Сергей Слепухин (в интервью С.С.) – екатеринбургский поэт, эссеист, и художник. Родился в 1961 г. в городе Асбесте Свердловской области. Автор книг „Слава Богу, сегодня пятница!“ (Екатеринбург, 2000), „Осенний покрой“ (С-Петербург, 2003), „Вода и пряжа“ (Екатеринбург, 2005), „Прощай Парезия“ (Екатеринбург, 2007), „Новые карты Аида“ (США, 2008, совместно с М. Огарковой), „Задержка дыхания“ (Екатеринбург, 2009). Публиковался в журналах „Арион“, „Звезда“, „Знамя“, „Интерпоэзия“, „Крещатик“, „Волга“ и др.

Специально для литературно-публицистического критического журнала «КЛАУЗУРА» беседовала Раиса Шиллимат (в интервью Р.Ш.)

Р.Ш. – Начну с личного. Моя девичья фамилия – уральская, и довольно известная, но я никогда не была на родине моего отца, и, к сожалению, почти ничего не знаю об этой своей ветви. Вы же коренной уралец, и до сих пор живёте на родине, поэтому, „для разогреву“ вопрос о Ваших корнях: кто Вы, что Вы?

С.С. – О „корнях“? – Рассмешили! Слепухины не Будденброки и не Ругон-Маккары. Вовсе нет! Недавно организованный в Петербурге институт русских фамилий уверяет, что фамилия Слепухины простонародная, крестьянская, образованная от прозвища „слепуха“. Она исконно уральская, о чем имеются документы аж семнадцатого века! Слепухины были беглыми крестьянами, занимались извозом и торговлей, почтовым делом на территории Среднего Урала.

Я родился в городе Асбесте Свердловской области, но того места, теперь, увы, нет. Мой город стерт с лица земли, вместо него – новый с тем же названием.

Детство, дом, похожий на барак. В десяти минутах ходьбы – край карьера: огромная серо-зеленая чаша глубиной несколько сот метров, крошечные экскаваторы, электровозы, люди-бусинки. В пять часов вечера раздается мощный гром, из горного чрева вверх выползает уродливый гриб Хиросимы. Плотное пыльное облако, взрыв, отвал породы. Карьер, как раковая опухоль, наползает на город.

Когда-то в древности здесь жили угры, но потом ушли – мертвая земля, гиблое место. В начале XVIII  века некий старатель, блуждая по лесам,  нашел странный камень, потянул рукой, в ладони осталась нить – куделька. Так и назвали позже деревню. Перед революцией на этой территории было уже несколько поселков – Поклевский, Мухановский, Бабеля, Сведберга, Карловка – все названия связаны с именами владельцев и иностранных инженеров.

Волшебный минерал – асбест – сводил предпринимателей с ума. Хорошо известно, что „горный лен“ не горит. Давным-давно Потемкин, пытаясь загладить вину перед Екатериной, преподнес даме в подарок перчатки из „грубой шерсти  странного вида“. Императрица бросила барахло в камин – оказалось, перстатицы не горят! „Они волшебны, как и моя любовь!“ – томно говорил прощенный любовник.

В двадцать первом Арманд Хаммер дарит Москве карандашную фабрику. „Что хочешь взамен?“ – спрашивает „нашего милого идиота“ вождь мирового пролетариата. „А вот хочу в концессию асбестовый рудник на Урале!“ – не теряется американский Иванушка-дурачок. Губа, однако, не дура! На всю жизнь озолотился! На асбестовые деньги скупил у Совдепии шедевры Эрмитажа, хоть потом и отдарил на старости лет кое-что обратно.

Асбест могущественен. Именно из-за него разорилась великая Страховая компания Ллойда! Это случилось после появившихся утверждений о канцерогенности материала. Люди одновременно подали множественные иски, и Ллойду пришел капут! Но мои земляки и сегодня горды тем, что наш камень спасал башни-близнецы. У нью-йоркского Всемирного Торгового центра выгорели только верхние этажи, а нижние, покрытые асбосоставом сумели устоять перед огнем!

Вы говорите „корни“. В редакции питерского журнала „Звезда“ меня как-то спросили, „не Юры ли Слепухина“ я родственник? Нет, к сожалению, с известным мастером прозы я не в родне. А жалко! Хотя, кто знает!…

Р.Ш. – Насколько мне известно, Вы получили медицинское образование, даже учёную степень имеете. Какие же пути-дороги привели Вас в поэзию? Влияет ли Ваша профессия на Ваше творчество, и если да, то в какой мере?

