда возможно в Париже, в Лондоне, Мадриде, Вене, об Америке с ее топорным фаянсом и говорить не буду.

В самом начале 50-х, в год открытия «Пекина» перед властями невольно возник вопрос – как обеспечить такой гигантский, двухзальный (о втором, банкетном, зале я еще не рассказывал, потерпите, пожалуйста) ресторан достойной сервировкой? Только закончилась война, и в государственных фондах хранилось немыслимое количество трофейной посуды, разумеется, не для общественных столовых. Можно без особой натяжки назвать эту трофейную посуду музейной, исторической. По решению Нюрнбергского суда нам в счет репарации досталось много уникальной сервировки из немецких дворцов и хранилищ Германии. Немецкий, мейсенский, фарфор уже был хорошо известен в Европе с начала 17 века. А традиционный немецкий голубой и вишневый хрусталь для многих из нас оказался открытием, ведь наши хрустальные заводы производили, в основном, обычный хрусталь, а в антикварные магазины мало кто заглядывал. Но и это еще не все, переведите дух. В государственных запасниках того времени хранилось несметное количество фарфора, серебряных изделий, столовых приборов сотен и тысяч наименований, экспроприированных у богачей в революцию. Русская знать знала толк в роскошной жизни, на нее работала вся европейская индустрия. Двери этих сказочных хранилищ были широко распахнуты перед дирекцией «Пекина». Возможно, такое «добро» получили и «Националь», и «Москва», в них я тоже встречал редкую посуду. Названные рестораны были расположены в одноименных гостиницах.  Там, в основном, проживали иностранцы, но эти рестораны я знал плохо, хотя и бывал там.

Вот почему на день рождения или на помолвку в «Пекине» могли накрыть стол, на котором стоял сервиз на тридцать шесть персон, сделанный некогда для дома Габсбургов, Тиссенов, а к нему прилагалось и немецкое фамильное серебро с монограммами немецкой знати 18-19 веков. Больше всего я радовался, когда в большой компании нам выставляли русский фарфор Кузнецовских и Александровских заводов, вот к ним подавались серебряные приборы с монограммами известных некогда русских дворянских фамилий. Я пытался угадать, чьи фамилии обозначали эти вензеля, и ни разу не отгадал. Мне было у кого об этом спросить в «Пекине», но об этом человеке хочется сказать отдельной строкой.

Я знал из нескольких источников, благодаря своему любопытству и дотошности, что серебряной посуды и приборов в подвалах ресторана «Пекин» имелось больше полутора тонн! Немыслимое антикварное богатство! Вот такой рекорд никакому Гиннессу и не снился. В «Пекине» для официантов существовало негласное наказание – провинившиеся обязаны были в свой выходной день на три часа приходить в подвалы ресторана, где находилась специальная комната для чистки серебра. Я однажды заходил в эту комнату. Подобные помещения любители ретро-кино иногда видели в старых английских фильмах. Чистка серебра – это целый ритуал, специальные щетки десятков видов, бархотки, крема, пасты. Почти все официанты «Пекина», уверен, считали себя большими специалистами по серебру, через их руки прошли буквально тонны ювелирно-изящных серебряных приборов.

Несколько раз встречались мне и великолепные гарднеровские сервизы в зеленом и розовом цветах, я обратил внимание на их цену в московских антикварных магазинах – стоили они очень прилично. Но гарднеровские изделия, несмотря на дороговизну, не задерживались на прилавках, в Москве во все времена, при всех режимах богатых людей было пруд пруди. Наверное, немало увозили и грузины, о которых упоминал Джунашер Кварацхели. Возможно, кто-то резонно спросит – а как же насчет китайского фарфора, особенно костяного, он ведь тоже уже века на слуху? Да. Конечно, Китай − родина фарфора. В «Пекине» имелось много китайской посуды,  сделанной именно для московского ресторана − «новодел», как выражаются современные архитекторы,  но костяного не было, точно. Тонко-изящный костяной фарфор не рассчитан на ресторан. Китайская посуда находилась в постоянном обороте, увы, оттого и часто билась. Повторюсь, те редкие немецкие, русские старинные сервизы использовались только для индивидуальных заказов. Кстати, гостей предупреждали о ценности сервизов и приборов. Роскошная, с историей, сервировка придавала встрече, банкету особое торжество, значимость. Возможно, для некоторых это и были первые встречи с антиквариатом.

Забегу немного вперед. В 1978 году я впервые был в Париже в составе делегации творческих работников Ташкента. Компания собралась немаленькая, двадцать четыре человека, отправлялись во Францию, конечно, как и возвращались, через Москву. В Париже мы пробыли десять дней, нам предлагалась очень интересная, насыщенная программа. Жили мы в центре города, в очень дорогой гостинице, это стало понятно гораздо позже, когда я начал наведываться в Париж индивидуально с супругой. Завтракали и ужинали мы при гостинице, а вот обеды нам организовывали в разных ресторанах в той части Парижа, где проходили наши экскурсии и встречи с коллегами. Очень удобно, и в разных ресторанах побывали. Хотя с деньгами  были проблемы, меняли нам всего по сто рублей, но какое внимание, уважение мы испытывали к себе, не забыть! Сегодня в Париж приезжают небедные люди, живут они в лучших отелях, сорят деньгами в ресторанах и магазинах, но уважения к ним никакого, это мягко говоря. Почему? Потому что за ними нет великой и достойной державы, мы со своим воровством, казнокрадством, неумением распорядиться данным нам Всевышним природным богатством и территорией, стали посмешищем в мире.

За десять дней в Париже мы сдружились, компания была среднего возраста, только двоим профессорам из университета САГУ, который некогда основал Владимир Ильич Ленин, было немного за пятьдесят. У всех в Москве по возвращении оказались дела, но мы решили устроить прощальный вечер группы и в Москве. Когда разговор зашел о выборе места, я предложил «Пекин», хотя многие настаивали на «России». Но один из профессоров, оказывается, защищал докторскую  диссертацию в Москве, и банкет по этому  случаю его друзья-москвичи организовали в «Пекине». «Пекин» произвел на профессора неизгладимое впечатление, но он, видимо, знавший ситуацию с ресторанами в Москве, с опаской спросил у меня – а как мы туда попадем, дорогой Рауль, это вам не Ташкент? Я заверил, что гарантирую лучшие места и меню беру на себя, потому что хорошо знаком с кухней «Пекина».

Чтобы накрыть стол по высшему разряду, мне даже пришлось зайти к директору ресторана, он был из бывших заведующих залом и знал меня как завсегдатая, часто живущего в «Пекине». Он, шутя и всерьез, определил нашу компанию в разряд делегации работников культуры из солнечного Узбекистана − видимо, ранжир, который я всегда ощущал, все же существовал. Составить меню для меня не представляло сложности, нужно было только найти баланс между европейской, русской и китайской кухнями. Здесь, наверное, следует пояснить, что хотя ресторан был китайский, в нем все же присутствовала европейская и русская кухни высокого класса. Москвичей и гостей столицы приучали к китайской кухне постепенно. Чтобы не испортить никому вечер следовало избегать радикальных блюд Поднебесной, как, например, черные яйца, выдерживавшиеся в особом грунте почти неделю, да и других, чересчур острых или перченых, имевших резкие и непривычные для нас запахи. Я знал пять-шесть гастрономических шедевров, пользовавшихся в «Пекине» большой популярностью, но даже ими не стал рисковать. К этим китайским яствам нужно было привыкнуть и выбирать их самостоятельно. Я помню первые наставления, предупреждения официантов о китайской кухне – если выносишь запах и вкус соевого соуса, не имеешь ничего против кунжутного масла, которое широко используется не только в китайской, но и в восточной кухне, любишь острую и перченую еду – то путь вам в наш ресторан открыт.

Составляя меню для группы, я не особенно волновался: в Узбекистане кунжутное масло в ходу, оно самое дорогое из растительных, уступает по цене только оливковому, любят его особенно в Хорезме, Ургенче, Бухаре и Самарканде. Соевый соус для ташкенцев тоже не в новинку, полуподпольные корейские ресторанчики-забегаловки пользуются спросом, готовят там кукси – острую корейскую лапшу в горячем и холодном виде. Китайская кухня замечательна тем, что в ней много горячих и холодных закусок и порции маленькие, не понравится − отодвинешь в сторону. В горячих закусках мне очень нравилась жареная нарезанная соломкой вырезка из свинины или телятины с нежными ростками бамбука. С ростками бамбука жарили и ребрышки молодых барашков. У китайцев в разряд закусок входят и пять-шесть видов мелких пельменей, жареных или отварных без бульона. С бульоном пельмени подаются уже как первое блюдо, только здесь пельмени чуть крупнее, но с такими же разными начинками. Особенно нравились мне пельмени чисто из гусиного мяса, у татар они называются «жениховскими», но китайские отличаются присутствием не принятых у нас специй. Мясные пельмени со свининой, говядиной, бараниной и из разных смешанных сортов мяса − все они сдобрены редкими травами, специями и имеют вкус совершенно не мясной.

Заказал разные пельмени и я, как закуску. Одной китайской закуской, как бы она ни была хороша, я не собирался ограничиваться, потому что «Пекин», как и «Центральный» и ресторан ЦДЛ, считался одним из лучших ресторанов русской кухни в Москве. Какие заливные с осетриной, с телячьими языками, грибные жульены в небольших кокотницах с пылу, с жару, здесь подавались – не высказать! А какая разнообразная рыбная нарезка из осетровых, из нежнейшей семги, таявшей во рту, какие балыки холодного копчения, севрюги горячего копчения – дух захватывало! Вся эта русская кухня всегда предлагалась в «Пекине». А какая сельдь-иваси, крупная, жирная, малосольная − такую ныне ни за какие доллары-евро не сыщешь, а к водке лучшей закуски не придумали. Если еще с ней подать горячую картошку с солеными мелкими «нежинскими» огурчиками, как обычно и подавали селедку в «Пекине» − век не забудешь. Да еще если рядом будет китайская красная капуста, в меру острая, хрустящая, которую китайцы солили вместе с зелеными, чуть созревшими, яблоками и сливами, вот эту закуску всегда просили повторить, стоила она 37 копеек.

