ЧАСТЬ 1 ЧАСТЬ 2 ЧАСТЬ 3 ЧАСТЬ 4 ЧАСТЬ 5 ЧАСТЬ 6 ЧАСТЬ 7 ЧАСТЬ 8 ЧАСТЬ 9

— 40 –

Алка позвонила неожиданно… Алка… Алла… Аллочка…

Он посмотрел на календарь – еще не прошло двадцати лет. Не прошло и года с тех самых пор, как они назначили следующую свою встречу – “через двадцать лет и ни днем позже”.

— Через двадцать? – удивилась Алка. – А сколько тогда мне будет? – подумав, возмутилась, — Леонидов, ты что, сошел с ума? Ты обезумел? Сегодня у меня небольшая тусовочка, приезжай!… Ты должен быть обязательно!… Леонидов, ты меня слышишь?

Телефон вел себя прилично, он больше не издавал никаких лишних звуков, трепетно передавал каждое слово его старой знакомой, не позволяя себе никаких вольностей. Это был разумный телефон. Леонидов не стал спрашивать, как она узнала его новый номер. Этот номер, пожалуй, теперь знали все…, кроме Петрова, которого он даже не пригласил на премьеру… И правильно сделал…

— Сегодня? – переспросил Леонидов, — сегодня я не смогу, много работы, — сказал он, — давай в другой раз, давай через…

Он сидел за столом и писал. После той вчерашней премьеры, после нескончаемой презентации, встречи со зрителями, после чествований и безумия праздничного фейерверка он хотел побыть наедине с самим собой. Просто хотел уткнуться в экран своего компьютера и не замечать никого. Работать… только работать… В сумасшествии наслаивать “символы” друг на друга. Громоздить целые этажи этих знаков, запятых и букв, целые небоскребы, которые теперь легко помещались в памяти его компьютера, не занимая место вокруг. Теперь только они помогали не думать ни о чем…

Галя выхватила у него трубку из рук: – Какое “через”?

Галя теперь всегда была рядом. В нужную минуту она была с ним… Эти две женщины поговорили, познакомились. Он подивился, как быстро они нашли общий язык.

— Мой гений просто устал, он обезумел от счастья, до сих пор не может прийти в себя от вчерашней премьеры, — говорила Гелла. — Будем, конечно же, будем, Аллочка! Заодно познакомишь со своим мужем, давно хотели увидеться…, — продолжала она. Они еще какое-то время говорили, а он уже пошел собираться. Снова на выход, снова занимать место на привычном Олимпе…

Тусовочка проходила в загородном доме Алки. Они подъехали к их особняку и теперь разглядывали огромное строение, которое занимало многие тысячи квадратных метров  на зеленой лужайке у кромки леса, на самом берегу реки. – Квадратных метров, — подумал Леонидов, — почему говорят именно квадратных, почему не кубических? Словно все должно находиться в пространстве двух измерений, в плоскости, но этот дом поднимался высоко наверх. Он словно пронзал маленькое облачко, зависшее в небе над головой, и невозможно было сосчитать, сколько в нем этажей. У Гали… у его Геллы, засветились глаза. О таком можно было только мечтать. Теперь в ее воображении возникало и строилось нечто невообразимое. Уже  отделывались самые верхние этажи шикарного загородного дома, вокруг били фонтаны, причудливые деревья скрывали ее от надоедливого летнего солнца, в прудах плавали золотые рыбки, а по дорожкам бегали заморские зверушки…

Они вошли в этот просторный дом, где у дверей их встретила Алла. На ней был какой-то потрясающий наряд, на человеке рядом с ней тоже. Они познакомились. Муж ее был достаточно молод и лыс. На нем был белый пиджак и черная рубашка. Галстука не было, его мощную шею обвивала золотая цепочка и никаких крестов… Одет он был, как и подобает известному издателю известного крупного издательства страны…

В просторном зале, где уже собрались какие-то гости, не было кресел, не было столов, только широкие стены, фонтанчики, какие-то статуэтки, а по краям на маленьких столиках крошечные бутерброды и выпивка. — Здесь и состоится фуршет, — подумал он. Алка воскликнула: — Леон, дружище! Гелла! — рада вас видеть! Пойдемте, покажу вам все!

— Привет, Алла, — выдохнул он. Они не виделись двадцать лет, но он не ожидал, что встретит такую молодую и красивую женщину. Как будто не было этих двадцати. Время ей пошло на пользу. Вернее, время это прошло мимо нее…

— Какая, Алла!!! — зашептала она. — Эллен! Запомните и не проговоритесь. Давно уже Эллен!

— Хорошо, Эллен, — согласился он, подумав, что Алка ей шло намного больше…

Алка…, вернее Эллен, провела их по залу, познакомив со своими гостями. Лица многих из них он уже где-то видел, люди были известными, люди были публичными… Галя и Эллен ушли вперед, разговаривая о чем-то, а он немного отстал, обратив внимание на какого-то пожилого человека…, человечка…, пытаясь вспомнить, где он мог видеть его раньше? Старичок тоже смотрел на него, потом подошел и воскликнул: — А ведь мы знакомы с вами! Помните?…

— Да-да! Помню, — почему-то обрадовался Леонидов.

— Вы прекрасно смотритесь в этом костюме, вам все это очень к лицу!

Это был тот самый незнакомец из магазина. Из того самого магазина, откуда они с Галей начинали свое восхождение. И старичок тоже был очень рад ему. Они теперь разговаривали как старые знакомые. И вообще, все эти люди в зале тоже были знакомы друг с другом. Они здоровались, обнимались. Подходили к ним. Жали руки! Господин, Леон! Господин Идов! Все его знали, и все хотели с ним поговорить. Обстановка теплого дружеского банкета, вечеринки, где собрались только близкие люди… Добрые друзья…

— Вас уже знакомили с Мадам? – спросил старичок.

— Мадам? — переспросил он. — Нет, я не знаю никакой Мадам.

— О, вы не знаете Мадам? — воскликнул его собеседник. — Сегодня у вас большой день, сегодня вы вступаете в этот Клуб!

— Клуб? – удивился он.

— Да, Клуб, а вы ничего не знаете? – рассмеялся старичок. – Узнаю Эллен! Она любительница сюрпризов!…

Старичок не стал развивать эту тему и снова посмотрел на Леонидова. – А вам не кажется, что вы уже давно в Клубе? Помните, я как-то вам рассказывал об этой одежде? Она вам очень идет… Впрочем, как и всем остальным, — почему-то устало пробормотал он себе под нос, потом встрепенулся, — так какие ощущения? Вы себя чувствуете другим человеком,… человеком новой формации, новой касты? Вы способны теперь носить другую одежду, черт возьми?

Он посмеялся и промолчал, глядя на этого чудаковатого старичка, а тот продолжал:

— Вы не слышали новость дня?

— Нет, — произнес Леонидов.

— Вы не знаете, что нет больше великого художника, великого мастера Медильяне?

— Как нет? – удивился он.

— Его убили, — прошептал старичок.

— Как убили?

Старичок теперь говорил совсем тихо заговорщицким тоном:

— Да-да, его убили. Господин Медильяне отказался шить свои костюмы и платья. Он отказался делать то, что делал всю свою жизнь и начал ваять… шорты и майки… Вот так.

— Зачем? – изумился Леонидов.

Старичок задумался и потом произнес.

— Наверное, ему надоело одевать всю эту толпу… Ведь имеет же право человек на старости лет своей длинной жизни хотя бы единственный раз сделать то, что он ХОЧЕТ???

Помолчал немного и продолжил:

— Всю свою жизнь он одевал этих господ, они уже не могут жить без его одежды, его костюмов, платьев, аксессуаров, и теперь у него родилась гениальная идея! Теперь он будет не одевать этих людей, а… раздевать! Это же великолепно! Это гениально!

— Да, здорово! – согласился Леонидов.

— Здорово, еще как здорово! КИТЧ!

— Да-да, китч! – повторил он.

— Замечательно, когда хотя бы один единственный раз в жизни ты позволяешь себе сделать то, что ХОЧЕШЬ!!! За это можно отдать все, — шептал безумным голосом старичок, потом грустно добавил, — за это его и убили, — он посмотрел куда-то вдаль.