С.С. – О врачах-писателях написаны диссертации. Из моей профессии вышло много литераторов. Но любовь к стихам у меня сформировалась задолго до мединститута, аспирантуры и врачебной практики. Правильнее сказать, что сначала была нелюбовь!

В детстве я был очень влюбчивым, и чтобы пресечь исчезновения сына на свидания, мама заставляла мальчика („из-под палки“!) учить стихи. Поскольку сердце мое не остывало, вскоре было выучено довольно много стихов Лермонтова, Есенина, Маяковского, и особенно, Пушкина. „Руслана и Людмилу“ и „Медного всадника“ я знал назубок.

В школе стихи были главным, на конкурсы декламаторов нас привлекали с первых классов. Настоящая одержимость поэзией началась в мои шестнадцать, когда друг прочитал вслух „Servus – Reginae” Блока. Александр Александрович, Цветаева, Маяковский – долгое время были главными кумирами.

В студенчестве я много экспериментировал со стихами. Это были подражания Эжену Гильвику, Рене Шару, Сандрару, Элюару, позже – немцам-экспрессионистам. В форме главенствовал верлибр. С другом Сашей Деменьшиным  мы выпускали самиздатовские сборники, в общаге устраивали сборища поэтическо-философского клуба „Синтез“ (пока нам мягко не объяснили, что такого рода мероприятия строго регламентируются инструкциями ВЧК от 1918 года).

В 1989 я женился второй раз, моя избранница закончила филфак. Этот союз очень важен для понимания того, что было дальше. Мы оба с Машей зачитывались стихами „возвращенных“ поэтов. Маша на всю жизнь стала моей единственной Музой. Появились в эти годы и собственные стихи. Часть их была написана мною, часть – Марией, а некоторые явились плодами совместного творчества „братьев и сестер Гонкуров“. Так в 2000 в Екатеринбурге вышел совместный сборник „Слава Богу, сегодня Пятница“. После этого началась „настоящая литературная жизнь“. Публикации в толстых журналах, издание книг, сближения и многочисленные конфликты с известными стихотворцами и редакторами. Амбиции, амбиции… Мелкие рыбки сбиваются в косяки и косячки, фланируют вдоль берега, большие рыбы – уходят на глубину, далеко в море. Это мое кредо.

Р.Ш. – Наше с Вами знакомство состоялось на „живописном уровне“ – моё внимание обратили на себя полные настроения пейзажи, написанные пастелью, меня восхитило чувство цвета, которым Вы обладаете. Потом я узнала, что Вы ещё и поэт. Чего больше в Вас, слова или цвета, что первично, что вторично?

С.С. – Мне трудно отделить одно от другого – цвет и звук, слово. В середине восьмидесятых в мою жизнь вошли стихи Бахыта Кенжеева. Какое это было счастье! Я выискивал их везде, где только можно. Один раз даже напросился в профком цирка, в цирковой газете были напечатаны врезки со стихами Кенжеева, Сопровского, Гандлевского, Цветкова, Полетаевой. Всякое новое стихотворение Кенжеева я заучивал наизусть. Нередко во сне эти стихи всплывали. Я видел их в цвете! Мысленно перелистывал толстую книгу стихов любимого поэта, наслаждаясь яркими, выразительными иллюстрациями. Я мечтал о такой книге!

Меня часто спрашивают, кто я в большей степени – поэт или художник. Не хочу отвечать на этот вопрос. Слово мне дается труднее. Возможно, поэтому хочется сказать: поэт. Тут ведь знаете, какая интересная штука обнаруживается. Художники, узнав, что ты поэт, говорят: это у тебя поэтическое! А поэты – это у тебя живописное!
Я категорически не согласен с Бродским, который утверждал, что живописцу никогда не стать поэтом! Глупости все это!

Р.Ш. – Со словом и палитрой у Вас полное взаимопонимание, а какие отношения у Вас с музыкой?

С.С. – Есть фотография: в детском саду на стульчиках сидят два закадычных друга. У обоих сползли гольфы, под носом – сопливые дорожки. Это я и Саша Козлов, будущий музыкант группы „Агата Кристи“, которого уже нет с нами. В первом классе Сашу отдали учиться игре на пианино, меня отвели к знаменитому в городе скрипачу. В те годы я был слабым, хворым, месяцами гостил в больнице. Возвращаясь домой от учителя музыки, я чуть ли не по земле волочил футляр с инструментом. „Ну, что?“ – спрашивала мама. „Наскрипачился!“, – отвечал сын, делая большой вздох. Учитель был старенький, в конце моего первого года обучения он умер. Я рос впечатлительным ребенком и тяжело перенес весть о смерти. Родители не стали отдавать меня другому педагогу.

