Интервью собственного корреспондента литературно-публицистического критического журнала «КЛАУЗУРА» Аркадия ПАРАНСКОГО с художником Борисом Головенковым

А. — Аркадий Паранский
Б. — Борис Головенков

А. Ты можешь немного про себя рассказать:  про школу, про футбол, про завод, про «кактусы»?… Да, да — про те самые «кактусы»… История же странная…
Б. Знаешь, чем были Подлипки  раньше?
А. Бандитский район, по-моему.
Б. Урла, это — позже, когда более менее индустриальными стали. А до этого — дачное место. Я родился — в 46 -м году — здесь ещё оставалось с десяток больших дач бывших купцов,  помещиков. И мои родители жили в одной из таких дач.
А. Дачи  были экспроприированы?
Б. Наверное, всё же к государству отошло после революции… Вот, они жили в одной из таких дач. Недалеко от станции стоял дом, в котором было четыре входа на пять семей… У нас было три комнаты… В одной — двадцати метровой — мы: отец с матерью и я с сестрой, в другой — брат двоюродный с тёткой и матерью, а в третьей — татарская семья. Отец их ушёл на фронт и сразу погиб, оставались две дочки и сынок.  Одна из старших всё хотела встретиться, но никак не получалось…
С другой стороны жил садовник — ухаживал за растениями на  дачах и в городке. Его так и звали — Садовник. И Писаренко — местный начальник, складами заведовал. По его имени дача и звалась — дача Писаренко.
Чудесное время. Рай для меня был, конечно. Я убегал из дома прямо с утра и пропадал в садах. Отец, бывало, ищет, кричит: «Борис…», а ещё дальше куда-нибудь убегу… Заросли же кругом.  А на соседской даче — фонтан. Я — за фонтан и — в кусты. Хорошо было…
А потом… Тут пушки выпускали. Про Грабина слышал? На тридцать четвёрке — танке — пушка его стояла. У нас делали…

Деревья. 2004. Картон. Темпера. 50Х40см.

А. А в школу когда пошёл?
Б. В школу я начал ходить с восьми лет.
А. Детского сада, наверное, никакого не было?
Б. Какой детский сад после войны? Я был дохлый, синий, прозрачный весь.  Когда меня привели в школу, на меня посмотрели и сказали: «Пусть он погуляет ещё».
А. Несмотря на возраст?
Б. Ну да… Кормили, знаешь чем? 46-й,  47-й годы — самое голодное время. Отец шофёром работал. Где-то в Москве печенье доставал. Мать размачивала в кипятке — каша такая получалась, этим и кормила…
А. Страшное дело…
Б. Был пузатый… Тельце тоненькое, а живот торчит огромный. Как на кадрах из кинофильмов, где африканских голодающих детей показывают. Меня дразнили даже дистрофиком… Ну вот, а на следующий год взяли в школу . Учился хорошо до пятого класса, а потом начал хулиганить. С класса шестого футбол пошёл. Играл хорошо. Сначала в защите, потом в полузащите, потом в нападении.
А. Сколько лет футболу отдал?
Б. До семнадцати … лет шесть, наверное, играл… за мальчиков, за юношей… Голов много забивал. Иногда по три, по четыре… Потом начал, конечно, дурить, поддавать, бросил школу и, шестнадцать лет как исполнилось, пошёл учеником токаря на завод. Но не долго там работал. Я ведь ещё в русский хоккей играл. Летом — футбол, зимой — хоккей.
А. Когда же ты работать успевал?
Б. Меня отпускали. Я играл за сборную предприятия.
А. Так ты был «золотой» человек. Тебя должны были поить, кормить… деньги начислять…
Б. Иногда, редко и кормили. В основном — нет. Деньги не начисляли. Не то время было. Всю московскую область объездил. Был чемпионом среди юношей в 62-м и 63-м годах. А потом загнал я себя на спорте. Стало мне плохо. Сделали операцию — вырезали гланды. Операция — неудачная. Какой-то сосуд перерезали. Из-за этого  повысилось давление. Начались головные боли — возник гипертензионный синдром. Тренер провёл фиктивную медкомиссию, пару месяцев ещё поиграл в футбол, чувствую — всё слабею и слабею… А однажды во время игры чуть сознание не потерял. Пришлось бросить спорт. Было мне в ту пору семнадцать лет. Потом спустя пару лет кончил курсы радиотелемехаников и в 21 год поступил в вечернюю школу. Вот там я познакомился с братьями Александровыми и  увлекся живописью. Начались разговоры об искусстве, возник интерес. Но ещё не писал. Ещё никто не писал, только обсуждали…