— А что за Мадам? — спросил он старичка.

— Увидите сами, — ответил тот, — запомните одно — никто не должен быть красивее ее, талантливее, остроумнее и умнее… Такое правило… А в общем, милейшая женщина.

— Даже так? – удивился Леонидов, — образ Богини…

— Да-да, Богини, — задумчиво пробормотал старичок.

— Ваша жена, просто восхитительна в этом наряде, — произнес он, спустя какое-то время,  – жалко, что для нее больше не найдется такого великолепного платья… Ей это очень шло…

К ним подошла Галя.

— Мы только что говорили о тебе, — сказал Леонидов,  желая познакомить ее с этим удивительным человеком, хотя, пока сам не знал его имени.

— С кем ты тут разговаривал? – весело спросила Галя. Глаза ее блестели от выпитого бокала шампанского, на ней потрясающе сидело это платье, она была очень красива.

— Познакомься, — произнес он…

— Но здесь никого нет! – улыбаясь, воскликнула она. Он обернулся и не нашел своего собеседника. Старичок исчез, растворился… Как тогда… А был ли он, вообще, этот старичок? – подумал он.

— Сейчас начнется самое интересное! — воскликнула Галя.

— А разве еще не началось? – спросил он, оглядывая собравшихся. Они размеренно ходили, общались, пили шампанское, и звонкий шум  их голосов отражался от стен гостеприимного дома.

— Нет, основные гости еще не приехали, ты представляешь, кого еще ждут? – и не дождавшись ответа на свой вопрос, продолжила в восхищении, — Маммонну!

— Кого? – недоуменно переспросил он, заслышав такое имя.

— Ты не знаешь, кто такая Маммонна? – Гелла посмотрела на него презрительно и добавила, — только никому об этом не говори… Ты просто серость, Леонидов… Прости, ты гениальная серость, господин Леон. Маммонна!… Я и не знала, что у Эллен бывают такие люди! Здесь собирается весь Бомонд!

По залу пронеслось какое-то оживление, и все подошли к огромным окнам, выходящим на лужайку перед домом. Люди заворожено смотрели куда-то вдаль и произносили это волшебное имя: – Маммонна. Он тоже взглянул в ту сторону.

Если вспоминать почетные выходы президентов или генеральных секретарей, членов правительственных делегаций, сошествие Папы Римского в Ватикане с высоты своего балкона или английской королевы в дни торжеств и праздников — все это могло показаться нелепой забавой младенцев, играющих в своей песочнице, по сравнению с этим зрелищем. Зрелище завораживало и потрясало. Река, доселе так невинно струящаяся в своем неспешном течении, забурлила в тесном соитии берегов, закипела и начала выплескиваться наружу. Ей тесно стало в этом постылом русле. Теперь ее рассекали своими мощными моторами огромные катера и даже яхты. Они толкались, они не помещались в этом бурлящем водовороте, неслись по волнующейся поверхности воды. Они стремились сюда, к Эллен, к маленькому пирсу, который теперь напоминал огромный портовый причал. Дорога вдалеке заклубилась торнадо из пыли и вечернего зноя, по ней в стремительном полете мчались десятки машин, земля сотрясалась от грохота моторов и громких сигналов. Облачко, так спокойно висевшее на своей высоте, цепляясь за верхние этажи дома, разорвало в клочья, и сквозь него уже летела на своих разноцветных парашютах целая стая гостей. Все это зрелище напоминало военную операцию, а эти люди – группу захвата, только никто не стрелял, не взрывались снаряды, но грохот, тем не менее, стоял невероятный. Этот летящий, плывущий, несущейся по дороге десант уже почти достиг зеленой лужайки, и люди в красивых нарядах – костюмах и вечерних платьях — вываливались из своих стремительных колесниц, заполоняя все пространство вокруг. Они выстроились большой шумной толпой, встречая какую-то длинную машину, которая неспешно, по-хозяйски, въезжала в самый центр этой зеленой лужайки, безжалостно приминая траву. Кто-то кинулся открывать двери этой машины. Дверей оказалось много – очень много. Это был словно аттракцион – кто угадает, кто встретит главного гостя…, или гостью, и проводит в зал “тусовочки”? Кто будет первым? Наконец, один счастливчик открыл свою дверцу и оттуда появилась рука… Рука была, скорее всего, женская. Пальцы ее были увешаны огромными перстнями, камни их ярко блестели на солнце, переливаясь. Рука была огромной, она шевелила этими пальцами, готовясь вцепиться в своего “встречателя”, в свою жертву. Потом поймала его за воротник, и из темноты салона явилось нечто:

— Маммонна,… Маммонна…, — закричали люди со всех сторон. Нечто вылезло, выползло из машины и строго оглядело людей вокруг. – Ну, что засранцы, не ждали? – воскликнуло оно и засмеялось низким смехом. – А вот и я! Встречайте! Думали не приеду? Ха-ха! Приеду! Еще как приеду! Куда же вы без меня?! Давайте, ведите меня, встречайте…

Это была огромная черная жаба. Вернее, женщина, похожая на нее. Черная, потому что была она задрапирована черной одеждой. Именно задрапирована, а не одета в нее. Одевать такое тело было бы невозможно, только покрывать его какими-то лоскутами, скрывая то безобразное содержимое, которое тряслось своими складками и шевелило толстыми пальчиками в перстнях. Голова плавно перетекала в плечи, минуя шею. Шеи не было, зато был здоровенный подбородок, который покоился на самой груди. Волнистые волосы черным водопадом стекали с головы на плечи и мощную грудь. Изо рта раздавалось какое-то шипение. Руки тряслись, все это черное желе вибрировало, колыхалось, и, цепляясь за руку своего кавалера, устремилось вперед.

— Маммонна,… Маммонна…, — продолжали повторять люди в праздничных нарядах. Ее завели в зал, и все столпились вокруг, ожидая от нее чего-то еще. “Чего-то” не заставило себя долго  ждать.

— Вам подарочек от вашей Маммоннки! – воскликнула Маммоннка, и с высоты потолка или откуда-то еще свалился в самый центр зала огромный белый торт. Он подпрыгнул на месте и замер, как вкопанный. Он был метра три в диаметре, высотой с человеческий рост, и крем полетел во все стороны, забрызгав кое-кого своими белыми розочками.

— Небольшой тортик честной компании! – воскликнула она. Люди засмеялись, зааплодировали. Люди с радостью снимали капли крема со своих нарядов, совсем не обижаясь на нее. Это была восхитительная шутка, это был подарок, без которого она, видимо, никогда не приезжала. И теперь счастливчики, на которых попал этот крем, слизывали его со своих рук, смеясь и радуясь такому везению, словно выиграли в лотерее.

— Эллка, привет! – махнула Маммонна своей короткой рукой хозяйке дома. Та покраснела, расцвела в улыбке и поздоровалась.          Тусовочка началась. Люди в праздничных нарядах весело разливали шампанское и прочие напитки, закусывали это маленькими канопе, общались, обнимались, шумели. Здесь были все знаменитости, весь бомонд: пожилые мужчины и молодые девчонки рядом с ними, совсем юные мальчики под руку со своими мамочками, знаменитыми, всем известными, отпиаренными и любимыми. Леонидов увидел вдалеке своего издателя, потом Силаева, увидел маленького менеджера Агентства “22 и 2”, здесь были всем знакомые журналисты и ведущие различных шоу и передач, режиссеры и актеры. Были продюсеры и их модели-певицы. Полуголые, но изумительно раздетые, полутрезвые и навеселе, разгоряченные этой жарой и праздником, молодые женщины. Здесь были все! Политики и бизнесмены, племянники и племянницы, светские дивы и светские львы. Все напоминало большой веселый вольер, в котором по случайности собрались люди разных пород, возрастов и званий, разных регалий и чинов. Словом, весь Бомонд…

— Там решаются все дела, — вспомнил он слова Петрова.

Пока он разглядывал вновь прибывших гостей и эту Мадам (по-видимому, это и была она), Маммонна продолжала о чем-то темпераментно говорить, а все эти люди понимающе кивали ей. Он услышал имя Медильяне и подошел поближе. Маммонна продолжала свою гневную речь:

— …каков мерзавец! Оставить меня без тряпок, без моих нарядов! Позволить себя убить! В чем теперь я должна ходить? У кого я буду одеваться? Кто, вообще, меня сможет одеть? Он знал каждый мой сантиметр, каждую клеточку моего тела!… Его убить мало за такое!