Я хорошо пел и люблю петь. В санаториях время идет медленно, учителя музыки подолгу занимались со мной, ставили голос. После мутации с голосом что-то случилось и „концерты“ прекратились. Но я не разлюбил пение, мы нередко поем в семье.

После окончания института я продолжительное время работал на кафедре физиологии. Для медика эта дисциплина сродни философии. Давно это было, но страсть анализировать я с тех пор распространяю на всё, что меня интересует, на поэзию и музыку – в первую очередь. Слушая мелодию или текст песни (особенно, если песня иностранная) я, как манновский Адриан Леверкюн, пытаюсь понять, как, по каким законам они сделаны, хочу выявить структурные особенности произведения, его алгоритм. И, естественно, занят этим я не из пустого любопытства. Необычные варианты сразу же пытаюсь применить в собственном стихосложении. Уникальность поэтического почерка – в ритме. Как же без глубокого погружения в музыку и ее тщательного изучения!

Р.Ш. – Вы живёте в Екатеринбурге, то есть в российской провинции. В последнее время много говорят о том, что литературная жизнь уральцев не менее насыщенная, чем в столице, особенно часто упоминают в этой связи Пермь, да и Екатеринбург, по-моему, не отстаёт. В чём отличие литературы столичной от литературы провинциальной, действительно ли существует этот водораздел сегодня, в эпоху интернета, когда всё доступно, всё рядом?

С.С. – Между Екатеринбургом и Пермью издавна непростые отношения. Достаточно вспомнить рассказ Мамина-Сибиряка о долгих и бурных препирательствах между пермским губернатором и начальником екатеринбургских горных заводов, когда их кареты встретились на зимней колее: кто кому должен дорогу уступить? Победил екатеринбургский берг-начальник, хотя Пермь была губернией, а Екатеринбург уездом.

Однако, должен согласиться, что литературная жизнь в Перми интереснее, в 2003 году довелось читать стихи в этом городе на фестивале уральской поэзии. Мне трудно сравнить литературные метрополию и провинцию по очень простой причине. Я уже десять лет не бывал в Москве и не могу судить об их клубах, слэмах, Липках. Сегодня для творческой личности нет затруднений с общением: электронная почта и социальные сети позволяют иметь ежедневный контакт с людьми из самых отдаленных уголков планеты. Хэм любил повторять: писательство – одинокое дело. Для художника важно только одно правило: его „Внутренняя Монголия“ не должна оказаться духовной провинцией.

Р.Ш. – Я знаю, что Вы пишете не только стихи, но и критические статьи, а также эссе. Я читала Вашу, совместную с Марией Огарковой, книгу „Новые карты Аида“. Помню, тогда исследованный Вами материал меня просто поразил: российские поэты нашли, наконец-то, место ада на земле – свою страну. Я тогда долго думала, но так и не смогла понять, в чём причина, ведь во многих странах поэты жили и живут в гораздо худших условиях, подвергаются преследованиям, даже пыткам, и рая, как такового, нет нигде, но я что-то не могу припомнить подобных ассоциаций у поэтов-современников других стран. Как вы думаете, в чём здесь причина? Всё в той же загадочности русской души или мода такая пошла – чем хуже, тем лучше?

С.С. – Должен вас поправить, Раиса. Меня нередко называют литературным критиком, но я не критик. Я пишу эссе, и они всегда субъективны. Это мои размышления о прочитанном, но отнюдь не утверждение „как надо“ и „как быть не должно“. Что касается „Новых карт Аида“, удивительно, но работа осталась незамеченной российской пишущей публикой, хотя мы с женой были уверены, что эссе вызовет острый интерес, и, прежде всего, у авторов, у поэтов. Любопытно, что горячий отклик на эссе был не в России, а в Германии, „Карты“ заметили и опубликовали немецкие философы и теологи.

Мода? Не думаю. И по сей день, русские стихотворцы мыслят категориями „Ад“ и „Рай“, причем, без оглядки на соседа и предшественника. Стало быть, в жизни людей есть место этим черно-белым метафорам, древнему библейскому контрасту, трагедии, напряженности.

Р.Ш. – Кстати, о моде. Цикличность моды в одежде примерно 20 лет, конечно, под этим мы подразумеваем не слепое копирование старых моделей, а использование каких-то характерных элементов из другого времени. Если говорить о поэзии, можно ли наблюдать нечто подобное в этом виде изящной словесности?