Солнце садится. 2006. Холст на картоне. Масло. 35Х25см.

А. А у кого возник интерес сначала. У тебя или у них.
Б. У них. Вернее, у Юры Александрова. Он был первым. Брат его — Сашка — сначала немного скептически к этому делу относился, но потом и он занялся… Юра своим энтузиазмом закрутил нас всех в свой живописный водоворот.
А. Что было сначала — западно-европейское искусство или русское?
Б. Русское. Русская классика. А самое первое, по-моему, — А.Рылов. Западно-европейское, особенно, экспрессионизм, возникли позже.
А. Скажи, пожалуйста. Вот ты, как я понимаю, был весьма далёк от искусства. Школа, спорт, алкоголь, дурь в голове, завод, вечерняя школа… как возникло искусство, почему?
Б. Протест, очевидно, против отвратительной той жизни. Как отдушина.
А. Стремление к светлому, прекрасному?
Б. Стремление к лучшей жизни, да — более светлой и богатой (не материально — душевно, духовно), чем была; чем та, что навязывали … Стремление выразилось в тяге к живописи.
А. Насколько я помню, тогда был интерес не только к живописи, но и к другим искусствам — музыке, литературе… Я помню, как обсуждали каждую новую приобретённую пластинку: Баха, Вивальди, Генделя, Бортнянского, Перголези… Каждую новую прочитанную книгу…
Б. Да,  произошёл, вообще, некий разворот от серости обыденной мерзкой жизни к миру прекрасного. Помнишь «Не отвержи меня во время старости» — капеллу Юрлова?… Это  так поразило. Тогда всё возникло. Одно тянуло за собой другое… Живопись — музыку, музыка — поэзию, поэзия — живопись…
А. Постичь не могу… Живёт человек одной жизнью, достаточно обычной и потом — такой разворот. Есть какая-то внутренняя тяга, внутренняя потребность? Человек к этому движется, преодолевая обыденность и изменяя себя… и преодолевая пропасть. Это же пропасть…
Б. Не понятно. Мне самому не понятно… как это так возникает. Значит что-то внутри заложено. Что-то существует раньше — до рождения, в утробе, может быть, до того… Что-то в сознании происходит. По-другому себя начинаешь осознавать. Ещё раньше меня постоянно пронзала мысль: «Почему я — я, почему я здесь, для чего я?» Лет до пятидесяти эта мысль меня не покидала….
Вернусь к живописи. Сначала, конечно, узнавали наших художников. Потом стали отвергать, дескать «наше всё — деревянное, дубовое…»
А. Я помню, как какие-то имена было неприлично произносить. Шишкина, к примеру…
Б. Да, да… Почти ругательством стало… Конечно, экспрессионисты в то время казались более привлекательными. Форма, динамика, цвета… внешняя сторона очень заманчива была, привлекательна… Но не наши… Немцы, особенно: Шмидт-Ротлуф, Кирхнер, Мюллер, Кокошка, Дикс, Гросс… По мозгам били… Мне до сих пор наши «бубнововалетцы» — Кончаловский, Машков… кажутся чем второстепенным, вторичным после Сезанна…

Два дерева. 2007. Холст на картоне. Масло. 30Х25см.