К тому времени уже была «Столичная» водка, «божья слеза», в высоких тонких бутылках со сталинской высоткой на этикетке. Куда нынешней «Белуге», которая стоит в сто раз дороже, до той «Столичной»! Кто не пил ту «Столичную», тот уже никогда подобное не попробует ни за какие деньги, теперь вся водка только ценой и красочностью бутылок отличается.

Чтобы не промахнуться с основным горячим блюдом, я решил рискнуть, вся равно одним блюдом всем не угодить. Решил заказать по восемь порций разного горячего, чтобы был выбор. Из дичи заказал куропаток, очень редко бывавших в «Пекине», со сложным овощным гарниром и с каперсами, осетрину, запеченную в сметанном соусе с белыми грибами и одно китайское блюдо – нежную телячью вырезку, запеченную в духовке с ростками бамбука и черными грибами, официанты называли их пекинским  трюфелями. И ведь надо же – всем угодил! Со спиртным у меня вопросов не возникало, никаких китайских вин и водок я не планировал. Хотя ханжа – китайская водка, настоянная на змеях, насекомых и разных гадах, предлагалась в широком ассортименте. Ханжа продавалась в бутылках-фляжках и выглядела очень привлекательно, стоила дешево, на что и ловился клиент. Ханжа была розовая, зеленая, белая, золотистая, темная, как коньяк. Много предлагалось и китайского вина в красочных бутылках. И ханжу, и вино посетители забирали с собой на подарки. Я не уверен, что дарящие хоть раз услышали в ответ слова благодарности. И ханжа, и вино – гадость несусветная, я вообще не видел, чтобы кто-то ее заказывал из завсегдатаев. Кстати, сами китайцы пьют редко, я видел это сам в Китае. Вобщем, хуже китайской ханжи я ничего не пил, только однажды попробовал немецкую «горбачевку», переданную из Мюнхена мне в подарок уехавшими из Мартука немцами. Мерзкая до невозможности, как и сам Горбачев, как выразился один из моих братьев. Бог шельму и водкой метит.

Сказанное никак не относится к китайскому пиву. Пиво китайцев научили варить мы, русские, в Москве. Первые выпускники «Плехановки» китайцы-технологи сохранили все сорта русского пива, которым их научили в институте. Многие утраченные наши рецепты можно восстановить только через Китай. Сегодня в России ставят пивные заводы исключительно по чешской, немецкой, голландской технологии.

Для женщин я заказал изумительные белые полусладкие грузинские вина: «Тетра», «Твиши», «Оджилеши», редко встречавшиеся в продаже. Для мужчин заказал несколько бутылок любимого Сталиным «Киндзмараули» и «Хванчкару», которую обожал сам. Скоро эти вина, как обещал Г.Онишенко, должны снова появиться на российских прилавках. И, конечно, несколько бутылок «Столичной», вся закуска, хочешь-не хочешь, тяготела к водке. Воду на стол я заказал, по тем временам, стандарт – «Боржоми», в ту пору о подделках, контрафакте мы, к радости, и не слышали.

 Решил я побаловать своих земляков и пивом, ташкентское, к сожалению, никакой оценке не подлежит. Я отказался от чешского и немецкого, предложенного мне директором, но попросил некогда знаменитое «Бадаевское», оно уже в 60-х выпускалось в бутылках объемом 330 мл. и продавалось только в известных ресторанах. У «Бадаевского» была и замечательная бутылка, сверху донизу ребристая. Словно изумрудно-стеклянный винт, и этикетка отличалась красивой полиграфией. Изумительное пиво, я не вижу его уже лет тридцать, а жаль.

Когда я за час до прихода ташкентских земляков спустился в зал, чтобы проверить готовность к банкету, моему удивлению и восхищению не было предела, официанты расстарались! Возле широкого окна сдвинули два больших стола, стулья-кресла, выставленные вокруг, составили великолепное каре. Столы, покрытые белоснежными скатертями, «горели» голубым пламенем – был выставлен большой, на двадцать четыре персоны, кобальтовый с золотом сервиз кузнецовского фарфора. Все тарелки, блюда, соусницы в золотых монограммах «Е» и «Ж», очень сложных по написанию. Серебряные приборы, с такими же монограммами, лежали возле каждого комплекта тарелок. Уже были поставлены фужеры для воды − красного хрусталя, и голубые − для вина. Водочные рюмки стояли на серебряном подносе с теми же вензелями. Меня поразило, что салфетки не просто были фигурно уложены на тарелки, а каждая из них была протянута в серебряное кольцо все с теми же таинственными буквами «Е» и «Ж». Я это видел впервые. Фарфоровые тарелки, покрытые кобальтом и расписанные золотом, выглядели как будто только из магазина, такова была их сохранность, такова была качественная работа, что и век сервизу казался нипочем. Официанты уже подносили воду, спиртное, ставили серебряные ведерки с колотым льдом для белого вина и «Столичной».

− Ну, как? – окликнул меня вальяжный метрдотель Сергей Иванович с гордостью.

Я благодарно приобнял его и только сказал:

− Спасибо, с меня причитается, не осрамили перед земляками.

Банкет удался на славу, была и запомнившаяся навсегда изюминка вечера. В ту пору немецкая группа записала новый шлягер «Чингисхан», и мы в Париже купили кассету, которую часто крутили в экскурсионном автобусе, так она пришлась нам всем по душе. Во время танцевальных пауз в ресторане мы попросили оркестр поставить нашу кассету. Она и для музыкантов оказалась новинкой, понравилась она и всем отдыхающим в тот вечер, ставили ее по «просьбе трудящихся» раз десять. С этого вечера 1978 года прошло тридцать пять лет, многих уже давно нет, иных разбросало по свету, но когда до распада СССР мы встречались в Ташкенте, то непременно с восторгом вспоминали тот майский вечер в «Пекине». Для  нас он остался самым ярким и запомнившимся в жизни. Ходите почаще в ресторан в хорошей компании!

В ту пору в моде были японские часы и японские магнитофоны. Однажды, кто-то побывавший в Токио, сказал, что за обед в ресторане в Японии можно купить очень хороший магнитофон. Мы не верили – обед и магнитофон, вещи несопоставимые. Сегодня за обед в Москве можно купить три японских магнитофона. Наконец-то мы хоть в чем-то обогнали Японию, а то японцы на наш вопрос – насколько мы, россияне, отстали от Японии? – отвечали – навсегда. Наверное, скоро будем ездить обедать в Японию.

В молодости, да и сейчас я по-прежнему восхищаюсь романом Валентина Петровича Катаева «Юношеский роман». В журнальном варианте, опубликованном в «Новом мире», он имел длинное и скучное название. Время о т времени я глубоко ныряю в его страницы, чтобы глотнуть воздуха 19 и 20 веков одновременно, он написан о событиях, случившихся на стыке двух веков. Дышу, но не могу надышаться, оттого ныряю снова и снова. Волшебный текст, сохраняющий не только время, быт, но и воздух эпохи. Утверждают, что в такие переходы из века в век случаются судьбоносные мировые открытия, создаются новые школы в живописи – в нашем случае: импрессионизм, абстракционизм, авангард, модерн, наив, кубизм, сюрреализм, супрематизм. Появляются новые произведения в литературе, пишется высокая музыка, пишутся новые оперы, создаются симфонии, кантаты, концерты для больших оркестров, появляются голоса, с которыми ассоциируется вечность. На стыке веков утверждаются великие имена, которые останутся в истории человечества. Из рубежа 19 и 20 веков я могу привести сотни подобных примеров, уже ставших хрестоматией навсегда, но они известны вам и без меня. Подобного, по аналогии с прошлыми веками, ожидали и на стыке 20 и 21 веков, но как бы я ни хотел похвалиться своим временем, но в конце 20-го века ничего значимого для человечества не произошло, кроме развала СССР, взлета Китая и мирового финансового кризиса, который, похоже, становится перманентным на все оставшиеся века.

Ничего выдающегося не произошло и в мировом искусстве, кроме того, что повсюду умерло много выдающихся деятелей культуры, начиная с Ростроповича до Паваротти, от Феллини до Тарковского, от Мастрояни до Янковского, от Бунина до Катаева. Почти умерло кино Франции, Италии, Германии – великих кинодержав 20 века. Со времени развала СССР и за тринадцать лет истории новой России в новом веке, мы только проедали наследие СССР, а в искусстве перелицовывали все, что можно перелицевать. Раньше перелицовывали наизнанку старые костюмы и пальто, теперь взялись за кино, пьесы, спектакли, песни – сплошь ремейки. И те крайне неудачны, проваливаются с треском, ведь нам, читателям и зрителям, есть с чем сравнить, сопоставить. Я представляю − когда уйдет наше поколение, какая профанация начнется в литературе и искусстве, да и во всем остальном.

Вернемся ненадолго к роману В.П.Катаева. Если бы вы знали, как в штыки встретила его новый роман официальная критика! Кажется, не было ни одного серьезного журнала, газеты, альманаха, где не «лягнули» бы «Роман Саши Пчелкина, написанный им самим» − так назывался «Юношеский роман» в первоначальной публикации в журнале «Новый мир». А я в это же время переплел в книгу все номера журналов с романом и с волнением, и восхищением читал его во второй и третий раз. То же самое у меня произошло и с «Великим Гетсби» Ф.С.Фицджеральда, я уже писал об этом в своих мемуарах. Только в том случае критики гробовым молчанием встретили выход его книги «Великий Гетсби» в 1965 году, зато, спустя годы, на Фицджеральда и его романы у них у всех сразу разом открылись глаза.