С.С. – Мне, редактору, доводится читать много стихов. Возвращение поэзии через двадцать лет? Уверен, что таких рецидивов не встречал. Но сближения с предшественниками существуют. Речь не об имитаторах поэзии Мандельштама, Бродского, Кенжеева, Сосноры. Я вспоминаю тех поэтов, у которых неожиданно звучит нота Серебряного века. Обычно сам автор в это верить не хочет и отрицает. Он считает, что его тут же обвинят в плагиате. Но это не плагиат, это, скорее всего, переосмыление опыта предшественников и выход на новый уровень. Вот два примера. В некоторых стихах живущего в Штатах Михаила Этельзона нельзя не услышать мелодию Северянина:

Мне нравятся зебры – обычные зебры,

они полосаты, и этим – волшебны.

Они не расисты, скорее, – нацмены,

но каждой полоской – тигрины, надменны.

Они чёрно-белы, они пограничны,

как первые фильмы, они лаконичны.

Как фильмы – наивны, немы и невинны,

они фортепьянны, они пианинны.

А в любовной лирике Андрея Сузиня, молодого, очень талантливого поэта из Минска, отчетливо слышен голос Маяковского:

Увидел тебя на фото –

и поклялся найти,

Целовать твои губы,

а не стекло запотелое,

Я хотел

пройти пешком все пути,

Забраться в чужие квартиры

с постелями,

Искать в полутьме

театральных лож,

Которые бы тебя

над партером возвысили,

Но все чаще казалось,

что ты –

это ложь

Претенциозных

любительских пикселей.

Я рвал свои письма,

забрасывал в угол перо

И сидел часами

без силы двинуться.

 

Оказалось,

ты воображаешь себя Монро.

В палате напротив,

номер

одиннадцать.

Р.Ш. – Я повторю прописную истину, что не всё, зарифмованное и написанное в столбик, можно назвать поэзией. К тому же сейчас многие ударились в верлибры, отказались от столбиков, да и от рифм тоже. По каким критериям Вы, читая стихотворение, определяете, скажем так, градус поэзии в данном произведении?

С.С. – Рифма или нет? Порою мне кажется, что я освоил традиционное стихосложение. Но и к нетрадиционному имею очень большой интерес. Не хотел бы противопоставлять одно другому.

Знаете, иногда я как художник берусь за написание серии картин, ассоциативных с чьими-то стихами. Вы, конечно, понимаете, что в этих случаях в паре „поэт – художник“, я, естественно, на втором месте и должен подчиняться форме стихов. Несколько лет назад по просьбе одного французского дипломата мы с редакциями журнала „Волга“ и портала „Сетевая Словесность“ работали над переводами и иллюстрациями к стихам провансальских поэтов ХХ века. Я равнодушен к сюрреализму, как поэтическому, так и живописному, но что поделать, те авторы из Прованса писали сюрреалистические  стихи, и было бы нелепо создавать живописные версии, используя иную стилистику. Скрепя сердце, я шел путем Дали и Эрнста. J

Критерий отбора всегда один: при чтении глаз сам „цепляется“ за настоящее стихотворение и „держит“ его, а неинтересный текст – отвергает. „То Пушкина перечитаешь, то Пущина – перелистнешь“, как говорил герой Саши Соколова.

Мой учитель, Геннадий Федорович Комаров, любил повторять: удачное стихотворение – это так: ты на рельсах, на тебя прет бешенный трамвай, казалось бы всё – поминай, как звали! Хана котенку! Но нет же, нет! Трамвай – объехал (!), а ты – жив-здоров! (К тому же, счастливый обладатель прекрасного стихотворения!)

Р.Ш. – До прошлого года в литературно-художественных кругах Вы были известны как поэт, эссеист и художник, но ровно год назад Вы явили себя миру в новом качестве – Вы стали издателем и главным редактором альманаха „Белый Ворон“. Расскажите, пожалуйста, как Вы пришли к этой идее – выпускать альманах?

С.С. – Ни в каких кругах, Раиса, я не известен. Вообще, стараюсь держаться подальше от тусовок, ЛИТО, литературно-политических кланов. О „Белом вороне“ скажу просто: обстоятельства заставили.

Лет десять назад в руки мне попалась потерянная рукопись одного из известных поэтов. Человек этот не умер, но сумел всем внушить, что никогда больше ничего не напишет. Поэта умоляли, но он оставался непреклонен. Понимаете, как алчно набросились издательства на неизданные стихи „живого классика“. Я тогда провел переговоры со многими из них, но очень скоро понял: все равно обманут. Пришлось самому браться за издание книги.