— Но, его уже убили…, застрелили! – воскликнул кто-то в толпе.

— Мало! Мало! – продолжала Маммонна, — и поделом ему! Каков наглец! Надеть на нас майки! Шорты! Наглец и извращенец!!!… Извращенец!…

Последнее слово она произнесла как-то трогательно, с любовью и подняла с вершины торта картинку, вылепленную из крема и шоколада. На ней был портрет какого-то человека. Маммонна воткнула его, как праздничную свечку, в торт и поднесла зажигалку. На этой картине действительно была расположена маленькая свечка, которая осветила лицо человека. Леонидов вздрогнул и огляделся по сторонам. Человек этот был ему знаком! Он ему напоминал старичка, с которым он только что разговаривал. Это точно был тот самый старик! Как такое могло произойти — он не понимал!?  Он сошел с ума! А люди вокруг зашептали: — Медильяне…, Медильяне.

— Мой хороший! – трогательно продолжала Маммонна, — мой Ангел! Мой любимый папочка!

Люди затихли, она пустила слезу и отломила кусочек шоколадки с его головы, съела его, громко чавкая, потом произнесла: — Сегодня мы празднуем твою кончину! – помолчав мгновение, резко обернулась по сторонам и неожиданно заорала, — празднуем, я сказала, празднуем, веселимся, нечего сопли жевать! Торррт! Рррежеммм торррт! Офффицианттт!

К ней подбежал человек с подносом, на котором лежали маленькие ножи и вилочки для канопе. Она взяла двумя пальцами одну такую крошечную вилку и воткнула ее, как булавку, в огромный торт. Потом снова и снова, оглядываясь по сторонам.

— Ты, что издеваешься? – гневно воскликнула она. – Пшел вон, скотина, — топнула она своей ногой на официанта, — садовника! Зовите садовника! Пусть принесет свои прибамбасы! Да побыстрей! Маммоннка ничего не ела с самого утра! – и она грохнула этот поднос оземь. А к ней уже несся человек, в руках которого была большая совковая лопата и вилы. Появились люди с огромными подносами в руках, на которых можно было уложить целого жареного поросенка или барашка. По-видимому, Маммоннка не признавала фуршетов и тяготела к гигантомании и средневековым оргиям. Очень скоро в ее руках оказался огромный поднос с куском торта величиной с ее голову, который она разрезала большим садовым кинжалом и ела прямо с этого ножа. Остальные тоже получили свои куски, положенные совковой лопатой. Праздник продолжался…

Спустя немного времени, какой-то человек подвел к Маммонне трех разодетых… или раздетых, высоких девиц и молодого парня. – Вот, Маммонна, посмотри на моих ребят! Мой новый проект! – гордо произнес он. Маммонна стояла с куском торта, широко расставив ноги, громко чавкала и теперь критически, прищуренными глазками, смотрела на этих людей.

— Какие сюськи! – наконец, воскликнула она.

Капелька пота потекла по лицу этого человека, по-видимому, продюсера новой группы. Он заметно волновался. Он как-то заискивающе смотрел на нее, пытаясь скрыть свое волнение. Маммонна подошла к одной из девиц. Та была выше ее на голову. Маммонна засунула свой нос в шикарный бюст девицы, потом оторвалась от него и спросила басом: — Настоящий?

— Настоящий, — робко улыбнулась девица.

Люди вокруг радостно засмеялись. Маммонна проделала то же самое с остальными девицами, троекратно получив овации за свою шутку, — и проворчала: — Ну да, ну да, настоящие, так я и поверила. Потом подошла к молодому парню, солисту этой группы, и снова произнесла, чавкая тортом: — У тебя тоже настоящий?

Парень покраснел, но сразу же ответил: — А то! Иначе стоял бы я здесь перед вами!

— Стоял! Стоял! – покровительственно закивала Маммонна, при виде такой женщины можно только стоять! – и она лукаво на него посмотрела, — ладно, потом…, позже… познакомимся… пупсик…

— Вам нравятся мои ребятки? – спросил продюсер, улыбаясь.

Маммонна снова оглядела девиц, потом паренька, — не многовато для него одного?… Ладно, пойте… или что они там у тебя делают?

— Поют, еще как поют! – воскликнул продюсер.

— Ну, и ладно! Пусть поют, пока я добрая…

Потом к ней снова и снова подходили какие-то люди. Знакомились, показывались, представлялись… Решали дела…

Вскоре Леонидов потерял Маммонну из виду, заметив одного своего старого друга. Того самого, который его как-то “выручил” деньгами. Тот очень обрадовался и отвел его в сторонку: — Рад видеть тебя, старина! – воскликнул он, — наконец-то ты с нами!

— С кем – “с нами”? — Леонидов не понял, но переспрашивать не стал. Они говорили какое-то время, потом его друг произнес: — Как тебя теперь называть, Леонидов? Господин Леон? – и засмеялся.

— Да, хоть Леонардо, называй. Можешь Васей, можешь Петей, Майклом,… кем угодно. Не имеет значения! – проворчал он.

— Ну, это ты напрасно! – воскликнул друг: — Тебя классно отпиарили, так что держись этого курса. Теперь ты, как разведчик, будешь лежать на операционном столе под наркозом, да, хоть при родах, не имеешь права вспоминать свое настоящее имя.

— А, было ли оно когда-нибудь, имя это? — мрачно пошутил Леонидов. Друг его шутки не понял и добавил, — вот это правильно! Не было этого имени! Вот это по-нашему!

— Тебя-то как теперь называют? — спросил Леон. Тот ответил:

– Я, старик, не публичная личность, поэтому остался тем же, кем и был… Все по-прежнему, — и, посмотрев на него, сказал: — А ведь ты, Леонидов,… прости Леон, должен мне кучу денег.

— Серьезно? – удивился он.

— Ты знаешь, что я подумал? Помнишь тот случай несколько месяцев назад, — продолжал его друг. — Если бы я тогда дал тебе эти несчастные деньги…, эти гнилые, порочные деньги, сейчас бы ты не стоял в этом замечательном зале и мы не разговаривали бы с тобой.

Леонидов уставился на него и не нашелся, что ответить.

— Да-да, — убедительно продолжал друг, — если бы ты просто взял тогда в долг у меня и промотал все это, потом снова взял и так далее, у тебя не появился бы азарт, вкус к жизни, к борьбе! На это я и рассчитывал! Я ждал, когда ты начнешь бороться и прорвешься, это и был мой гениальный план! Я тебе тогда “конкретно” помог. И, как видишь, у меня все получилось!… У нас! – поправился он и добавил еще, — так что, с тебя причитается!

Его друг говорил на полном серьезе, он не шутил, он был уверен в правоте своих слов! Он был просто убежден в этом!

— Сколько? – пошутил Леонидов.

— Не сейчас, — почему-то серьезно ответил тот.

— Не хочу быть обязанным, — настаивал Леонидов.

— Потом, потом, сочтемся. Я подожду, не к спеху, — ответил друг и воскликнул, глядя куда-то вдаль. – Ты посмотри, какие люди! Узнаешь?

Теперь Леонидов смотрел на какого-то человека, пытаясь вспомнить его.

— Художник!? Это же его старый друг, Художник! Как он мог не узнать его сразу?

Они протиснулись сквозь толпу людей, поздоровались, обнялись.

— Ну, как твоя Луна? – спросил он.

— Сияет в ночи! – ответил тот. – Закончил, теперь могу выполнить твою просьбу.

— Какую просьбу? – спросил Леонидов, делая вид, что не помнит.

— Ну, как же, а твои обложки! Пора рисовать, пора творить! Буду рад поставить твою фамилию рядом со своей… Представляешь? На обороте титульной страницы крупно: — “Иллюстрации к книге выполнены известным господином Художником”! – воскликнул он, — моя фамилия,… а потом и твоя фамилия… тоже!… Ну,… или наоборот, — покраснел он и поправился: — Как раньше, помнишь в театральной программке – режиссер Ты, художник – Я.