А. Согласен…
Б. На русской почве, конечно, но у Сезанна ведь идея другая… А они взяли только внешнюю сторону, не поняв, как кажется, сути. И к тому же — вульгарны…
А. А как — к русской классике в то время относился?
Б. Левитан был непреложен. Левитана все признавали. Стоял особняком.
А. А таких людей, как Серов, Коровин…
Б. Ну я — не особо. Братья уважали, особенно Александр… А я — нет.
А. В каком году появилась живопись не в виде разговоров, а виде дела?
Б. По моему, в 72-м после братьев, они — на год раньше, я поступил в ЗНУИ к Б.Отарову.
А. Честно говоря, их живопись того времени смутно помню, а твои «кактусы» запомнил. Они были ни на что не похожи. Их живопись, кажется, была очень экспрессивна.
Б. Да, экспрессивна. Саша был более сдержан и тяготел к русской классике. А Юра… Там был такой бешеный порыв, столько экспрессии…
А. По-моему, там кроме порыва ничего и не было.
Б. Да, ты прав. Но порыв — всепоглощающий… Такое сильное желание выплеснуть…
А. Когда появились твои «кактусы»?
Б. Где-то в 73-м, 74-м, 75-м… А в 76-м возникла аллергия на краски такая, что вынужден был всё бросить, иначе не знаю, выжил ли.
А. Из твоих работ того времени я на всю жизнь запомнил «кактусы», а что ещё было, с чего началось?
Б. Начитался книжек… Золя, помнишь, «Творчество»?
А. А как же…
Б. «Салон» создали свой… Собирали по трояку… На эти деньги ездили на выставки… Там поддавали немного, как водится.
А. Я помню, мы ездили в Хотьково и Абрамцево. Брали с собой краски и… вино. Бродили по окрестностям, что-то для проформы писали — какие-то этюдики, но, в основном, устроившись на солнечной лужайке пили вино и устраивали дебаты за живопись: какой художник лучше, какой хуже какого… Про композиторов… До сих пор помню, как кто-то из молодых невежд заявил, что Бах фугу никогда не мог создать… только «подфужить»… Фраза стала легендарной того времени. Хохотали ужасно. Дураки были молодые и наивные…
Б. Ну да… дураки. Хотя, весело было. Море — по колено…
А. Про «салон»…
Б. «Салон» устроили у Ю.Александрова. На кухне пиво распивалось из бани в ведре принесённое, а в комнате по стенам вешались картины. Едем в Москву, на общие деньги покупаем вина, сыра-рокфора, приезжаем обратно и отмечаем  нашу «салонную» выставку. Я тогда ещё не писал, только смотрел и вино пил. И вот на один из Новых годов братья мне подарили маленький этюдник… На «салонные» деньги, на те самые собранные сообща трояки…
А. Ну это — удар ниже пояса… Как ты такой подарок воспринял?
Б. Удивился, но спокойно. Хотя удар был, точно, ниже пояса… С этого и началось… Купил краски, кисточки, палитру, стал писать…
А. Т е. подарок спровоцировал? Заставил выдавить краски на палитру…
Б. Конечно. Но я не переживал, так как куплен-то был на собранные деньги, не на мои личные…, подумал — ну и ладно, Бог с ним… А потом пристрастился. В 72-м году это произошло.
А. Не помнишь, что было самым первым из написанного, с чего начал?
Б. Помню. Зимний пейзаж. Но не с натуры — по воспоминаниям. На улице что-то поразило. Домой пришёл и написал.
А. Чем?
Б. Масляными красками на картонке. Прямо так, без рисунка. Что на душе было…А потом стал писать натюрморты.
А. Ты не помнишь свои ощущения от первой картинки?
Б. Ощущение восторга. Это завораживало. На белом листе возникает жизнь, тобой придуманная… Удивительно. Потрясает.
А. Почему возникли натюрморты?
Б. Чувствовал, что рисунок нужен, потому и за натюрморты взялся.
А. Т. е., понимая, что надо учиться рисовать… Но не «кактусы»? Банки, бутылки…
Б. Да. Предварительно рисовал карандашом или углём, а затем уже красками. Стандартный, «академический» подход… Год я так пописал и поехал в ЗНУИ к Б.Отарову. Он мне понравился, и я стал к нему ходить, на его семинары. Что мне очень импонировало — он никогда не ругал. В самом плохом старался найти только хорошее, его вытаскивать, к нему подтягивать остальное, на нём ставить акцент… Редкое качество. Мне кажется, очень правильно. Можно ругнуть и отбить охоту, а добрые слова, наоборот, стимулировали к работе. Два года я у него занимался.
А. А «кактусы» уже тогда были или позднее возникли?
Б. Уже были.