„Белый ворон“ „взлетел“ похоже. Два года назад один главный редактор зарубежного толстого журнала обратился ко мне с просьбой стать его преемником. Я дал согласие. Увы, через какое-то время человек одумался, стал навязывать мне оскорбительные условия сотрудничества. Например, допускалось, что редакторы отделов могли бы не обращать внимание на распоряжения нового начальства. Отстаивать свое мнение я должен был, собрав три четверти голосов в свою пользу. Контракт обязывал меня, в первую очередь „находить спонсоров“. Неведомый совет учредителей оставлял за собой право вышвырнуть Слепухина, как котенка, если в этом будет необходимость. Все мое рвение должно было питаться долгом перед родной литературой. Главное, я обязан был издать в печатной форме двенадцать журналов, которые в течение трех лет не выходили. Редакция просто обманывала читателей, номера существовали только виртуально.

Ну, и через какое-то время я „слетел белым вороном“ не только с табуретки главного редактора, но и из гнезда редколлегии. К этому моменту я уже набрал материал для свежего номера и взял обязательства перед авторами. Слово надо держать! Ничего не оставалось, как взяться за издание своего журнала. Я очень благодарен моим близким – жене и дочке – которые поддержали и помогли мне в этот ответственный момент.

Р.Ш. – Пожалуйста, несколько слов о Ваших помощниках, о тех, кто обеспечивает надёжный тыл.

С.С. – Как вы заметили, мы в „Вороне“ не любим делить портфели, развешивать звезды на погоны и величественно самоназываться. Безусловно, главная фигура в коллективе – Евдокия Слепухина. Она и дизайнер, и художник, и верстальщик, и пиарщик издания. Куда мы без нее! Ее труд бесценен. Таня Краснова – верный друг и соратник еще с до-вороновских времен. Журнал особенно выигрывает, имея в редколлегии профессионального корректора. Хотя, прежде всего, о Тане хочется сказать: замечательный писатель. Как и Евгения Перова, курирующая в „Вороне“ разделы „Маэстро“ и „Неверная нить Ариадны“. Да что я говорю?! Никаких дележек в журнале нет! Просто Женя художник и реставратор, и душа ее принадлежит искусству. Сережа Ивкин – символ моей веры в то, что журнал от раза к разу будет становиться интереснее, ярче, самобытнее. Сергей – активнейший человек из всех, кого я знаю. Талантливый поэт, организатор всевозможных объединений и мероприятий. С ним очень интересно, он – наш генератор идей. Маша Огаркова (Слепухина) – верный соратник, пытливый литературовед-исследователь, редактор с безупречным вкусом.

Вы спрашиваете о помощниках? Самые разные люди помогают нам советом и делом. Никита Васильев (Казань), Василий Бородин, Герман Власов, Наталия Эш, Надя Делаланд (Москва), Владимир Ильин, Наталья Бельченко (Киев), Илья Будницкий (Екатеринбург), Михаил Дынкин (Ашдод), Катя Канаки (Салоники), Евгений Орлов (Рига), Александр Кузьменков (Братск, ныне Нижний Тагил), Елена Бондаренко (Керчь), и другие.

Р.Ш. – Первая годовщина жизни „Белого Ворона“ была отмечена на берлинском конкурсе „Лучшая книга года 2012“ главным призом в номинации „Сборники и альманахи“. Не каждое издание может так праздновать день рожденья. Взят хороший старт, и, могу предположить, уже сложился свой круг авторов, поэтому, не откажусь от традиционного вопроса: Ваши творческие и издательские планы на будущее?

С.С. – Есть мечты: выпускать журнал ежемесячно, сделать его цветным и более доступным. Очень хотелось бы, чтобы проект стал профессиональным, обрел юридический статус. Я не говорю о творческих планах. „Воронята“ люди молодые, творческие, инициативные, а за талантливыми авторами, пишущими на русском, дело не станет!

Р.Ш. – Сергей, напоследок такой вопрос: что Вы можете сказать о журнале „Клаузура“?

С.С: – Мнение о журнале „Klauzura”? Мне нравится название. Само слово раскрывает идею, ведь „клаузура“ это развитие воображения, фантазии, образного мышления. Под ним понимают быстрое решение какой-то проблемы, воплощение мысли на бумаге в виде пятен и линий, и, что, на мой взгляд, особенно важно для художника, чисто субъективное восприятие мира.

Авторы этого замечательного журнала подсказывают читателю, где найти ключ к пониманию прекрасного, вскрыть то, что находится под запретом, под замком, ведь „klouso” по-итальянски означает „замок“.

Хочется пожелать творческому коллективу „Клаузуры“ больших успехов!