— А как же твой Сатурн? — воскликнул Леонидов, — Сатурн домазал?

— Сатурн подождет! – воскликнул Художник, — сначала твои дела! Мы же одна компания, какой может быть Сатурн, сначала книги… Ты просто обязан отдать мне заказ на эти обложки, ты должен…

— Должен? – снова прозвучало в его голове.

Алка…, вернее Эллен, со своим мужем подошли вплотную к их компании.

— Господин, Леон! – воскликнула она, — я выполнила твою просьбу! – гордо заявила она.

— Какую просьбу? – спросил он.

— Ну, Леон… Идов! Не придуривайся! Ты же хотел печататься в нашем издательстве! Мой папочка прочитал твои книги…, ну…, то есть, просмотрел их…, пролистал…, короче, мы согласны!

— Без понтов! – подтвердил папочка, потом добавил, — с твоим издателем разберусь сам, короче, можем работать…, влегкую.

Алка посмотрела на своего мужа и перевела, — короче, все юридические тонкости мой муж берет на себя…

— Не твоя печаль, — добавил папочка…

— Ну да,… ну,… я это самое и говорю, — сказала Алка, — подписывайте договор и вперед… Вперед? – посмотрела она на мужа.

— Влегкую, — снова повторил папочка, поправил пиджак на широких плечах и осклабился.

— Я подумаю, — произнес Леонидов.

— Подумаю? – удивился папочка.

— Леонидов,… прости, Леончик! – поправилась Эллен. — Ты же сам нас просил? В конце концов, ты обещал! Теперь ты просто должен… Ты наш!

— Должен, — снова мелькнуло в его голове, — когда он оказался всем должен?

— Он хотел сказать, что не отказывается, — возникла его Гелла, теперь она всегда появлялась в нужное время, — просто Леон пока не готов к таким резким движениям, — мягко и мудро произнесла она. — Завтра поговорим. Мы ни от чего не отказываемся… Завтра, хорошо? Да, Леон? Да???

Он стоял и смотрел на этих троих – на друга-бизнесмена и Художника, на Алку… Ему было очень приятно встретить старых друзей в этом доме. Друзей, которые ради него готовы были на все. А иначе и быть не могло! Ведь это была одна компания, все, как и прежде…

— Ты кто такой? – внезапно услышал он резкий утробный голос прямо за своей спиной. От неожиданности он застыл на месте, потом все же повернулся. Перед ним стояла сама Маммонна и своим коротким толстым пальчиком тыкала в него.

— Это Леон! Леон Идов! – быстро заговорила Эллен. — Я не успела вам его представить! Это тот самый Идов, писатель…

— Я не тебя спрашиваю, Эллка.

Маммонна не удостоила ее своим взглядом и уставилась на него. В этих глазах застыл дьявольский блеск, который выдавал удовольствие от такой встречи. Блеск глаз голодного человека,… или не человека вовсе,… который, не насытившись этим огромным куском торта, желал теперь чего-то еще… чего-то посолонее…

Она пожирала его глазами, проникала ему в голову, в его сознание, в самую душу. На мгновение Леонидов почувствовал себя жертвой перед хищником. Он чувствовал себя раздетым, совершенно голым, беззащитным, он стоял, как школьник в гимназии, ожидая наказания. Правда, пока не знал, за что.

— Я тебя спрашиваю, кто ты такой… Леон… Идов, ну,… кто ты такой? Почему не идешь ко мне? Не “проставляешься”? Ты кем себя возомнил?

Люди по сторонам затихли и с замиранием сердца наблюдали за этой сценой. Они привыкли к дурачествам своей Маммоннки, хотя, по-видимому, она имела на это право, и поэтому теперь с уважением, трусливо смотрели в их сторону, ощущая себя на месте этого Леона. Тигра, который оказался в клетке…

Не жрет мой торт?! – продолжала она. — Не идет знакомиться! Никакого уважения! Дать ему торта! Принести ему моего торта! Быстро! – прокричала она.

Прямо у его носа оказалось большое блюдо, на которое плюхнулся огромный кусок торта, соскочившего с лопаты. Он стоял и молча держал его в руках.

— Ну, Леон Идов, ты кто такой? И чего ты можешь в этой жизни?… Писссатель…

— Скажи ей что-нибудь, — зашептала Алка ему на ухо. – Давай, чего ты молчишь? Ну, скажи что-нибудь! Ты должен ей понравиться!

А он все стоял и смотрел на нее.

— Он что у тебя немой… или просто тупой?

Маммонна с удовольствием рассматривала его, прищурив глаза. Она готовилась съесть это блюдо целиком, пока не решила с какой стороны начать. А этот писссатель не понимал, что просто нужно было сказать комплимент этой хозяйке вечеринки. Просто, в знак уважения, немножко унизиться перед ней, показать свое место. А этот все стоит и тупо молчит! Какой скандальчик! Какая прелесть! Писссатель – придурок.

— Ну, сделай ей комплимент, Леонидов! – продолжала шептать Алка, позабыв его новое имя. Ей было не по себе. Такой конфуз! В ее доме! Леонидов, как медведь, упирается и не может подкатить к Мадам! Какой ужас!

— Она лишит тебя всех контрактов! – шептала Алка, — я не шучу, она может все! Ты должен ей понравиться! Давай!!!…

— Должен!… Снова должен! – подумал он.

А Маммонна все продолжала смотреть на него, сверля глазами. Теперь это не был взгляд тупой самодовольной жабы, в ее глазах застыло острие, которое пронзало его насквозь…

— Конечно, должен! – мягко прошептала она. Леонидов был поражен. Она читала его мысли. – А ты как думал? — продолжала она. Это больше не была шумная, взбалмошная бабенка. Это была женщина, которая умными всепонимающими глазами смотрела на него и улыбалась. Это была улыбка человека, который знал про него все. Ему даже показалось, что выглядит она теперь совсем по-другому. Он не мог понять, как, но весь этот наряд на ней, килограммы краски и жира были просто бутафорией, фикцией. Под всем этим скрывалась умнейшая, красивая женщина, которая сейчас смотрела на него и ждала. Этот взгляд он уже видел когда-то, она ему точно кого-то напоминала. Он посмотрел вокруг, словно ища поддержки. Вокруг никого не оказалось. Исчезли люди, исчез яркий свет праздничного зала, и только они вдвоем – он и эта женщина. И полумрак вокруг. — Темный затхлый могильник, – подумал он.

— Что вам нужно от меня? — спросил он.

— Чтобы ты любил меня, свою богиню Маммонну, — ответила она. — Чтобы вступить в мой Клуб, нужно выполнить некоторые правила. Ты должен искренне полюбить меня и молиться этой молитвой. Или ты с нами, или… совсем один – третьего не дано. Ты никто! Ты ничтожество, Леонидов, — ответила она, смеясь.

Он точно видел эти глаза, этот взгляд…, и видел не один раз. Видел его у многих людей, у разных людей. Только, не мог сейчас вспомнить — у каких. Вдруг рядом в этом сумраке появился некто. Ангел! Его Ангел! Слава Богу – он не один!

— Ты должен понравиться ей! – прошептал ему Ангел, — такое правило, ты должен полюбить ее, и тогда у тебя будет все.

— Снова, должен? – промелькнуло в его голове.

— А ты как думал? – прочитала его мысли Маммонна. — Писссатель, гений… Мне не нужны гении, — улыбнулась она теперь совсем не доброй улыбкой. — Их время прошло… Это я тебя так, на всякий случай предупреждаю, на будущее, а каким будет это будущее, решаю теперь я. А за тобой я давно присматриваю… Ты никто и ничто без меня. Ты меня понял? Ты ничтожество…

Он тупо молчал, словно перед детектором лжи, он боялся подумать о чем-либо, и она, наконец,  оторвала от него свой пронзительный взгляд… Снова яркий свет, снова люди кругом, они смотрят, они ждут…

И еще один человек на него пристально смотрит. Нет, смотрели все, но этот взгляд выделялся из толпы. Или ему показалось? Тот самый человечек – тот старичок. Он смотрел на него и тоже ждал чего-то, хитро улыбаясь.