Вращаясь в литературных кругах Москвы, я уже знал много, даже слишком много о своем любимом писателе, в основном, сведения негативного характера, но это никак не влияло на мое отношение к Катаеву, даже наоборот, потому что даже я, начинающий писатель, сталкивался с завистью – «…издается в Москве…»

Ольга Куприяновна Землянская, многолетняя заведующая отделом прозы журнала «Звезда Востока», тайно симпатизирующая мне, несколько раз предупреждала: «Дорогой Рауль, будьте незаметнее, сдержаннее, у вас столько завистников, недоброжелателей». «Почему? − удивлялся я, − Я в литературу пришел со стороны, из строительства, первый же рассказ опубликовал в Москве, оттуда же получил приглашение на съезд молодых писателей, там же мне предложили издать книгу в «Молодой гвардии», я никому в Ташкенте не переходил дорогу, в СП бываю редко, мало с кем общаюсь, я человек занятой, у меня своя сложившаяся жизнь». Ольга Куприяновна улыбнулась мне, как несмышленышу: «Вот и за все это тоже. У нас в русской секции в Союз писателей раньше пятидесяти не принимали, а вас с Н.Красильниковым, тридцатилетних, приняли, и это очень раздражает даже тех, кто совсем вас не знает. Раздражает ваших коллег то, что вы − строитель, меломан, театрал, библиофил выделяетесь одеждой, поведением, они вообще удивляются − когда вы пишете?». Не совсем катаевская ситуация, мне до Катаева, как до звезды, я тогда только издал свои первые книги, а в литературной провинции отношения куда жестче, чем в Москве. Так что, судьба Валентина Петровича мне близка.

Так за что же ругали Катаева критики? Разумеется, они писали от имени читателей и всего советского народа, откуда-то из пыльных сундуков щелкоперы вытащили на свет божий термин «мелкобуржуазный», уже не употреблявшийся почти пятьдесят лет! В чем они видели мелкобуржуазность «мовиста» В.Катаева? В том, что он посвятил романное пространство юношеской любви недоучившегося одесского гимназиста, в котором отчетливо видится сам Катаев, не решившийся признаться, хотя бы в частичной автобиографичности произведения?

Раздражал критику и юный Саша Пчелкин, пошедший добровольцем на Первую мировую войну вольноопределяющимся – существовало в царское время такое положение в армии — не солдат и не офицер, но имел за плечами образование, что давало вольноопределяющемуся возможность быстро стать офицером в военное время. С той войны Саша Пчелкин вернется офицером, орденоносцем, раненым, много повидавшим мужчиной. Война, которую он хотел, боялся, чтобы она не закончилась без него, спешил, рвался на нее, сделала его не только пацифистом, но и дала понимание − война не решает никаких проблем, ни личных, ни общественных. Он усвоил, что война слепа и равнодушна ко всему, и война не минет, не обойдет никого, если она вдруг начнется. На войне наш герой несколько раз чудом избегает смерти, хотя в какие-то минуты, как Печорин, он пытался искать ее в бою, в геройстве. На фоне ужасов войны, распада мирной жизни, краха великой Российской Империи, накануне революционных событий, которые изменят жизнь россиян самым неожиданным, трагическим образом, приходит любовь гимназиста к очаровательной Миньоне. Любовь не подстраивается, не выбирает время. Через весь роман, т.е. через всю жизнь Саши Пчелкина, проходят письма к любимой, в них отражено далекое, очень далекое, невозвратное мирное время уходящей на глазах царской России. В письмах, как нигде − ни в учебниках истории или книгах, ярко, сочно, понятно показана история страны, юга России, фронтов Первой мировой войны, а, главное − судеб людей. Роман написан не только гениальным писателем, мастером слова, а ОЧЕВИДЦЕМ тех давних-давних событий, гражданином канувшей в Лету великой Российской Империи, в центре которой и был Саша Пчелкин, он же юный, молодой Валентин Катаев.

Роман был написан 70-летним художником, люди в этом возрасте мало помнят свою жизнь, не то чтобы, как он, отразить в романе эпоху, войну, распад империи, показать людей того времени, начало нового российского миропорядка. В исповеди очевидца, видевшего потрясшие нашу страну губительные события, в их незаемной катаевской оценке я вижу главную заслугу писателя. Скажу больше − на тот момент, когда писался этот замечательный роман, Катаев был единственный писатель-очевидец, кому по плечам было написать такое, остальные очевидцы давно ушли из жизни, большинство из них не пережило двух войн подряд. А вы, критики, твердите: мелкобуржуазность, мелкобуржуазность! Читателя умиляет, восхищает, что писатель помнит первый дом в Одессе, где появилось паровое отопление и одновременно − электрический свет, в этом доме жила его любимая, ненаглядная Миньона. Его «Юношеский роман» может служить приложением к нашим учебникам истории, в равной степени как и великий шолоховский «Тихий Дон».

 Только за то, что он воскресил для нас прошедшее время, показал мельчайшие детали, приметы той имперской русской жизни, быта и войны ему стоило бы поставить памятник. Памятника великому В.П.Катаеву до сих пор нет в Москве. А его все шпыняли и шпыняли за мелкотемье, мелкобуржуазность, не замечая идеи романа. Некоторые критики, да и коллеги намекали: мол, исписался Катаев, про гимназические балы вспоминает, ставит на романный пьедестал какую-то Миньону, не красноблузочницу, не героиню труда, не комиссаршу в юбке. Да не о Миньоне тут речь, господа, хотя и о ней − без Миньоны не было бы истории любви, памятника любви, не случилось бы ни жертв, ни геройства, ни трагедии Саши Пчелкина. И мы бы не почувствовали, не поняли личной трагедии писателя Валентина Катаева, с такой болью расстающегося с прошлым, с потерями. Одна из лучших сцен романа − когда умирающая от туберкулеза юная Миньона возвращает вернувшемуся с войны офицеру Пчелкину толстую пачку его писем, перехваченную знакомой ему с детства алой лентой, а он, наконец-то понимает, что он всегда что-то значил в ее жизни. Только одно это дает силы Саше Пчелкину жить дальше и помнить все светлое, что у него все-таки было в жизни. Вот эта сцена, на мой взгляд, очень роднит Катаева с другим моим любимым писателем Френсисом Скоттом Фицджеральдом. В личной жизни и в творчестве у них много параллелей, хотя вряд ли Фицджеральд читал В.Катаева, они оба − великие мастера передать настроение, печаль, тоску, трагедию. В гениях всегда есть что-то общее, объединяющее, а его травля пусть останется на совести тех, кто не дорос до понимания величия живущих рядом великих писателей. А Катаев всегда знал себе цену. Время, хоть и запоздало, все равно расставляет всех по местам.

Впервые я увидел Валентина Петровича в издательстве «Советский писатель»: высокого с военной выправкой, несмотря на то, что ему было уже почти 70. Элегантно одетого в длинное темно-синее кашемировое пальто, опережающее грядущую моду лет на десять, в твидовом английском кепи, которых у него была целая коллекция, ярком мохеровом шарфе. К этому времени я знал, сколько у него завистников, врагов в писательской среде. Завистники и враги копились у Валентина Петровича, талантливого и успешного писателя, с 20-х годов, ему завидовали не только за успех в литературе, а, прежде всего, за успех в жизни. Высокий, красивый, элегантный, быстрого ума, работящий − он щедро дарил сюжеты многим писателям. Хотя чаще всего вспоминают один случай, связанный с Ильфом и Петровым, с их бестселлерами «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Он не только подарил им сюжет, но и давал советы по ходу работы, и без В.Катаева романы вряд ли так быстро вышли бы и получили прессу и известность. За этим успехом, безусловно, стоял щедрый В.Катаев. Писатели завидовали его энергии, вкусу, успеху у женщин, эпатажности, даже его холодильнику, который впервые появился в Москве именно у Катаева, завидовали из-за его жены Эстер − красавицы с французскими корнями. Я видел его жену в очень зрелом возрасте, в писательской поликлинике, заметьте — не в театре, но с макияжем и от парикмахера. Глядя на нее, я мысленно процитировал: «Такие женщины похожи на чуть увядшие цветы». Не зря друг Валентина Петровича земляк-одессит Юрий Карлович Олеша написал повесть «Зависть», наверное, и здесь без совета В.Катаева не обошлось. Хотя примеров для зависти Олеша и сам мог привести тысячи. Кстати, Катаев, Светлов, Олеша в молодости очень любили ресторан «Националь».

Я очень жалею, что новые романы в жанре «мове» Валентин Петрович написал в конце жизни, и я не мог воспользоваться ими в начале своего литературного пути. Разве, что мой роман «Ранняя печаль» несет печать катаевского влияния, это отметил академик С.Алиханов. Читайте, перечитывайте Валентина Петровича, учитесь у него писать − лучшей школы я не могу порекомендовать молодым. Другого писателя, столь виртуозно владеющего формой, в русской литературе нет. «Юношеский роман» по форме − один из самых показательных в этом смысле романов. Как волшебника слова, короля метафор я могу сравнить Валентина Петровича только с Иваном Алексеевичем Буниным, люблю их обоих безмерно.

Я очень рад, что на излете жизни, благодаря этим мемуарам, я сумел выразить свою любовь и восхищение творчеством В.П.Катаева, хотя и запоздало ответить недоброжелателям и завистникам своего любимого писателя.

Для многих может оказаться неожиданной новостью, что Валентин Петрович не только выдающийся романист, но и прекрасный поэт, он и тут следовал за кумиром всей своей жизни И.А.Буниным, который оставил для нас тоже удивительный том поэзии. В 1919 году И.А.Бунин готовился к эмиграции и, в ожидании парохода, жил в Одессе. Туда, на съемную дачу, и пришел к нему Катаев  и не только с рассказами, но и с подборкой стихов. Хочу ознакомить вас хотя бы с одним стихотворением Валентина Катаева, чтобы вы почувствовали его поэтическую мощь.

Ее глаза блестели косо,

Арбузных косточек черней,

И фиолетовые косы свободно падали с плечей.

 —

Пройдя нарочно очень близко,

Я увидал, замедлив шаг, лицо скуластое,

Как миска и бирюзу в больших ушах.

 —

С усмешкой жадной и неверной

Она смотрела на людей, а тень

Бензиновой цистерны, как время двигалось за ней.

Совсем недавно вычитал поэтическую строку замечательного поэта-современника В.Шемшученко.