А. Как они появились? Согласись, что достаточно необычный, особенно при таком подходе, как у тебя, предмет для изображения и одушевления. Найти, построить художественный образ кактуса, как мне представляется, дело — не самое простое.
Б. Было время увлечения кактусами в компании  «салона». У меня была книжка небольшая, зелёная такая, если помнишь, и два кактуса. Как-то в Абрамцево я увидел натюрморт Е.Кацмана с кактусами на окне, и он мне так понравился… Домой приехал и свой кактус увидел по-другому. И я его «перенёс» с окна на холст.
А. Как перенёс?
Б.  У меня в голове уже всё построилось, и я просто из головы перенёс на холст, не срисовывая с натуры, беря образ из головы.
А. Т. е. ты его уже видел?
Б. Да, видел.
А. Редкое качество. Я ему поражаюсь. Художник уже видит свою работу каким-то внутренним зрением, а потом только переносит её на пространство холста, картона, бумаги… Это совершенно для меня удивительно и непостижимо. И что мне ещё очень интересно. Кактус ведь такое, если можно  сказать, интровертное растение. Очень — в себе. Не какой-нибудь гладиолус или герань… Маленькая, невзрачная штучка. А в ней — очень, какая-то, сакральность есть, закрытость, спрятанный смысл… какая-то тайна…
Б. Угадал… Меня всё время эта тайна, сокрытая в растении, и влекла.
А. Вот-вот… Что интересно. Возник переход от обыденности, банального натюрморта к созданию образа кактуса — закрытой, сакральной сущности. Мне кажется, такой переход мог возникнуть только в очень глубоком и незаурядном сознании. От натюрморта можно перейти к портрету, к пейзажу… К созданию образа кактуса?…
Б. Не знаю, я об этом не думал… Ясно, что влекла необычность, тайна. А уж почему она влекла? Трудно сказать… Влекла…
А. Ты тогда был молодым человеком, а  пытался постичь суть не за счёт следования форме, а путём поиска некой цветовой сущности. Ты пытался строить мир при помощи почти знака, символического цвета — не краски. Как ты считаешь, твоё общение с Отаровым, знакомство с цветовой культурой, приверженцем которой он оставался, повлияло на тебя, изменило твоё представление о живописи, или ты остался самим собой?
Б. Да, безусловно. Оно сильно повлияло на меня. Но всё таки это — моя органика. Отаров дал толчок, который пришёлся очень к месту, попал на подготовленную и удобренную почву. Дальше — моё. Он говорил, что не обязательно должен быть открытый откровенный цвет, и что сила может быть не во внешней экспрессии  — прокричал и всё, а во внутреннем цветовом содержании, внутренней цветовой плотности, упругости, силе. Он, как скульптор, мог мазать, мазать, вносить краску в смесь прямо на холсте или убирать, не боясь испортить, добиваясь нужного цветового нюанса, цветовой гармонии, пока что-то не появлялось, не возникала цветовая сущность предмета… Я тогда понял, что в цвете, как в рисунке, может быть много нескрываемых линий, оттенков. Знаешь, есть такие рисунки, когда видны все линии, и автор намеренно их оставляет, показываю путь поиска и понимая, что вся  подноготная будет работать на результат и раскрывать его, показывать с той стороны, которая наиболее скрыта от зрителя. Так и в живописи. Не бояться, условно говоря, лишнего. Оно будет работать на результат. Именно, найти тот цвет, который не на поверхности, и показать путь поиска. А то, что кажется удачным на первый взгляд, может оказаться никаким, пустым, мёртвым…
А. Вот это мне и нравится… Это — моё. Есть даже одна из моих любимых фраз, не мной сказанная, но мной повторяемая: «Есть громкая сила, есть тихая сила. Я выбираю тихую силу.»
Б. Ну да… Я тоже не люблю «громкого». Зачастую в нём много ложного, фальши…
А. Потом, после Отарова, ты какое-то время занимался у Левидовой. Она — другой человек. Что-то она тебе дала?
Б. Она меня подтолкнула к рисунку. Отаров на это совсем не обращал внимания. Я стал больше рисовать. У меня был автопортрет, который она хотела забрать на выставку в Чехословакию. Но я не отдал… испугался…
А. Смотри как интересно. Был бесшабашный футболист, а потом спустя десять лет ты говоришь: “Испугался, не отдал…» Интересная метаморфоза с человеком произошла. Два разных человека.
Б. Она тоже помогла мне…