— Так, ты соизволишь сказать мне что-нибудь? – уже не выдержала Маммонна. Ей надоело это пассивное созерцание, она желала развязки, финального аккорда…

И снова глаза старичка…, снова Маммонны.

— Я не даю интервью, — неожиданно для себя произнес он и галантно ей улыбнулся.

— Да, ну-у-у-у? – изумилась Маммонна и на мгновение застыла, прищурив свои глаза, — какие люди сегодня у нас! – и она широким жестом пригласила всех лицезреть это зрелище. Гул удивленных людских голосов пронесся по залу. Теперь говорила она медленно, с удовольствием, как только что разрезала свой торт на части.

— Мы не даем интервью? Какая прелесть!… И тортик мой тоже есть не собираемся!

А он теперь стоял, смотрел на нее и тоже почему-то улыбался. Маммонна погрузила в торт свой палец, вынула его оттуда и провела этим белым кремом по его костюму.

— Ах, какой конфуз! – воскликнула она, какая жалость! Последний костюмчик от Медильяне, видел бы он сейчас! Бедный Медильяне!… Душка Медильяне!…

А он видел это. Он смотрел на него, и в памяти Леонидова воскресла фраза этого человека: — Единственный раз в жизни сделай то, что ты хочешь. А что он сейчас хотел? Очень хотел!?… Он обезумел? Он сошел с ума?…

Наконец, спокойно посмотрел в глаза Маммонне. Галя в ужасе отшатнулась, заметив этот взгляд. Она хорошо его знала. Она еще помнила “того” Леонидова. Дальше все происходило, словно в замедленной съемке.

Леонидов спокойно поднял блюдо с тортом кверху, плавно перевернул его и надел этот огромный белый кусок крема прямо на голову Маммонне. Люди в зале выдохнули и застыли в оцепенении, мертвая тишина зависла в этом просторном помещении. Люди не знали, что им делать. Они хотели отвернуть глаза, сделать вид, что не видели, не заметили ничего, они хотели исчезнуть, раствориться.

— Что он хочет еще? – стучало в его голове, — что хочет еще? – и он оглядел всю эту разодетую, пеструю толпу…А глаза старичка продолжали сверлить его из этой толпы и улыбаться. Старичок подбадривал его, он был с ним!

Леонидов спокойно снял с себя замазанный кремом пиджак, отшвырнув его в сторону, полез на торт. Он хватался за его края, скользил, наконец, взгромоздившись на самую его вершину, взял в руки лопату.

И тут произошло невероятное. Маммонна наконец сняла с себя этот огромный кусок торта, голова ее куда-то исчезла, и теперь на всех смотрело незнакомое лицо то ли зверушки, то ли кого-то еще. Леонидов тем временем воткнул лопату на полметра в торт. Потом поднял большой кусок крема и теста и метнул это угощение в толпу людей. Вой пронесся по залу, а он снова и снова копал этот торт и швырялся им по сторонам. Потом стащил надоевший галстук, снял с себя грязную рубашку и тоже бросил все это в сторону. Он остался в одной майке. Майке Медильяне! А глаза из толпы того самого старичка все продолжали следить за ним. Следить и улыбаться. “Сделай то, что ты хочешь!…. Не одевать, а раздевать!”…

И тут пронзительный крик сорвался с губ Маммонны без головы.

— Ах, ты мерзкий пиарщик, ах ты паразит!… Ай, да молодец!!! А он мне нравится, ублюдок эдакий! Безобразник! Отпиарился, гаденыш, оторвался!?…

Теперь она тоже стаскивала с себя одежду из лоскутков, покрытых кремом. Она бросала их в разные стороны, и теперь перед изумленной публикой возник образ незнакомого им человека… Мужчины!… Похожего то ли на зверушку, то ли на человека из мультика… Человек-мультик! Леонидов узнал его! Это снова был он! Тысячи сережек блестели в его ушах и ноздрях, все тело его было покрыто татуировками, и он издавал радостные нечленораздельные звуки.

— Мультик! Тот самый!!!

А Мультик тем временем закричал, — ну, что, засранцы, уставились, а ну, раззздевайййсь! А ну-ка быстро стряхивайте с себя свое грязное шмутье! Что смотрите – забыли, кто в доме хозяин? Быстррро!!!

А сам, раздевшись до нижнего белья, оказался в шортах и майке. Самой настоящей майке от настоящего Медильяне!

Люди в зале тоже начали спешно раздеваться, стягивать с себя свои наряды – пиджаки и вечерние платья. Теперь они оставались в одних шортах и майках. А Мультик все продолжал кричать.

— Ну, Леон…Идов, ну, пиарщик – сделал всех. Гений пиара! Умница! Вот это ЭКШЕН! Вот это КИТЧ!

Женщины сбросили с себя свои наряды, оставшись почти безо всего. Под этими восхитительными платьями у них ничего и не было. И только этот белый крем скрывал теперь их загорелые красивые тела и пышные формы. Бомонд утопал в креме…

Маммонна…, нет, Человек-Мультик теперь скакал рядом с Леонидовым. Он ловко запрыгнул на торт и тоже швырялся его кусками. На мгновение повернул к нему своё лицо и бросил жестко, но беззлобно, — поговорим ишшо,… успеется…

Потом снова обернулся к толпе и продолжил свой нечеловеческий танец… А рядом Леонидов увидел еще одного человека. Тот танцевал, кривлялся, строил дикие рожицы. Нет, не человека – Ангела. Своего доброго Ангела! Тот снова был рядом с ним. Он находился на вершине этого торта, а Леонидов на самой вершине своей карьеры и славы, потому что уже выше подняться было невозможно. Просто было некуда. Сегодня его признала сама Маммонна – богиня всех основных инстинктов, богиня ЭКШЕН! Богиня мультика под названием — КИТЧ!…

Наконец, его Ангел был счастлив… Его добрый справедливый Ангел… Наконец, ему все удалось! Он сделал ЭТО!!!

— 41 –

Бессмысленный факс выплевывал какие-то ненужные бумаги. Шуршал своими каретками и шестеренками. Вернее, никому не нужный факс бросался никчемными символами, знаками препинания. Бессмысленными символами, которые отбирали внимание, жизнь и время, так нужное каждому и наполненное всякой ерундой…

А где-то рядом находилось то место, где звучала музыка, лежали книги, любимые кинофильмы… Та, другая комната, тот параллельный мир, где сознание уходило от привычной рутины, и разум позволял себе не мыслить, но чувствовать, существовать и растворяться в каком-то другом параллельном пространстве или времени, где мысли были открыты для чего-то другого, чего-то большего. И у каждого это по-своему. Свой мир, комната, или мансарда в этом параллельном мире… Своя музыка или книги. У каждого они — со своими именами и значением. Страшно, когда нет такого места и этой комнаты.  И тогда тебе некуда деться от своего времени и этого факса, и самого себя. И поэтому остаешься по-прежнему там же и тем же. И всегда один…

Потом неминуемо возвращаешься. Безжалостный звук или репортаж телевизора бросает тебя, истерзанную душу и разум, швыряет о камни действительности и разбивает то мимолетное, сокровенное, что ты так бережно создавал и  хранил в своем маленьком мирке. Назойливая реклама расстреливает очередями суррогата из памперсов, гигиенических прокладок или таблеток для импотентов… чего-то еще… Помойка новостей выплескивает свое содержимое на головы тех, кто смотрит и слушает и на тех, о ком говорится. И уже думаешь — а стоит ли возвращаться и снова находиться здесь и быть одним из них? Или самим собой?… Но тогда, где же ты есть? Тот самый, который достоин быть…

За комнату эту тебе придется ответить. За то, о чем думал там, читал и чувствовал. За то, что  не соответствовал переписи этого переписанного населения. А судьи те сидят сейчас в своих теплых домах, живут на деньги этих несчастных, тех, кто виновен и кто невиновен вовсе… Интересно, как они засыпают, эти судьи мира сего? Как они спят, живут, умирают? Не создав ничего и взяв на себя такую ответственность? Скоро самим придется предстать и ответить. А время уже подходит. Но стоит ли думать о них и говорить…

И все же — плясать под откровение мыслей своих или предаться забвению, покорности, рабству и не иметь ничего — того, что дала тебе та комната, твой уголок, в сознании мыслей свободных, здравого смысла или полета фантазии, которая вечна и бесконечна; и уже не чувствуешь себя в стаде, которое стоит в очереди на бойню. И сколь велика та очередь — уже не думаешь вовсе…

Он тоже так думал. И совершал и соответствовал. Выполнял и брал на себя… И насколько соответствовал — настолько же брал. Он не хотел устремиться куда-то в преисподнюю или на Олимп. Просто жил и трудился, и созидал… Или созерцал… И снова думал…

Все решено, определено и оценено. Доказано и предопределено. И остается только следовать и выполнять. Идти по узкому коридору, толкаться локтями и шеями. Больно ударяться, но все же идти. И в конце — конец! Тот самый, который прописан — и не поднять головы. Но если посмеешь — поднимешься и выйдешь из этой узкой стези. Тебя ожидает покорность и рабство уже совсем в другом коридоре и месте. И лучше соответствовать, чем преклонять колени свои и ждать. А времени остается так мало…

Как много остается времени — если любишь и не боишься, и просто идешь и чувствуешь… А там — будь, что будет.