Писательские заградотряды

Избранных не щадят

 Вряд ли поэт написал эту глубоко выстраданную строку, имея в виду В.Катаева, но она может послужить эпиграфом всей его жизни.

Совсем недавно, один молодой преуспевающий издатель на мой совет издать Катаева и Бунина ответил – нынче они «не формат», устарели, их словесные кружева никому не интересны.  Его я понять могу, он один из тех издателей, кто всю русскую литературу мечтает перевести в комиксы, конечно, «кружева» в комиксах излишни. А вдруг ему это удастся?

  Ну, вот завел вас в один из многочисленных переулков памяти. Ведь когда в середине 50-х Катаев возглавлял «Юность», на первом этаже здания еще не было ресторана «София», и Валентин Петрович часто бывал в «Пекине», мне об этом рассказывал его сын Павел.

Наверное, вы поняли теперь, почему я пишу о «Пекине», а появился вдруг Катаев со своей возлюбленной Миньоной. Надеюсь, вы окажетесь прозорливее критиков, не принявших и не понявших тончайший роман классика российской литературы.

Но вернемся снова в «Пекин»

История «Пекина», «Националя», «Москвы», ресторанов Дома актера и писателей, ресторана «Советский», бывшего «Яра» − это нерасшифрованная история страны, история Москвы, история жизни неординарных людей, некогда посещавших их. Жаль, мы раньше больше писали о заводах, совхозах, стройках века, создавали желаемый власти портрет эпохи, хотя признаюсь, и это важно было, без этого невозможен портрет времени. Опиши кто-нибудь страсти, кипевшие в известных ресторанах, особенно при гостиницах (жизнь ведь у них не такая вековая, вмещается в одно столетие), мы бы лучше знали эпоху, людей, достойных упоминания – ведь кто только из них не ходил в эти рестораны, не оставил следа в них. Представьте себе: 365 дней в году в иные времена не пустовал ни один ресторан Москвы, ни один − ни известный, ни неизвестный. А теперь об этом уже и написать некому. Ломать – не строить, гулять – не писать, остается, хоть по крохам, пособирать эпизоды, разбросанные по старым романам и повестям, чтобы узнать, какие рестораны любили Рокоссовский, Жуков, Буденный, Ворошилов; наши великие ученые: Капица, Ландау, Гинзбург, Раушенберг, Шмидт, Королев, Сахаров; наши писатели: Михалков, Бакланов, Рейн, Булгаков; спортсмены: Валерий Воронин, Эдуард Стрельцов, Валерий Харламов, Ренат Дасаев; певцы: Шульженко, Рашит Бейбутов, Магомаев, Сличенко, Вертинский. Один список, о ком хотелось бы узнать, составил бы целую книгу.

Помню, однажды я пригласил своего редактора С.В.Шевелева в ресторан «Украина», уж очень он любил котлеты по-киевски, лучше, чем там их в Москве нигде не готовили. И вдруг, в разгар вечера, в зал входят двое легендарных хоккеистов, только что разгромивших канадцев в Канаде – Владимир Петров и Борис Михайлов. Не только у меня одного выпала вилка из рук − у многих. Гости даже оценить ситуацию не успели, наши добры молодцы быстро пересекли зал и направились, как я понял, в буфет пропустить по рюмочке, так же быстро они ушли. Я сидел в крайнем ряду у прохода, видя мой восторг, удивление – Петров озорно подмигнул мне. Меня часто просили повторить этот рассказ − хотя, что тут рассказывать. Для события, истории важен человек, личность.

И все-таки вернемся в «Пекин», многое осталось недосказанным. Днем, в обеденный перерыв, попасть в ресторан было так же сложно, как и вечером. Почему? Рядом с гостиницей «Пекин», кроме театров и концертных залов, располагались и два крупных проектных института, относящихся к Министерству обороны. Я однажды подумал: какие же мудрецы разместили столь стратегически важные объекты в людном и легкодоступном месте? Сегодня, запоздало, из мемуаров отставных чекистов мы узнаем, что Москва в годы холодной войны кишмя-кишела шпионами. Если так, наверняка, их интересовали и эти «удобно расположенные» в центре проектные институты, но я пока не о шпионах и резидентах. Кем же заполнялись в разгар трудового дня громадные залы ресторана и еще один зал для комплексных обедов на втором этаже, куда можно было подняться только из ресторана? Рядовые инженеры, сотни простых чертежниц, машинисток, копировальщиц из проектных институтов обедали изо дня в день, из года в год в «Пекине». Это я о том, что ресторан был доступен рядовому гражданину. Донести до вас эту мысль для меня чрезвычайно важно. Нынче рестораны уровня «Пекина» доступны только для избранных, для тех, кому деньги даются легко – чиновникам, мошенникам, ловким адвокатам и взяточникам. Даже в знаменитом писательском ресторане ЦДЛ теперь годами вы не встретите писателя, а ведь жизнь в нем бурлила когда-то все 365 дней в году. Оцените работу администрации, поваров, официантов «Пекина», дважды  в день на высочайшем уровне обслуживавших полные залы. Такой наплыв в рестораны, книжные магазины, театры, концертные залы, к сожалению, больше никогда невозможен ни при каком капитализме. Это завоевание социализма, не очень оцененное нами тогда.

Какое самое известное блюдо осталось в памяти завсегдатаев «Пекина»? Думаю, что это − салат-ассорти «Дружба народов». Этот салат не включает в себя ничего радикально китайского, хотя он имел остроту, наперченность, зелень заправлялась соевыми соусами. Поначалу салат-ассорти состоял исключительно из китайских продуктов: из кусочков рыбы в кляре, жаренных пельменей, кусочков филе говядины и свинины, обязательно в кляре. И кляр у них, хоть для рыбы, хоть для мяса, хоть для овощей: зеленого перца, лука, картофельной соломки, был для каждого свой – из кукурузной, маисовой, рисовой муки, не очень знакомой нам в ту пору. В кляр непременно добавлялась и протертая зелень. Салат «Дружба народов» заказывали почти за каждым столом. Но размер порции салата на моих глазах год от года сжимался, как шагреневая кожа. В начале 60-х его подавали в огромных плоских китайских тарелках, потом он уменьшился до размеров суповой тарелки, и перед тем, как исчезнуть навсегда, подавался на тарелках десертного размера. Это, конечно, огорчало не меня одного, на наш вопрос – почему? – официанты объясняли, что они все меньше и меньше получают продуктов из Китая.

Что мне нравилось самому? Грибы сян-гу и черные древесные грибы, овощные салаты − все, что жарилось с нежными ростками бамбука; пельмени, роллы с разными овощами, пирожки мелкие, лапша стеклянная китайская. Наверное, надо сказать и о супе из акульих плавников, это − обязательное блюдо многих дорогих ресторанов в мире. Я увидел его в меню «Пекина» впервые в 1965 году, стоил он меньше двух рублей. Забегая вперед в нагрянувший без приглашения российский капитализм, замечу, что суп из акульих плавников стал появляться во многих московских ресторанах, и стоил он тогда больше пятидесяти долларов. Почувствуйте разницу, как советуют рекламные слоганы. Мне суп из акульих плавников не понравился, ни внешне, ни на вкус. Не жалейте, кому не довелось попробовать заморский деликатес, на вид он похож на жидкий клей плохого качества, по цвету грязно-серый, без явно выраженного вкуса, без соли − никакой. Если я не дорос до понимания супа из акульих плавников, я нисколько об этом не жалею.

Кстати, подавали, хотя и не часто, и устриц, но не обычно принятых, как во Франции, живых, а жареных, вот они пользовались успехом в «Пекине».

Мне, человеку южному, из Ташкента, конечно, нравился китайский зеленый чай, сортов чая в «Пекине» предлагалось так много, что трудно было остановиться на каком-то одном. Но я все-таки нашел тот самый единственный для себя чай, и с ним у меня связана одна история, которую я никогда и никому не рассказывал. Случилась эта история еще в 1976г., и я собирался рассказать ее вам в самом начале, но она все отодвигалась и отодвигалась из-за других событий, застрявших в закоулках и переулках моей памяти, но теперь дальше откладывать некуда.

Приехал я в служебную командировку в свое министерство в тот раз надолго, на целых три недели. В первый же вечер зашел поужинать, стол я заказал, как проживающий, постояльцам гостиницы места резервировали в первую очередь. Попал за стол к знакомому официанту Володе, высокому с военной выправкой молодому человеку, почти моему ровеснику. Заканчивая ужинать, я попросил чайник зеленого чая, тут Володя неожиданно оживился: «Рекомендую новый сорт чая, он поступил к нам недавно, сейчас все завсегдатаи только его и заказывают». «Только если он без жасмина и других цветочных примесей, на Востоке предпочитают чистый чай», − высказал я ему свое пожелание. Володя быстро вернулся с китайским чайником чая и пиалами. В Узбекистане с 50-х годов в Самарканде существует чаеразвесочная фабрика, были такие предприятия в Алма-Ате, Иркутске, Москве, Самаре, Рязани. Знаю эту географию с детства, чай в жизни восточных людей занимает особое место. Чайные фабрики в  советское время работали напрямую с поставщиками, и чай получали из Индии, Цейлона, Китая, Грузии, Краснодарского края. Из Китая в Самарканд доставлялся особо дефицитный зеленый чай под номером 95, народ называл его просто  «девяносто пятый». В Ташкенте в старом городе десятки лет на моей памяти подпольно торговали с рук не только «девяносто пятым», но и черным индийским чаем в красивых железных коробках, предлагали тот же индийский и цейлонский, только московской расфасовки, иные фабрики такой чести не удостаивались. Свои самаркандские чаи, кроме «девяносто пятого», тоже не ценились. Да, столько же лет там торговали и черным перцем, сейчас понять такой дефицит трудно. У кого-то вместе с дефицитом пропал навсегда и отлаженный за десятилетия бизнес.