А. Я помню её любимую фразу, которую она всем говорила: “Нужную краску надо положить в нужное место…» Сейчас бы я спросил: «Где это нужное место, как его найти? И что такое — нужная краска?»…
Так и не отдал работу?
Б. Нет, так и не отдал… Ну а потом у меня началась аллергия, стало невыносимо, и пришлось всё бросить. Пытался рисовать карандашом, тушью… Потом и от туши пошла аллергия… Так в 76-м году я бросил живопись…
А. Когда ты бросил в 76-м году живопись, ты работал в охране?
Б. Да, в охране, электриком. Около 25 лет я там проработал, потом в ЖКХ — электриком по пожарной сигнализации…
А. Скажи, пожалуйста. Вот ты перестал писать, и живопись, вообще, тебя перестала интересовать?
Б. Нет, я на выставки ходил. Интерес остался. Часто думал, подобно Нольде, как бы я написал ту или иную картину. Писал в уме невидимые картины.
А. Когда ты опять взялся за краски.
Б. С 2000-года. Сначала пастелью понемногу, потом гуашью, маслом…
А. Очень большой перерыв. Что ты испытывал тогда, какие ощущения — не помнишь?
Б. Трудно было. Тяжело входил. Потом опять стали появляться образы в голове. Старался сохранить  и перенести их.
А. Как это было? Ты ищешь или переносишь из головы на холст?
Б. Переношу. Всё уже в голове построено, сохранено. Начинаю работать, и прямо, допустим, с верхнего левого угла пошёл и, не останавливаясь, дохожу до конца. Всё вижу.
А. Эти новые работы были аналогичные тем «кактусам», или возникла новая форма, новая суть, новый уровень? Понимаешь, о чём я спрашиваю?
Б. Да, понимаю. Конечно, работы стали другими. Прошло много лет, я изменился. Моё отношение к живописи изменилось. Прошла легковесность. Стал более серьёзно и углублённо искать суть.
А. Ты сказал, что работу уже видел и начинал её из, условно, угла и в другом заканчивал. И всё? На этом работа была завершена? Или что-то потом доделывал, искал на холсте? Строил многоплановость, уточнял?
Б. Когда работа почти готова, доделывал, искал. Оказывалось, что то, что — в голове, требовало уточнений, но не принципиальных. Всё таки основа была в голове построена. Я её видел.
А. Вот то, что на стене висит. Как это было сделано?
Б. Из угла в угол. Сразу.
А. Мне кажется, что эта работа и другие, нынешнего времени, принципиально другие, нежели «кактусы»…
Б. Естественно. Я — другой. Эта, эти — более глубокие, ёмкие, более сокрытые. Но есть работы не только такие, сделанные сразу, есть и другие, над которыми бьюсь месяцами…
А. Не смотря на совсем маленький размер. Сколько тут? Сантиметров 30, не более?
Б. Да, где-то так. Вот эту делал месяца три. По мазочку. Тут положу, там добавлю. Медленно. Всё искал, искал…
А. Нашёл?
Б. Думаю, нашёл…
А. Вот такой вопрос. Ты работаешь на заводе. Полный рабочий день. Тут — в живописи — очень тонкая музыка. Нужен определённый настрой. Как происходит процесс?
Б. По-разному. Иногда прихожу домой и сразу начинаю что-то делать.
Иногда жду выходных.
А. Это же надо всё сохранить  в голове. Сохранить ощущение, чувство. Как тебе удаётся? Ты воспитал в себе такое качество — умение сохранить?
Б. Да, воспитал, или само воспиталось. Конечно, со временем чувство уходит, но сам по себе образ остаётся, и тогда просто ищу, пока не понимаю, не чувствую, что попал, нашёл. т. е. сделал, что забылось, но хотелось. Идёт процесс поиска, отсекая, перерабатывая, добавляя и т. д. Не то, не то, не то… Вдруг видишь — то. Ощущение подсказывает.  Хотя, как ни странно, это может не соответствовать первоначально задуманному образу. Здесь уже сама работа диктует и ведёт, куда надо. Не мне — ей. Иногда, когда понимаешь, что до выходных не удастся поработать, строишь и ищешь в голове — странный процесс. Проходит несколько дней в умозрительных поисках. А иногда, вроде бы и не думаешь, но, когда начинаешь делать, оно само строится. Т е. работа в голове происходит помимо твоей воли, зачастую вопреки ей, независимо. Этому остаётся только удивляться…
А. Как ты понимаешь, чувствуешь, что работа закончена. Тут же всё так зыбко. Нет «академического» рисунка, где можно чётко сказать, что  не так. Как здесь?
Б. Я же сказал, ощущение подсказывает. Я для себя вижу, что всё сделано. Не могу ни убавить, ни прибавить.