Так думал он…

В пределах пространства и времени в рамках того, что дано… кем дано и почему это есть и существует?… В этих пределах разума и времени существует какой-то коридор, какой-то выход или исход, где дни удлиняются и жизнь становится совсем другой. Открытой ко всему новому и совершенному и снова вспоминаешь ту комнату. А не выход ли находится там  за той дверью во что-то большее или большое? А не спасение ли это твоей души, а следом и тела, в котором ты пока живешь и мыслишь и чувствуешь? И существуешь…

В последнее время снился один и тот же сон. Как будто полет на машине в горах или по дорогам в городах или каком-то ином пространстве. Трасса своей бесконечностью не дает покоя, тащит, зовет за собой. Не дает возможности расслабиться и отдохнуть, но потом все же останавливаешься. Хочется что-то сделать. Мучительное желание захватывает целиком, но ты не понимаешь — чего же ты хочешь. Дверь закрыта. Хочется открыть ее и пройти туда, что-то понять, но незнакомый голос спрашивает тебя:

— Действительно ли ты желаешь этого?

— Да, — отвечаешь ты.

— Сначала пойми, что тебе нужно и зачем тебе это, а потом заходи.

И так по кругу. Ночь сменяет другая ночь, потом дни и месяцы, и снова закрытая дверь. Она манит своей неизвестностью, вернее, тем, что скрывается за ней.

Теперь ждешь вечера с надеждой, что снова во сне подойдешь, прикоснешься и, может быть, откроешь, может, получится. Потом дни и недели не видишь ее, и суета не дает времени подойти поближе. И уже забываешь. Но снова гонка и скорость, и ветер в лицо. Но, стоит остановиться…

А может это не сон, а совсем другая реальность, в которую не можешь пока поверить и переступить. Не можешь, но уже так желаешь этого…

Дорога извивалась в горах замысловатым серпантином. Эта лента заасфальтированными зигзагами то поднималась, то скатывалась с высоты, огибая пропасти и ущелья. Она вычерчивала немыслимые узоры, лентой Мебиуса рисовала замкнутые восьмерки и фигуры не для езды, но для высшего пилотажа, которые смыкались, потом рвались на части, соединяясь, и снова несли тебя вслед за собой вперед и ввысь, пронося сквозь этот горный массив.  И только безупречное покрытие дороги и редкие знаки на обочине напоминали о человеке, цивилизации, плодах его труда, а вокруг нетронутые зеленые склоны, верхушки деревьев, мелькавшие за стеклами окон, и каждый взгляд, каждая картинка отпечатывала в памяти незабываемые кадры незнакомых склонов, ущелий, облаков на этом высоком небе, которое было теперь так близко и, казалось, что дорога вела, петляя, прямиком к нему. И хотелось запомнить каждое деревцо, каждый цветок на обочине и на склонах, познакомиться на лету с каждым из них, узнать их имена, записать в книгу своей памяти, и потом, когда-нибудь, долго листать ее на досуге, вспоминая каждый листик на кронах деревьев, каждый камень в россыпях обвалившихся скал, этот полет или бег, или езду на такой высоте, в горах, под этим небом…

Иногда восторг гонки, сумасшедшей езды сменялся ощущением полета. Но повороты один за другим возвращают на землю и заставляют вращать этот руль, который спасает от пропасти, бездны и неизвестности. А может быть, лишают тебя этого неба, хотя сейчас оно так близко, но так высоко, а ты пока на земле и должен крепко держаться за нее, эту дорогу  и за свой руль.

Кому нужна эта скорость? Этот ветер сквозь лобовое стекло? Еще недавно там, внизу, он плелся по скучному тракту, обгоняя машины и города, заправки, оставляя позади запахи людей, бензина, еды, отходов той жизни, цивилизации, но вот, поднялся сюда наверх и словно крылья выросли за капотом машины. И уже не хотелось ни думать, ни ползти, а лететь, огибая горы и пропасти, и только чувствовать…

Скорость… а не повод ли это забыться? Не думать, не вспоминать… Только небо над головой и этот неровный асфальт под колесами. Лететь! Но колеса разумно не дают споткнуться, цепко держат дорогу, а твоя новая машина своей рассудительной безупречностью не сбросит тебя туда вниз и вынесет, и доставит. Но вот поворот и еще. А там открывается глубокая пропасть. Теперь нужно по высокой террасе огибать эту зияющую пустоту. Но еще поворот и еще — и подъем…

А не разогнать ли тебе твою красавицу до безрассудного, сказочного полета, оторвать ее шины он надоевшего асфальта, просто  вспомнить, что за спиной или капотом есть крылья — точно есть! И сделать этот прыжок в никуда, в неизвестность. Очнуться там, на другой стороне, или где-то еще и не считать больше эти надоевшие повороты и спуски…

Что это? Неужели скорость, которая теперь и есть — повод не думать и до такой степени позабыть, что уже готов сделать этот прыжок?

Нет! Просто сводит с ума машина, которую вчера, наконец, подарил себе, вытащил из скучного салона-магазина, нажал на педаль и отдался полету…

— Зачем тебе нужна она?

— Просто хотел уехать от ее стояния и самого себя…

— Уехать куда?

— В никуда!

— Почему?

— Просто, некуда больше и незачем.

— Но, почему???

— Лучше не думать и мчаться, и давить на педаль, потому что стоит остановиться и задуматься… Просто нужно ехать и делать это, как можно быстрее…

— 42 –

Дорога резко оборвалась.  Дальше только темный склон и камни под ногами. Он бросил машину и теперь пробирался сквозь редкие кусты на вершину горы, освещенную ярким светом фар. Он не знал, где находился, куда шел, было только одно желание – вперед и наверх… Только не вниз. Свет становился все более тусклым, но он продолжал свое восхождение. Наконец, небольшая площадка открылась перед его глазами. Он остановился и огляделся. Вдалеке торчали верхушки каких-то гор и холмов, все было в предрассветном тусклом тумане. И все же он смог разглядеть, что эти вершины не стояли на месте – они колыхались, становились то выше то ниже. Все было в каком-то сказочном движении. Там, в самом низу, горы заканчивались, спускаясь в бесконечную равнину моря. Они, то поднимаясь из этой воды, то исчезая на глубине, размеренно плыли. Каждая часть этого странного рельефа была независима. Все это, не цепляясь друг за друга, было в постоянном движении, в свободном полете. Не было точки отсчета, не было координат. Не за что было ухватиться взглядом и остановить мгновение. Взгляд этот следовал за бесконечным движением и не мог сфокусироваться.

Он посмотрел прямо перед собой. Невдалеке заметил какого-то человека. Человек этот был знаком ему. Он был для него той единственной точкой, которая никуда не перемещалась, не уходила отсюда, не двигалась с места…

Клейзмер стоял на широкой площадке на самой вершине горы. Его волосы и длинная  борода развевались на легком ветру. Он стоял и смотрел вдаль. Он ждал, когда из-за высокой горы начнет появляться солнце. Он давно был один. Очень давно, и только эти горы, море, целый мир, небо, солнце, планеты, космос теперь были его собеседниками…

Внезапно Клейзмер увидел неподалеку какого-то человека и в ужасе отшатнулся:

— Нет-нет!… Оставьте меня… Оставьте меня в покое…

Он хотел бежать, но, поняв, что бежать некуда (только вниз, но туда он идти не хотел), произнес: — Я не даю интервью…

Незнакомец неожиданно ответил, — я тоже…

Клейзмер удивленно на него уставился и спросил, — что “тоже”?