Чай, что принес мне Володя, чем-то отдаленно напоминал «девяносто пятый», но этот оказался более глубоким на вкус, у него был свой ярко выраженный запах, в нем для меня присутствовали доселе незнакомые оттенки, хотя в «Пекине» за все годы моего знакомства с китайским рестораном я перепробовал многие сорта чая. Я мысленно поблагодарил Володю − ведь, попади я за другой стол, мог и разминуться с таким прекрасным чаем надолго. Когда Володя вернулся со счетом, он спросил: «Ну как чай, понравился?». Я искренне от души поблагодарил его и в ту же минуту у меня созрел авантюрный план: «А нельзя ли разжиться этим чаем как-нибудь?». Володя вместо ответа спросил: «А сколько тебе нужно?». «Килограмм, полкило», − шепнул я радостно. «А на сколько ты приехал, даже полкило собрать нужно время? Посиди, я схожу к шеф-повару, попробую заказать, а вдруг получится». Вернулся Володя сияющим и сообщил, что шеф обещал собрать сколько удастся. Уходя, я спросил: «А как называется этот чай?» «Лун-цзинь», − сказал гордо Володя, понимая, что он очень угодил мне и теперь у него есть повод попросить меня передать ему на Новый год медовую дыню, килограммов на десять-двенадцать. В те далекие 70-е узбекская дыня на новогоднем столе считалась в Москве большим шиком. Все дни этой командировки, и в обед, и вечером, я пил полюбившийся мне чай – лун-цзинь, даже дважды заказывал его в номер, когда приходили гости. Уже в Москве я строил планы, как буду дома угощать друзей за пловом в чайхане лун-цзинем. Ведь там, в чайхане, собирались любители чая, мне до их знаний о плове и чае было далеко. Для них мой чай мог оказаться сюрпризом, подарком, праздником, я это прекрасно понимал. Накануне отлета в Ташкент, за стол к Володе я не попал, но он, пробегая мимо, успел мне шепнуть: «Все в порядке, собрали тебе чай. Будешь уходить, загляни на кухню к шефу, он сам тебе и отдаст». О дыне мы с Володей договорились еще неделю назад.

Уходя из ресторана, я заглянул на кухню и очень удивился, что шеф-повар − китаец, потому что китайцы в ресторане вывелись уже в конце 60-х. По-русски шеф говорил прекрасно. «Я от Володи», − отрекомендовался я на всякий случай, хотя он понял сразу, что я к нему. «Понравился, значит, вам наш чай?», − спросил он любезно, неторопливо доставая откуда-то снизу вощеный пакет. «Очень понравился», − ответил я и добавил, − я вообще люблю ваш ресторан, спасибо вам за лун-цзинь». Он подал мне пакет и сказал: «Здесь чуть меньше килограмма, двадцать пять рублей». Я протянул ему три красных червонца и крепко пожал руку. На кухне я пробыл две-три минуты, не больше.

В Ташкент я вернулся в пятницу, и в воскресенье мы с друзьями решили, по традиции, собраться в чайхане. Там испокон веков собираются «мальчишники», чайхана, вообще, своеобразный мужской клуб, добавлю – самый демократичный в мире, тут можно встретить академика, врача, генерала, рабочего, студента. Наша компания в ту пору была разношерстная: строители, аспиранты, музыканты, киношники, несколько ребят из ЦК комсомола республики, горкома комсомола и кое-кто из органов. В ту пору вся культурная и спортивная жизнь столицы определялась комсомолом, в ЦК комсомола и горкоме комсомола я состоял на учете, как подающий надежды молодой писатель.

Такие встречи в чайхане организуются вскладчину, или столы накрывают по очереди. Застолье в чайхане интересно тем, что предварительно «делают базар», т.е. покупают мясо, курдючное сало, рис, морковь, лук, приправы − все, что необходимо на плов и на закуски: овощи, свежие и соленые, лепешки т.д. В компании всегда находится мастер по плову, чаще всего таких мастеров оказывается несколько, и выбор делается на конкурсной основе. Приготовить плов, «сделать базар» − считается за честь, абы-кому готовить не доверят. Европейцам это понять трудно. В тех далеких 70-х в Ташкенте чайхан было великое множество, сейчас их стало гораздо меньше, но они стали комфортнее.

Плов наш удался, к нему я привез из Москвы и две бутылки «Столичной», той самой, «божьей слезы», о которой я уже упоминал. Хотя в те годы и в Ташкенте водка была неплохая, но «Столичная» есть «Столичная». Когда дело дошло до чая, я сказал, как бы неуверенно, что привез из Москвы какой-то зеленый чай, может стоит его заварить вместо «девяносто пятого»? Маленький пакет с чаем пошел по рукам, и сразу минут на десять возник диспут. Чай нюхали, пересыпали из ладошки в ладошку и обратно в пакет. Решили – стоит попробовать. Заварили сразу в три больших чайника, нас за дастарханом оказалось двенадцать человек. Я знал, что чай мой оценят, но не настолько − о плове, прекрасном плове и его мастере после чая даже не вспоминали. Я ушел из чайханы на Бадамзаре героем, знатоком и ценителем чая. Мне даже предложили в следующий раз не вносить свой денежный вклад в организацию застолья, лишь бы я принес чай лун-цзинь. В общем, моя слава знатока, открывателя чая лун-цзинь бежала впереди меня. Меня то и дело зазывали в разные чайханы, разные компании на плов, но я-то понимал, почему стал вдруг таким желанным для многих. Да и чая, если откликаться на все предложения, надолго бы не хватило.

А вот теперь о шпионах. Наверное, вы уже забыли, что я, кроме того, что писал и издавал книги, не пропускал не только все премьеры в Ташкенте, но еще и работал в «Спецмонтаже». Я уже как-то говорил, что в строительстве лентяй, неумеха долго не задержится, тут все работы завязаны на конкретные объекты, которые обязательно надо ввести в директивные сроки, власть поблажек не давала. Оттого вся наша индустрия и промышленная инфраструктура, которая еще есть, отстроена в 60-70-е годы прошлого века. За двадцать лет бурной жизни строителя я объехал страну вдоль и поперек, от западных границ до восточных, от южных до северных, и не один раз – такова была география, масштаб строительства в СССР. В нашем тресте существовал спецотдел, ведавший допусками на особо важные и секретные объекты, имел допуск высокой степени и я на подобные стройки.

Дней через десять, после возвращения из Москвы с китайским чаем лунь-цзинь, у меня на столе раздался звонок из спецотдела. Работал там отставной полковник из органов, державшийся в нашем коллективе как-то обособленно. Он пригласил меня спуститься к нему на первый этаж. Звонок неожиданным назвать было нельзя, перед отъездом на закрытые объекты всегда возникала необходимость зайти к полковнику, так мы его за глаза и величали. Я тут же легко сбежал с четвертого этажа вниз, из спецчасти пустых звонков обычно не делали. Хозяин кабинета даже не предложил мне сесть, не вставая из-за стола, протянул мне листок, на котором был написан телефонный номер и имя-отчество того, кому я должен был позвонить. «Просили вас позвонить сегодня или завтра, в удобное для вас время», − сказал бесстрастно полковник, и аудиенция моя в спецчасти закончилась. Только взглянув на номер телефона, я сразу понял, что он принадлежит Комитету государственной безопасности. У меня было несколько служебных телефонов моих товарищей, ранее работавших в ЦК комсомола республики и в городских организациях комсомола, а теперь работающих в госбезопастности. КГБ, в основном, оттуда и черпало кадры высокообразованных, культурных, политически грамотных, знающих языки ребят. Этот путь проходили многие высшие руководители партии в советские годы, люди во власти в ту пору имели ясную, просматриваемую биографию. Случайные, «мутные» люди, как говорят нынче, наверху редко появлялись, надо было одолеть много крутых служебных лестниц.

Просьба позвонить в КГБ не вызвала у меня тревоги. «Когда не чувствуешь за собой грехов, легко дышится и спокойно спится» − как любил приговаривать джизакский областной прокурор Рахим Расулов, трижды ездивший на утверждение к Генеральному прокурору СССР Н.Руденко, главному обвинителю фашизма на Нюрнбергском процессе. И тот каждые три года спрашивал у Рахима: «Ты, сынок, откуда?» − столь стар был легендарный Н.Руденко, что не помнил своих областных прокуроров. Я как раз собирался на очень важный стратегический объект под условным названием «Солнце», к которому западные спецслужбы проявляли огромный интерес, и ребята из комитета постоянно напоминали нам об этом. На другой день в оговоренный час я появился на третьем этаже здания, занимавшем целый квартал в центре города. Встретил меня молодой человек, моего возраста, любезно принес чай, зеленый «девяносто пятый», как принято было у нас в Ташкенте. Живо поинтересовался моей личной жизнью, творчеством, вскользь спросил о Москве, в которой он, оказывается, до сих пор не бывал. Спросил о «Пахтакоре», о предстоящей игре с московским «Спартаком», он, видимо, регулярно читал мои футбольные обозрения в газете «Строитель Ташкента».

Непринужденный светский разговор на секунду заставил меня задуматься – к чему все это? Откуда такое глубокое знание моей личной жизни? Рядом с чайником на столе лежала небольшая пачка большеформатных фотографий, снимками вниз, которая сразу привлекла мое внимание, но я думал, что это панорамы нашего секретного объекта «Солнце» в горах. Вдруг хозяин кабинета взял эту пачку и стал быстро проглядывать, словно проверяя, все ли фото на месте, и неожиданно спросил: «Рауль Мирсаидович, а что вы можете сказать по поводу этих снимков?», − и протянул всю пачку мне. Я без волнения, думая что это виды секретного объекта, на который собирался поехать на днях, взял их и…опешил. Все пять снимков, сделанные в течение двух-трех минут, фиксировали меня рядом с каким-то китайцем. Вот тут-то, честно признаюсь, я растерялся, не сразу сообразил, что это фото из ресторана «Пекин», где я очень любезно жму руку шеф-повару из Поднебесной. Видимо, не меньше меня волновался и хозяин кабинета, он чересчур торопливо спросил, показывая на одну из фотографий: «Что же вам передает этот иностранный гражданин в бумажном пакете? И за что вы расплачиваетесь с ним?».