А. Не могу не задать два сакраментальных вопроса.

Первый. Что на тебя оказало наибольшее влияние? Какие художники?

Комитетский лес. 2003. Картон. Гуашь. 40Х35см.

Б. Если говорить о художниках, то, конечно, западно-европейские экспрессионисты в первую очередь.

А, вообще, как ни странно может показаться, русские писатели и поэты. Такие, как Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет…

А. Литература оказала влияние на живопись?

Б. Да, именно.

А. Интересно… И второй вопрос. Как ты относишься к тому, что называется «современным искусством»? Я понимаю, что оно — разное. Но ты знаешь, о чём я спрашиваю.

Б.  Если односложно, то — резко отрицательно. Особенно к так называемому «актуальному» и пр. Уходит душа, чувства… А без этого как…?

А. Сколько вообще у тебя работ?
Б. Около сотни.
А. Законченные или почеркушки?
Б. Законченные.
А. В каких техниках?
Б. В разных. Масло, пастель, гуашь, темпера…
А. Когда сделана последняя?
Б. Два года назад.
А. Это связано со здоровьем?
Б. Да.
А. Будешь ещё делать?
Б. Здоровье позволит — буду.
А. А что ты думаешь по поводу того, что кто-то что-то скажет про твои работы?
Б. Сейчас меня это не интересует. Я на это, вообще, внимания не обращаю. Я — оценщик. Я  и господь Бог.

Облако над болотом. 2005. Холст. Масло. 27х32см.