— Я тоже не даю никаких интервью, – устало произнес человек, замолчал, безучастно глядя куда-то вдаль, не обращая на него никакого внимания.

Клейзмер теперь внимательно разглядывал этого человека. Потом перевел свой взгляд вдаль этого горного ландшафта, долго стоял так и смотрел, потом на футляр со скрипкой, который одиноко приткнулся у высокого серого камня и снова на этого человека.

— Вы ни о чем не хотите спросить меня? – произнес он.

— Нет, — жестко ответил человек.

— Но, почему? – уже громче, с обидой в голосе, воскликнул он.

— Все равно не пойму вас…, вашу чертову математику…

Сказал это и снова замолчал.

— Но, это же так просто! – воскликнул Клейзмер.

— Да-да, просто…, все просто, — пробормотал человек.

— Хотя, вы правы, — согласился Клейзмер, — зачем что-то понимать, кому это теперь нужно… Никому…

Снова долгое молчание повисло в этом свежем предутреннем воздухе. Потом Клейзмер повторил, — никому… Ваши желания трехмерны! Ваши глаза слепы. Вы даже не можете поднять голову и посмотреть наверх…

— А ваша математика? – перебил его человек, — чего вы добились с ее помощью. Что вы хотели доказать?

— Дело не в математике, — горячо заговорил Клейзмер, — все эти науки, доказательства, теоремы… Дело в нас самих… Мы ведем себя как крысы в лаборатории генетика. Как кролики… Мы беспрерывно раздражаем наши рецепторы удовольствия, но не более того. Только животные инстинкты… Мы покрыты толстой коркой своих удовольствий и низменных желаний… И ведь так было не всегда! Просто мы зашли в тупик, превратились в тупиковую, бессмысленную ветвь. Осталось ей досохнуть  и отвалиться за ненадобностью.

— Вы математик или философ? – спросил его собеседник, но уже с каким-то интересом глядя на этого высокого человека, покрытого густой черной растительностью. Он сейчас напоминал ему какого-то дикого зверя, но, тем не менее, разговаривал, как человек.

— Это одно и тоже,  – с благодарностью продолжил Клейзмер. Он так хотел с кем-то поговорить. Только теперь он понял, как долго молчал.

— Все эти понятия фундаментальные и являются звеньями, которые, соприкасаясь, намертво цепляются друг за друга, образуя неделимую цепь. Цепь — это наука, но сегодня она висит на шее у чудовища, имя которого — невежество. И теперь можно навешать на нее любые амулеты и символы и использовать в своих порочных целях.

— Такова реальность, — тихо ответил его собеседник.

— Реальность?!… – закричал Клейзмер. — Реальность — это границы нашего невежества. Мы прочертили их для собственного удобства, но продолжаем жить рядом с вещами нереальными. Вспомните пирамиды, которые до сих пор не смог бы повторить человек, идолов невероятной высоты, сделанных из камня, где в округе лишь одни пески, вспомните все чудеса света. Сегодня мы просто не замечаем этого. Нам достаточно лишь того, что понятно и объяснимо, и что уже есть, что поддается простому доказательству. Когда-то человек был способен на многое. А ваша “реальность” так же бесконечна, как вселенная, время, разум…

Он говорил, и глаза его ярко блестели в тусклом свете зарождающегося утра.

— Вспомните: “Нужно носить в себе хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду.” Так сказал Фридрих Ницше… А вот еще: “Только те, кто предпринимают абсурдные попытки, смогут достичь невозможного.” Это — Альберт Эйнштейн. “Человек начинает жить лишь тогда, когда ему удается превзойти самого себя.”- он же. А вы говорите – реальность! Стоит потерять это чувство реальности, и нам уже не по себе, нам не комфортно, нас затягивает в пропасть. И ты уже летишь в неведомый мир. А зачем нам он нужен? Там неудобно и не привычно. Да и стоит ли поднимать головы и смотреть туда… Но, еще Платон сказал: “Всё, что вызывает переход из небытия в бытие, — творчество”.

Человек посмотрел на него и произнес: — Вы математик, вам проще, – вам есть за что держаться.

Клейзмер смотрел теперь куда-то вдаль, он устал, он сказал то, что хотел, в этих нескольких фразах он излил целый поток своих мучений или страданий, а теперь стоял и молчал. Потом произнес тихо, — стоит только взобраться на эту гору, и ты обязательно остаешься один…

Потом посмотрел на своего собеседника и повторил его последнее слово, — математик… да, математик… Я не занимаюсь больше математикой! — резко произнес он. — Она мне больше НЕ ИНТЕРЕСНА! – потом добавил еще:

— Ваш мир спасет невежество!

— Так, что же делать? – спросил его человек.

Клейзмер уже повернулся в сторону и куда-то шел, — что делать? – на ходу бросил он, — что делать?… Вон гриб!… Видите!… Смотрите, какой большой!… На моей горе! Вон еще один!… И еще…

Он шел, и голос его становился тише, теряясь где-то вдалеке уже пропадая совсем…

— Так что же делать? – повторил человек.

— Оставьте меня в покое… я не даю интервью… не даю… не даю… Интервью не даю… Гриб… мой гриб…

Человек остался один… Снова один…

“МИР СПАСЕТ НЕВЕЖЕСТВО” – билось в его висках.

Теперь он смотрел вдаль на проплывающие горы. На одной из них ему показалась знакомая фигура… Показалась — не показалась… Сейчас это было не важно. Он узнавал в чертах этого человека лицо Альберта  Эйнштейна… Вот еще гора, а на ней Фридрих Ницше, вон еще — и на ней Платон. Каждый из них взобрался на свою гору и остался там навсегда. Потом он видел горы и высокие холмы со своими любимыми писателями, классиками,… поэтами. Каждый на своей горе. На самой ее вершине. И обязательно один. Потом неожиданно увидел человека в белой форме… Петров! Он узнал его. Тот тоже сидел верхом на верхушке своей горы и смотрел вдаль, а на голове его была капитанская фуражка. Под горой этой сиял в предрассветном тумане огромный белый лайнер, с большими парусами, которые весело надувались и звали в дорогу… Петров! Когда ты успел? Зачем?… И, наконец, еще одна гора – она плыла в этом сумеречном пространстве, а на вершине ее тоже стоял человек. Он знал его. Знал уже давно – всю свою жизнь. Это и был он сам…

Он огляделся по сторонам…           И вот она – цель его путешествия – предел того сумасшедшего бега или полета в неизвестность, к которой он так стремился, к звездам и небу, к верхушке серого острого пика горы, который скоро заблестит на весь горизонт утренним неземным блеском. Всполохнет ярким пламенем в вышине. Как маяк на одиноком острове, заброшенном далеко в океане в бесконечности этой водной стихии, затерявшемся на просторах Земли и космоса…

Он стоял на самом краю маленькой площадки, и ночь, тяжелыми зыбкими аккордами заканчивая свою темную песню, отступала, а на смену ей робкими звуками в этой вышине на легком прозрачном ветру зарождался ноктюрн — утренняя песня. Эта музыка нежно звенела над океаном, трепетно касаясь верхушки горы, растекаясь по ее склонам и наполняя воздух своим светлым звучанием. Ночь свалилась за горизонт, растворившись в этом немыслимом серебряном блеске.