И в этот момент распахивается дверь кабинета и на пороге неожиданно появляется мой товарищ, бывший работник ЦК комсомола, уже в более высоком звании, чем тот, кто меня вызвал. Вот он, вошедший, был с нами в прошлое воскресенье в чайхане и больше всех восхищался моим китайским чаем. Не знаю, кого из нас больше удивила наша встреча, затрудняюсь ответить даже сегодня. Его удивление от встречи со мной на своей особой территории было столь сильным, что я мгновенно взял себя в руки и успокоился. Человек в серьезных погонах в два шага одолел дистанцию между нами и, по восточной традиции, крепко обнял меня. После моего триумфа в чайхане мы не виделись. «А ты сюда какими судьбами? За острыми сюжетами пришел?» И я, осмелев от неожиданной ситуации, даже пошутил: «Да вот «контора глубокого бурения» интересуется, как я чай лунь-цзинь добыл, вы ведь там, в чайхане, не спросили меня об этом», − и протянул ему пачку фотографий. Хозяин кабинета стоял молча с отвисшей челюстью, ничего не понимая – какой чай, какая чайхана, и при чем здесь его шеф.

В общем, мне пришлось все подробно рассказать, и об официанте Володе, и почему я всегда стараюсь остановиться в «Пекине», и еще дать ответы на десятки «почему?» и «зачем?», просили принести и пакет, в котором я получил чай, пришлось писать и письменное объяснение. Вот так – кого водка, кого женщины до беды доводят, а я чуть на чае не погорел. Поистине,  знал бы, где упасть − соломку подстелил бы.

 Наверное, вы мне не простите, если я не скажу, кем оказался этот любезный китаец, открывший мне чай лунь-цзинь. Я узнал о нем только через месяц после визита в КГБ, на очередной встрече в чайхане, все с тем же китайским чаем, и рассказал мне об этом мой товарищ приватно, а я ведь оставил в конторе еще и подписку о неразглашении тайны. Наверное, сегодня через 35 лет, когда не стало той страны, которая все видела и все знала про нас, я могу поделиться этой тайной и с вами. Шеф-повар лучшего московского ресторана оказался резидентом китайской разведки, и он очень интересовался двумя проектными институтами, расположенными рядом с «Пекином», он даже там любовницу завел. Через полгода, после этого случая, в газете «Известия», которую я выписывал много лет, появилась статья о задержании шеф-повара ресторана «Пекин», резидента китайской разведки, это было в год наихудших отношений с Китаем.

Не изменилось ли со временем мое отношение к чаю лун-цзинь? Нисколько, чай прекрасен, рекомендую. Сейчас его можно приобрести, не рискуя, как я.

Но, вернемся снова в «Пекин», судьба которого, на мой взгляд, отражает судьбу нашего Отечества – что имеем, не храним, потерявши, − плачем. Я ведь обещал рассказать вам и о втором, банкетном, зале ресторана. В банкетный зал, размерами чуть поменьше, но оформленный в том же стиле, что и основной зал «Пекина», гости проходили мимо женской курительной комнаты. Банкетный зал располагал отдельной раздевалкой, кстати, этот зал тоже работал и в обеденный перерыв. Банкетный имел около двухсот посадочных мест, там проводились свадьбы, многолюдные дни рождения и юбилеи, корпоративные вечеринки по праздникам, но слово «корпоратив» тогда не было в ходу. Чаще всего, почти через день, там давались банкеты по случаю защиты кандидатских и докторских диссертаций. Банкетный зал имел свой оркестр, который время от времени менялся местами с оркестром из основного зала, поэтому у кого-то могли остаться в памяти два совершенно разных оркестра, с разными солистами. Я не мог отдать предпочтение ни одному из оркестров, оба были хороши, и конкуренция между ними сложилась, как между футбольными клубами «Спартак» и «Динамо», отчего мы, посетители, только выиграли. Я уже упоминал, что многие нынешние крепко постаревшие звезды эстрады прошли через подмостки ресторана «Пекин». Работать в «Пекине» было надежно, выгодно, удобно – как говорилось в рекламном слогане о советском «Сбербанке». Оркестры имели свои комнаты за сценой, льготную кормежку, и заказы вечером сыпались со всех сторон. Я любил банкетный зал, хотя гулял там только дважды – на свадьбе и дне рождения Джемала Амурвелашвили, моего тбилисского друга, неистового поклонника футбола, состоявшего в дружбе почти со всеми знаменитыми футболистами Грузии. На его юбилее присутствовала вся футбольная команда тбилисского «Динамо», которая в Москве всегда останавливалась только в «Пекине», в правом закрытом крыле. Я помню в тот день «Динамо» выиграло у московского «Торпедо» 1:0, гол забил Михаил Месхи, с подачи моего незабвенного друга Славы Метревели, бывшего «торпедовца». Получился двойной праздник, увести из Москвы в те годы два очка было непросто.

Подчеркну, я бывал в банкетном зале только дважды, но заглядывал туда часто, я еще расскажу – почему. В первый же год моего проживания в «Пекине», в 1964-ом году, у меня каждый раз возникали вопросы к официантам о ресторане – откуда, когда, почему, зачем? Иногда они мне отвечали, если знали, но чаще советовали спросить у Калентия Евграфовича, это тот самый человек, о котором я обещал рассказать вам отдельно. Калентий Евграфович оказался щупленьким, шустрым, невысокого роста, совершенно седым старичком, вот он мог ответить на любой мой вопрос. Мне кажется, ему даже нравилось просвещать меня, делиться своими редкостными знаниями о жизни московских ресторанов. Разумеется, я сдружился с ним раньше, чем с кем-то из официантов и сотрудников ресторана: буфетчиками, администраторами, заведующими залами. «Калентий Евграфович – сам ходячая история московских ресторанов, он даже десятки раз опохмелял самого В.А.Гиляровского», − как сказал мне однажды один из старых официантов. Много лет я собирался написать о Калентии Евграфовиче рассказ, наподобие «Полустанка Самсона», но все как-то не получалось, вот только сейчас, после мемуаров, я кажется, готов написать о нем повесть. Человек он был редкостной судьбы, феноменальной памяти и хватки невероятной – жизнь его всему научила. Только несколько строк его биографии. Родился он в 1895 году в Москве, с десяти лет работал «половым мальчиком» в трактире, тут же неподалеку от «Пекина», возле Тишинского рынка. Смутно, но помнил даже события 1905 года, революцию, отречение царя, как вчерашнее событие. До 1916 года два года пробыл на Первой мировой войне, вернулся по ранению, стал работать приказчиком в ресторане на Тверской. Времена НЭПа оказались для Калентия Евграфовича годами небывалого взлета, он даже владел паями нескольких известных ресторанов. Вот тогда он крепко встал на ноги, приобрел квартиру в новом доме на Тверской-Ямской, в которой и проживал на день нашего знакомства. В Великую Отечественную войну ему было сорок семь, и по состоянию здоровья его на фронт не взяли. Работал в ресторане одноименной гостиницы «Москва», где всю войну жили высокие воинские чины, командированные в ставку Верховного Главнокомандующего страны, в Генштаб Красной армии, жили там подолгу и другие высокопоставленные гражданские лица: ученые, писатели, журналисты.

В «Пекин» Калентия Евграфовича пригласили, как только с высотки гостиницы сняли наружные леса и приступили к внутренней отделке. Вот только тогда он узнал, что там собираются открыть невиданный по размерам и по богатству интерьеров ресторан, да еще китайский. Калентий Евграфович оказался как раз тем человеком, кто отбирал для «Пекина» из государственных фондов экспроприированные у российской знати в революцию столовое серебро, фарфор, хрусталь, предметы интерьера. Он десятки раз ездил на трофейном «Студабеккере» в Смоленск, Воронеж, Тулу, где на секретных складах хранились ценности, вывезенные из Германии, необходимые для ресторана, включая варочные котлы из крупповской стали, электрические и духовые печи, сотни чугунных сковородок и латунных кастрюль, мощнейшие вытяжки для кухонь, ну и, конечно, мейсенский фарфор, немецкий цветной хрусталь, и те самые двенадцать гигантских люстр, которые стали гордостью «Пекина».

Вот какой человек всегда рассказывал мне о тайнах самых неожиданных вензелей, монограмм на серебряных столовых приборах и на старинном русском фарфоре из бывших дворянских особняков и имений. В банкетном зале использовались самая изысканная посуда и серебро. И, когда из запасников поднимался по важному случаю какой-нибудь редкостный сервиз, Калентий Евграфович всегда приглашал меня взглянуть, чувствуя мой неподдельный интерес и восторг. Вот почему я заглядывал в банкетный зал так часто. Одни эти истории могли бы украсить рассказ о русском рестораторе Калентие Евграфовиче Шульгине. Жаль, что в 1978г., когда я пригласил в «Пекин» земляков, возвратившихся из Парижа, я не мог открыть им тайну вензелей из букв «Е» и «Ж», осталась она тайной и для меня − Калентий Евграфович умер в 1967 году.

Наверное, у особенно любопытных читателей возник вопрос ко мне – кто же все-таки в ту пору чаще всего ходил в рестораны? Резонное желание. Точно такой вопрос я задал когда-то и Калентию Евграфовичу, он ответил: «Все известные московские рестораны процветают за счет банкетов по случаю защиты диссертации, они в Москве проходят каждый день в десятках ресторанов. У нас, в «Пекине», ведется такой учет, у нас их бывает  около 250 в году. За годы работы в «Пекине», мне кажется, что я знаю в лицо тысячи и тысячи членов комиссий, официальных оппонентов. Каждый из них, наверное, бывает раза по два в неделю в каком-нибудь ресторане, это каста, сложившаяся на века − пока будут в чести звания, будут и банкеты для избранных. Вот эта каста даст фору по посещаемости ресторанов любым гулякам Москвы». Немного ошибся всезнающий Калентий Евграфович – в связи с уходом социализма, мгновенно прекратились и роскошные банкеты на халяву. Дипломы, звания сейчас можно купить в любой подворотне, на любом базаре, в переходе метро. Может, оттого у нас власть сплошь никудышная и требует серьезной чистки, ведь простые люди звания и должности не покупают. Вот эта категория людей, конечно, жалеет о пропавших навсегда шикарных банкетах и от всей души проклинает капитализм. Сколько лет я жил в «Пекине», почти каждый день видел эти банкеты.

Последний раз я проживал в «Пекине» в 1989 году, после покушения на меня в Ташкенте. Я уже ходил без костылей, но с тросточкой, и приехал тогда на Международную книжную ярмарку по приглашению ВААП, организации, занимавшейся изданиями наших книг на Западе. В ту пору писатель не имел прав на свои книги. В 1989г. я вынужден был эмигрировать из Узбекистана в Россию, в Москву. С тех пор я никогда не жил в «Пекине», и все двадцать пять лет проживания в столице на вопрос, где находится тот или иной театр, концертный зал, я невольно начинаю отвечать – вот, если выйти из «Пекина», нужно…  Для меня до сих пор в Москве все дороги начинаются от «Пекина».

Я четко слышу многоголосый гул вопросов читателей – когда вы в последний раз были в «Пекине»? Процветает ли ныне легендарный ресторан? Понятно, развал СССР больно ударил по большинству его граждан: писатели, творческие люди, ученые пострадали одними из первых – мгновенно закрылись десятки издательств, журналов, рассыпались сами творческие союзы. А я к тому времени стал инвалидом второй группы, бездомным, без гражданства, какие тут рестораны. Но, как говорил мудрый Соломон – все проходит, жизнь постепенно стала налаживаться. Появились новые частные издательства, и я неожиданно стал печататься даже чаще, чем в советское время. К развалу СССР я успел написать тетралогию «Черная знать», вот ее издавали постоянно, и на Украине, и в новой России. В 1994 году в частном издательстве «Голос» Петра Федоровича Алешкина издали  последний раз крупным тиражом мой четырехтомник. Я жил с супругой Ириной уже пять лет в Доме творчества Переделкино, оплачивая комнату по коммерческой цене, а это огромная сумма по тем временам, почти тысяча долларов в месяц. Я попросил у Петра Федоровича большой аванс за четырехтомник и объяснил почему. Он, не раздумывая, рассчитался со мной сразу за все издание в тот же день, когда я представил рукописи. Такое в издательском деле нового времени, наверное, случилось в первый и последний раз. Но его поступок в нашей памяти с Ириной остался навсегда. Я на радостях оплатил вперед проживание в Доме творчества за десять месяцев, мы съездили впервые в Эмираты и, по возвращении, отпраздновали день рождения Ирины в… «Пекине». Решение отметить день рождения в «Пекине» родилось спонтанно, я очень переживал − как там «Пекин», сумел ли он сохранить лицо в смутное время, ведь я столько рассказывал Ирине об этом ресторане. «Пекин» не разочаровал меня, и Ирина была в восторге – меню богатейшее, почти как в 60-70-х годах, сервировка на уровне, даже чай лунь-цзинь оказался в меню. Жаль, я не узнал, кто в середине 90-х работал в оркестре «Пекина», день рождения мы отмечали вдвоем. Вот это и был мой последний визит в «Пекин».

Но на этом история «Пекина» не заканчивается, потерпите еще немного. В Доме творчества Переделкино я очень активно работал, написал там романы «Судить буду я», «Ранняя печаль», «За всё – наличными» и повесть «Горький напиток счастья». Все эти произведения прошли через новый частный журнал «Мы» Геннадия Будникова и Игоря Васильева, тираж журнала в те годы достигал пятисот тысяч, фантастическая цифра! Почти все опубликованные в «Мы» вещи печатались «с колес». Я передавал в печать очередную написанную главу и ни разу не подвел своих издателей. И я благодарен им за веру в меня. В таком ритме я работал только с журналом «Мы» и с ташкентскими газетами и журналами, когда писал роман «Масть пиковая». «Масть пиковую» печатали «с колес» одновременно три газеты и два журнала − наверное, это был прецедент в советское время, если не считать произведений Леонида Ильича Брежнева. В таком жестком режиме вынужден был работать Ф.М.Достоевский, жизнь заставляла. В своих письмах он как-то признался, как он жалел о том, что не имел возможности что-то изменить в начальных главах своих романов. Мы бы имели совершенно другие произведения. Наверное, он знал, о чем говорил, о чем горевал, хотя и написанные им «с колес» романы на века стали мировыми шедеврами, бестселлерами. Федор Михайлович − самый издаваемый в мире русский писатель.

Однажды, в день дефолта 1998 года, когда Б.Ельцин накануне вечером объявил народу, что никакой дефолт в России невозможен и, что он, как гарант Конституции никогда не допустит подобного, мы с Ириной поехали в журнал «Мы» получать гонорар. Игорь Васильев, вручая конверт с деньгами, и сообщил нам о случившемся дефолте. Добавив печально, что сегодня разорятся десятки, сотни новых издателей, закроются тысячи газет и сотни журналов, резко упадут тиражи у всех издателей, а, значит, и гонорары писателей и журналистов. Так оно и случилось. Я понимал это и без Игоря − Ельцину никогда не доверял, не верил ни одному его слову, так же, как раньше и болтуну Горбачеву. Болтунам и пьяницам вообще доверять нельзя.

«С горя» я предложил Ирине пообедать в «Пекине», понимая, что завтра там будут уже другие, недоступные для нас цены. В ту пору в Москве пробок еще не было, и у «Пекина» мы оказались через пятнадцать минут. С неожиданно нахлынувшим волнением я открыл величественную дубовую дверь гостиницы, и мы вошли в просторный холл.  Этой массивной бронзовой ручки я впервые коснулся совсем молодым, тридцать пять лет назад, и каждая встреча с «Пекином» волновала меня до дрожи, до спазма в горле, как и встреча с Москвой, которую тоже очень любил в молодости. Ирина, всегда чувствовавшая мое настроение, взяла меня под руку и сказала: «Как хорошо, что мы решили посетить твой «Пекин», наверное, тебе грустно, что он выпал из твоей жизни…». Я ничего не ответил, и мы повернули направо к дверям ресторана.

Меня ждало такое разочарование, такой шок, который я не часто испытывал. Его я могу сравнить только с тем ощущением, когда после покушения, через двадцать восемь дней в реанимации пришел в себя и узнал, что случилось со мною, узнал, что я стал инвалидом. Сегодня могу еще добавить, что я словно попал на пепелище отчего дома. Не приведи Всевышний… У дверей не стояли рослые швейцары в шитых золотом роскошных ливреях. Знакомые широкие, двустворчатые двери оказались распахнуты настежь и из полутемного зала рвалась оглушительная музыка, умноженная десятками мощных усилителей. Огромный зал с высоченными потолками казался густо задымленным, словно тут поработал знаменитый декоратор Краснов, задымивший в Москве все, что смог за немыслимые гонорары. По залу, время от времени, хаотично пробегали цветные лучи, неожиданно раздавались цветные взрывы, словно рвались новогодние петарды. И повсюду, насколько можно было разглядеть, мелькали разноцветные экраны множества разных игровых автоматов, стоящих в ряд, словно солдаты. Не видно было ни одного человека. Все это напомнило мне сцены из фильмов ужасов, где роботы-автоматы одолели людей на Земле. Ничто не напоминало некогда великий ресторан «Пекин», я словно попал на бал Сатаны. Я невольно шагнул к гремящему и дымящемуся зеву широко распахнутых дверей, откуда доносилась все усиливающаяся какофония безумных звуков, но Ирина решительно взяла меня за руку, и через минуту мы оказались на улице.

Мы простояли несколько минут в оцепенении – что тут скажешь? Для меня это был еще один ярчайший пример дикого российского капитализма, тут он наглядно правил свой бал-шабаш − это, поистине, был вертеп 21 века. Я ведь читал в ту пору в газетах, что кассиры проигрывали в залах игровых автоматов казенные деньги, рабочие не доходили домой с зарплатой, игроманы неделями не ходили на работу, студенты на учебу, банкиры проигрывали деньги вкладчиков, домохозяйки закладывали квартиры, дома и оказывались с семьей на улице, проигравшие вешались, стрелялись, а выигравших похищали на выходе, возможно, это делали сами владельцы игровых автоматов. Зато государство имело налог сто долларов в год с каждого автомата, убивавшего его же граждан. Воистину, мир перевернулся. Наверное, вам интересно знать, о чем я подумал в первую минуту, увидев исчезнувший, словно Атлантида, «Пекин»? Я вспомнил Карла Маркса, его пророческий труд «Капитал». Это он утверждал, что капиталист ради увеличения прибыли пойдет на что угодно, даже мать родную не пожалеет. В нашем случае, не пожалели даже «Пекин» − курицу, несущую не золотые яйца, а платиновые.

Неожиданно я увидел растерянную, готовую заплакать от обиды Ирину и быстро взял себя в руки. «Поедем в Переделкино?», − спросила она тихо. «Нет, − сказал я твердо, − мы должны устроить поминки по моему «Пекину», который так много значил в моей жизни». И мы пешком по Садово-Кудринской отправились в писательский ресторан ЦДЛ, он находился неподалеку, на Поварской. Надо сказать, что посещение ресторана ЦДЛ, в «черный» вторник России, в день первого ее дефолта, оказался для меня  последним визитом и в писательский ресторан.

В 1991 году, за месяц до развала СССР, я отмечал там свое пятидесятилетие. У меня накануне дня рождения в издательстве «Советский писатель» вышла последняя советская книга, гонорара от нее хватило только на покупку рубашки − такова была галопирующая инфляция. А раньше, в СССР, на гонорар за роман я мог приобрести две машины, две «Волги». Не могу отвечать за другие профессии, кто-то и выиграл от смены системы, например, адвокаты, нотариусы, звезды шоу-бизнеса, нефтяники, но мы, писатели, не вписались в российский капитализм и оказались на обочине жизни. Писательское сообщество, в лице своего Литфонда, имело несметные богатства, мы не сидели на шее у государства, мы жили за счет отчисления в Литфонд с каждой изданной в стране книги, страна имела миллионы библиотек, книги были в каждом доме. Писатели имели свои поликлиники, собственный жилой фонд, дачные поселения, Дома творчества на море и в лесу, издательства, рестораны – все это богатство из-за внутренних междоусобных распрей мы растеряли раньше всех: растащили, разворовали, приватизировали и, конечно, никто не понес ответственности.