Солнце заиграло на его лице, отбрасывая длинную тень от этой крошечной фигурки, и теперь он закрывал своей спиной целые километры дорог, городов, поселков, забытых где-то там внизу, редкие деревья и кустарники  этой горы. Такое бывает лишь одно короткое утреннее мгновение, один крошечный миг — но ты становишься великаном на этой планете, и рука твоя может заслонить целый город вдалеке от этого утреннего солнца и его ярких лучей… Может заслонить — только зачем?…

Яркое солнце озарило весь горизонт. Солнце было таким, как и прежде. Ярким, ослепительным, теплым и… родным. Каким он видел его каждый день в своей жизни. Теперь оно сияло как-то необычно, трепетно, и сияло только для него одного. Уже растворились, исчезли в его лучах остатки утреннего тумана и обрывки слов, сказанные этим странным человеком, Клейзмером. Тот ушел из его жизни навсегда. Он оставил его в покое. Наконец, он освободился от него… И только это солнце над головой оставалось с ним…

Он посмотрел вниз. Горы раздвинулись, и перед его глазами предстала бесконечная водная гладь. Этот океан не имел границ, он сиял в утренних лучах, и свет, отражаясь, переливался всеми цветами радуги, падал на горы, падал на небо. Падал! Мир перевернулся. Он не имел границ и координат. Все в нем имело какой-то божественный смысл и значение. Эти горы вдали, холмы, длинные берега, омываемые прибрежной волной. Широкие пляжи и дальше поля и леса, возвышенности… Этот огромный пустынный мир притягивал, приглашая войти и остаться навечно. Улечься на поля не скошенной травы и почувствовать себя частью маленькой уютной вселенной, где ты тоже теперь занимал свое законное место…

Внизу его внимание привлекли какие-то крошечные тени… точки… нет, люди… Десятки людей, сотни людей. Они летели на своих дельтапланах, на парашютах, летательных аппаратах. В этих утренних лучах они были веселой зарницей, искрами, которые рассыпались в разные стороны. Потом они дружной стайкой слились, соединились в единый поток и упали в океан. И уже на водных лыжах, на катерах, удивительных водных колесницах помчались по волнам. Их мускулистые красивые тела освещались ярким утренним светом, все они были одеты в коротенькие шорты и майки, мокрые и счастливые неслись по поверхности океана. А дальше, там, из-за горы, уже появился большой сверкающий корабль. На нем тоже были люди. Тысячи людей…, миллиарды…

Это был гигантский корабль-остров. Он медленно неповоротливо плыл по волнам, и длинные весла размеренно опускались в воду. А люди все продолжали свои привычные движения. Они делали это уже многие годы. Снова и снова опускали весла в воду и гребли. Их отцы, деды и прадеды делали то же самое. Они щурились от ослепительного солнца и закрывали свои глаза. Их ослепляло это яркое солнце, оно жарко палило их разгоряченные спины, и пот лил с этих натруженных тел. Остров был гигантским. Кто не сидел за веслами, в тесноте двигались в разных направлениях, неся свою ношу. Они, словно маленькие муравьи, строили какие-то высокие сооружения, четко выполняя свою работу, гигантские вышки качали из недр этого островка остатки нефти и газа, кто-то рубил остатки жалкой растительности, кто-то таял снега на крошечных его полюсах. А пирамида становилась все выше и выше. В недрах острова открывались большие полости и пустоты. Он становился как решето, и только рос в высоту. И лишь отсюда, с этой горы, можно было заметить, что еще немного, и остров перевернется, он не выдержит эту высокую пирамиду, накренится и упадет в океан. А люди все гребли, и остров медленно плыл.

Крошечные точки на своих сверкающих катерах и гоночных лодках, причалив к острову, заняли свои места на огромной палубе. Там находилась рубка этого корабля. Там был капитанский мостик. Они верно держали курс, и гигантский корабль продолжал свое плавание. И только плеск весел о воду. Корабль, описав широкий круг, замкнул его в бесконечном океане, заходя на следующий виток. И снова и снова – все по этому замкнутому кругу. А рядом стояли высокие берега с бесконечными равнинами и полями, высокими горами. Но их никто не замечал. Яркое солнце мешало открыть глаза и заметить все это. А места на корабле уже оставалось слишком мало. Люди, ударяясь друг о друга своими спинами и шеями, толкаясь, настойчиво продолжали свой кропотливый труд. Они строили эту пирамиду, где наверху находился капитанский мостик. На нем стояли те самые мускулистые и сильные в красивых спортивных нарядах – шортах и майках. Глаза закрывали темные очки, но они видели сквозь эти стекла все. Они не могли не видеть, ведь они были рулевыми и следили за курсом. А корабль все кренился и очень скоро готов был потерять равновесие. Но почему они не сойдут на берег? Вокруг столько свободного места! Почему они продолжают это бессмысленное движение? Горы и равнины, с удивлением взирая на них, словно приглашая причалить. Но, корабль все продолжал совершать свой привычный круг в бесконечности океана, и солнце слепило глаза…

— 43 –

Электронные письма летели одно за другим. Они врывались без разрешения, появлялись в уголке экрана и просили, нет, даже требовали и настаивали на том, чтобы их прочитали… Они переполняли память компьютера, вирусом проникали на экран, уже маленькими настойчивыми муравьями сползали с него, проторив себе дорожку. Скоро они мягким ковром заполонят всю комнату, весь этот маленький мир. И мир этот тоже станет коричневым. Он будет шевелиться, уменьшаясь в размерах…

— Вас приглашают на презентацию…

— Вас ждут на съезде почетных гостей…

— Вам присуждается премия…

Он уверенно нажал на клавишу и смахнул весь этот назойливый мусор с экрана … Потом сидел и долго смотрел в окно…

Неожиданно кто-то отвлек его. Он обернулся. Это был сын. Его сын! Теперь он сидел и с каким-то удовольствием смотрел на него. Как будто очень-очень давно его не видел.

— Ну, как же, видел, конечно, видел…, подумал он, — вот только…

В руках у сына было нечто, что привлекло его внимание. Где он видел это раньше? Разглядев этот странный предмет, с недоумением посмотрел на сына. Тот весело произнес:

— Пап, ты уезжал… Я… Ну,… короче, без спроса взял твою книгу.

— Да-да, книгу, — пробормотал он в ответ.

— А, у тебя больше почитать ничего нет? – спросил сын. – Что ты сейчас пишешь?

— Я больше не пишу ничего, — ответил он.

— Ничего? – удивился сын.

— Мне это больше НЕ ИНТЕРЕСНО! – жестко ответил он, потом смягчился, — как твои дела, как учеба?

— Нормально…, нормально учеба, — торопился сын, — а можно я возьму несколько твоих книг, меня ребята попросили…

Леонидов удивился и равнодушно ответил: — Бери, вон стоит целая полка.

Сын задумался, потом как-то просто ответил: — Нет, не этих… мне нужны те…, которые в гараже… Я дал почитать их ребятам… Всем понравилось! Прикольно!… То есть,  я хотел сказать – классно! — потом снова поправился, — здорово!.. Просто здорово!… Вся группа читает!  Весь курс!… Ну, вроде как, неудобно просить их читать по очереди… Так, можно я возьму еще? У тебя их много… в гараже.

Глаза сына светились радостным огнем. Как давно он не смотрел в эти глаза, как давно их не видел. Все было как-то…

— Ну, так я возьму? – повторил тот свой вопрос.

Настроение сына передалось ему. Он смотрел на книгу в руках сына, смотрел на эту пеструю обложку. Потом подошел к нему, снял с нее обертку-фантик и произнес: — Так-то лучше!

Книга с благодарностью на него посмотрела.

— Бери, бери, — добавил он, — бери, сколько хочешь.

— Спасибо, пап. — Сын уже побежал, потом на мгновение остановился, обернулся и задал еще один вопрос:

— А ты действительно больше не пишешь?

Леонидов смотрел на него и молчал, он не знал, что ответить, он смотрел и ничего не говорил.

— Ну, я полетел, спасибо папуль, — воскликнул сын, помчавшись по своим делам.

— Пишу, — пробормотал Леонидов, — кое-что,… так, немного…, чуть-чуть… пишу…

Но сын его уже не слышал. Он летел! Уже в подъезде был слышен его голос, уже на улице звонким эхом отражался от стен домов.

— Пока, папуль!

Своими сильными молодыми ногами он переступал через эти дома, стоящие на пути и мешающие ему. Уже несся над городом, его голос был легким ветерком, он мчался, опережая время, бился в пространстве между облаками, небом и землей, улицами и площадями. Он поднимался на недосягаемую высоту и там звонко и уверенно продолжая звучать.

— Пока, папуль, спасибо!…

И только ветер в лицо…