В ту ночь, после несостоявшегося обеда в «Пекине» и последнего визита в ЦДЛ, я не мог уснуть всю ночь. Все мысли были о «Пекине». Нет, я не вспоминал веселые пирушки, не вспоминал юбилей Джемала Амурвелашвили в банкетном зале с тбилисским «Динамо», ни прощальный банкет ташкентцев, вернувшихся из Парижа. Я думал о том, как могли втихую прикрыть ресторан, подаренный стране другим государством? Это ведь не шашлычная, не забегаловка пивная. А куда делись полторы тонны уникальных, музейных столовых приборов из серебра? Куда подевались тонны редчайших антикварных сервизов? Куда исчезли подарки нашего соседа Китая, ведь они подарили «Пекин» не чиновникам-ворюгам, а нам, советскому народу. Где картины, где мебель, давно перешедшая в статус антикварной? Где китайские скульптуры? Где уникальные вазы, декоративные тарелки, которым уже не одна сотня лет? Где тонны китайского фарфора, они прямиком просятся на аукционы «Кристис» и «Сотбис» в Лондоне? А, может, они уже давно там, может, из-за этого и прикрыли преуспевающий ресторан? Всякие мысли приходили мне, рядовому гражданину, в голову. Жаль, такое не приходит на ум тысячам и тысячам юристам и власть предержащим людям. Сегодня мы все, даже неимущие, бездомные, знаем что почем. Капитализм быстро учит. Хочется знать, кто дал команду прикрыть процветающий ресторан и открыл там весьма сомнительное заведение, криминальность которого мало у кого, кроме власти, вызывает сомнения. Я забыл отметить, что вместо учтивых швейцаров на входе распахнутых настежь дверей прохаживались в грязных псевдо-«адидасах» и кожаных турецких куртках громилы-вышибалы, чье тюремное прошлое не удалось бы загримировать даже известным гримерам из «Мосфильма».

В тот вечер я навсегда разочаровался в Ю.М.Лужкове, ведь ресторан располагается рядом с мэрией,  и он наверняка бывал здесь не раз. В «Пекине» всегда проходили встречи всевозможных китайских делегаций, и мэр города, по статусу, часто приглашался на подобные встречи в «Пекине».

Очень долго я вспоминал в ту ночь Калентия Евграфовича − как хорошо, что он ушел из жизни, думая, что оставляет уникальный ресторан потомкам на века. Такое варварство нигде невозможно в мире. Думал я и о том, знают ли об этом власти Китая? Теперь, благодаря «Пекину», я понимаю, почему нас нигде не любят, не хотят с нами дружить, не уважают даже за наши деньги, за нашу помощь, наш газ, за нашу нефть. Потому что продаем чужие подарки, предали самых верных друзей – восточных немцев. Восьмидесятилетнему больному Эриху Хонеккеру, награжденному высокими советскими наградами, Горбачев не дал политического убежища, и его отправили в тюрьму, можно сказать, в могилу. Хотя, на мой взгляд, не Э.Хонеккер заслужил неволю, а предавший своего коллегу Горбачев, тюрьма давно плачет по нему, Герострату своего Отечества. Мы десятки лет пользовались услугами разведки ГДР и предали Маркуса Вольфа, выросшего у нас в СССР, чей отец воевал в годы войны на нашей стороне. М.Вольф создал лучшую в мире разведку, он был не по зубам ни американцам, ни англичанам, ни израильтянам. За что же нас любить, уважать, если собственными руками разрушили тысячелетнее государство, не сеем и не пашем, не думаем не только о будущем, но и о завтрашнем дне. Загубили школьное, высшее и профессионально-техническое образование, потеряли торговый и рыболовный флот, авиацию, разворовали все и вся, даже добрались до пенсионных фондов. Как же нас уважать, если у нас в стране треть мужчин − охранники и сторожа, а молодые мечтают стать только чиновниками. Имеем огромные территории и не можем обеспечить себя пропитанием. Имеем моря, океаны, реки, озера – ввозим девяносто процентов рыбы. Назойливо, раздражающе, навязывающе называем «Газпром» достоянием России, а три четверти страны не газифицированы. Хочу привести унижающие нас, россиян, примеры: И.Каримов газифицировал абсолютно все населенные пункты Узбекистана еще в середине 90-х, в Узбекистане идеальные дороги – можно в любую погоду проехать до самого далекого кишлака, И.Каримов практически ликвидировал преступность, там с его приходом забыли, что такое угон машин, в Узбекистане не похищают детей и бизнесменов, там нет резонансных преступлений. Это я говорю не для того, чтобы принимать Узбекистан за образец, хотя пытаемся же мы хотя бы сравняться с Португалией, которую в СССР иначе, чем «нищими задворками Европы» и не называли. Заканчивает масштабную газификацию страны и Казахстан, смею напомнить россиянам, что Казахстан занимает девятое место по территории в мире, лишь чуть-чуть уступая России в этом. Узбекистан и Казахстан проводили газификацию сельского населения по льготным ценам. А «народное достояние» России, «Газпром», дерет с неимущего населения три шкуры за газификацию, хотя мог бы это сделать с миллиардных прибылей и бесплатно для народа. «Газпром» покупает за народный газ футбольные клубы и игроков, содержит, тратя миллиарды, «Зенит» и две немецкие футбольные команды, строит уже десять лет, в десять раз превысив смету, стадион для своей «потешной» команды, и, как последний крохобор, умудряется адресовать больничные листы миллионеров-футболистов городскому здравоохранению, которое, как и везде, не может и так свести концы с концами.  Бюллетени даже двух-трех заморских футболистов вычищают до дна казну здравоохранения Петербурга. Ни стыда, ни совести, лезут в пустой карман больных и бедных горожан. А городские власти молчат, одна шайка-лейка. Зажрались, меры не знают – как сказал мне о «Газпроме» один известный юрист, знающий дела государственной компании, живущей по собственным законам. Всевышний не дарил газ «Газпрому», газ – достояние народа, России.

Как тут не вспомнить Ленина, Сталина и большевиков? Власть сама толкает народ к идеям социализма, нельзя заставлять народ жить при чиновничье-бандитском капитализме, а самим, власть предержащим чиновникам − при коммунизме.

За что же уважать, ценить нашу власть и провозглашенную ею же элиту, если она не услышала своих пророков-титанов А.Сахарова, А.Солженицина, А.Зиновьева, а целовалась и миловалась с убийцей и разорителем России Б.Березовским, открыла путь во власть его дружкам и компаньонам. Русская пословица гласит: кто спит с собакой, тот наберется блох. Наша новая власть все двадцать лет борется со сталинизмом, о котором народ уже в 60-х основательно забыл, как только появилась нормальная жизнь. Пора понять всем во власти, от Кремля до районного владыки – народ соскучился не по Сталину, а по порядку, справедливости, по неотвратимости наказания. Народ устал от разорения страны, отсутствия перспектив для своих детей. Народ знает, где надо наводить порядок в первую очередь – наверху. За двадцать лет мы, к сожалению, окончательно разучились называть черное − черным, вора − вором, предателя — предателем. Такая слепота ведет страну к гибели.

Вот на какие мысли навел меня в ту ночь исчезнувший втихую легендарный «Пекин». Вспомнилась мне в ту бессонную ночь и строка Сергея Есенина: «Напылили кругом, накопытили и исчезли под дьявольский свист». Разве думал синеглазый гений, что его Россию, через 60 лет, еще раз оберут до нитки, что без войны зарастут бурьяном русские пашни, обезлюдят огромные пространства, исчезнут деревни с вековой историей, и что ерническая песня из фильма «Бриллиантовая рука» станет, к сожалению, пророческой – крокодил не ловится, не растет кокос! Я слышал ее недавно и в новом варианте, где говорится обо всем остальном, что не растет и не плодится у нас сегодня. С возрастом, я невольно часто мысленно обращаюсь к Всевышнему с просьбой – если он не может научить нас жить и работать, как делают это другие процветающие страны и народы, то хотя бы пусть он удержит нас от разрушения того, что создано руками других поколений. Эту просьбу я повторял и задолго до смерти «Пекина». Я, наверное, не один, кто уже давно понял, что живем мы как-то не по уму, не по совести, бестолково. Говорил об этом, кричал в отчаянии и Владимир Высоцкий, помните его строку – нет, ребята, все не так, все не так, ребята! Он даже представить не мог до каких масштабов разовьется это его «не так».

Один из моих первых рассказов, написанный сорок лет назад − «Чигатай, тупик, 2», переводившийся на многие языки под названием «Прощай, чайхана», заканчивается словами: «Новое нужно строить так, чтобы оно не вызывало грусти и сожаления о прошлом». Написано это было о частном, но, к сожалению, стало применимо и к нашей общественной жизни, к нашей истории. Я вижу − фразу эту часто цитируют, но без указания авторства, это говорит о том, что еще в молодости я углядел просчеты в нашем общежитии.

На этой фразе мне бы и хотелось закончить рассказ о легендарном ресторане. Но не обойтись и без постскриптума. В связи с запретом азартных игр в Москве, года два назад заведение шулеров в бывшем «Пекине» прикрыли. На днях в газетах промелькнуло сообщение, что городские власти намерены восстановить вновь один из старейших ресторанов столицы − «Пекин». Вот так, из года в год ломаем, потом строим, причем, на наши кровные деньги. Так, наверное, и будем всю жизнь нищими. Пойду ли я когда-нибудь в новый «Пекин»? Нет, не хочу бередить память, дважды в одну реку не вступишь.

 9 мая 2013г.

_______________________________

Рауль Мир-Хайдаров

ПРОДОЛЖЕНИЕ…