— Ты знаешь Розу? – спрашивает Инесса Степановна. – Её фамилия Мамедова, она еврейка и приехала из Киева.

— Нет, — отвечает моя жена, плавно обгоняя идущий впереди «Фольксваген», — не знаю.

— Как?! — удивляется  Инесса Степановна – у неё ещё дочь армянка, а муж — азербайджанец. И ещё…

— Не понимаю, — прерывает её жена. — Как же  так? Муж – азербайджанец, она сама — еврейка, а дочь – армянка. Хотя, может быть, эта дочь от первого брака?

— Ну что ты! —  обижается Инесса Степановна, — Роза очень порядочная женщина. Она в старом менталитете воспитана. Этот муж у неё   единственный, хотя и азербайджанец. Но лично я, например,  никогда бы не вышла замуж за азербайджанца. Я по-другому воспитана, в чисто армянском менталитете. А вот двоюродная сестра   моего мужа, когда жила в Баку, то вышла там за азербайджанца. Но это было в советское время. Давно.

— Так значит Роза Мамедова твоя родственница, — догадывается жена.

— Какая родственница!? – хохочет, взмахивая руками, на пальцах которых поблескивают крупнокалиберные перстни,  Инесса Степановна. – Никакая она мне не родственница. С чего ты взяла?  Так, в трамвае  познакомились. Случайно. Потом мы были у Нелли Арнольдовны, на встрече с экстрасенсом. А вот тебя, милочка, там не было. Почему?

— Кто такая Нелли Арнольдовна, — спрашивает жена, бросая взгляд на карту навигатора, – это та, которая была на твоем предпоследнем дне рождении с мужем, одетым в синий пиджак и коричневую рубашку,  и которая сидела по левую от тебя сторону?

— Правильно! – одобрительно хлопает в ладоши Инесса Степановна. – Именно она! Так вот мама Нелли Арнольдовны тоже из Киева, но она, земля ей пухом, к сожалению умерла.

— А дочка Розы Мамедовой, — не выдерживаю я, – еврейка, но из Баку?

— Как из Баку?! – оборачивается ко мне Инесса Степановна. – С чего   ты взял? Ни из какого она не из Баку. Это её отец из Баку. А она в Киеве родилась. Значит – из Киева.

— Да… Семейка твоей Розы покруче Жириновского с Познером.

— В каком смысле?

— В прямом. У Владимира Вольфовича мама – русская,  отец — юрист. А у Познера отец – еврей, мать – католичка, сам он  француз-атеист.

— Да что ты говоришь?!

— Это не я. Это они говорят.

— Не морочь нам голову своим Познером и Жириновским, – бросает на меня осуждающий взгляд через зеркальце заднего обзора супруга и уже Инессе Степановне: – Не обращай на него внимания. Это он нарочно тебя путает.

— Пусть путает, меня не спутаешь, —  усмехается она. – Дочка Розы Мамедовой — армянка. Это она мне сама сказала.

— Кто сказал? – снова ввязываюсь я. – Дочка или Роза Мамедова?

— Какое это имеет значение? – раздражается Инесса Степановна. – Ну, Роза сказала.  Последний раз, когда предложила устроить концерт моей дочери. Понимаешь? Все уши прожужжал: «Давай устрою концерт, давай устрою концерт».  И даже мой зять согласился. Когда последний раз он варил суп из акульих плавников, то я зашла к нему на кухню, а он мне говорит: «Мути…»

— Ты с ним по-немецки разговариваешь? — прерывает  жена.

— Конечно. Хотя он уже по-армянски считать выучился, а по-русски — петь. Правда, одну песню, но такую красивую, такую красивую. Ты её тоже знаешь. Она вот так начинается: «Ля-ля-ля. Ля-ля-ля.»

— А слова не помнишь? — прервал я её.

— Зачем слова? — удивилась Инесса Степановна, — если мотив есть. Это же песня, тем более – русская.

— Действительно, — соглашается  жена.

… Мы направлялись в баварский городок Фрайзинг, знаменитый тем, что в нём располагается резиденция католического кардинала Фридриха Веттера и  находилась самая старая из сохранившихся на земле пивоварня. Ехали просто так, чтобы, как сказала жена, сменить обстановку. Ну а Инессу, муж которой улетел по делам в Ереван, взяли за компанию, даже не сообщив,  куда и зачем едем. «Бедняжку замотали сестры и дети с зятем, — сказала жена накануне. – Нужно её вырвать из этого кошмара. Пусть немного отдохнет». «Пусть», — согласился я.

— Кстати, а куда ты меня везёшь? – рассмеявшись во весь голос, спросила Инесса. —  Едем, едем, а вот куда даже  не знаю. Ну почему я такая наивная? Меня везут, а я даже не спрашиваю.

— Мы едем во Фрайзинг, — сказала жена.

— А что там такое? – насторожилась Инесса  Степановна.

— Совершенно ничего, — успокоила жена. – Просто походим по городу, посмотрим, пообедаем где-нибудь. Кстати, ты была во Фрайсинге?

— Никогда, — вздохнула Инесса Степановна. – Никогда я в нём не была и рада, что побываю.

— Расскажи лучше, что за суп твой зять готовит? – воспользовавшись секундной паузой, спросил я.

— Обыкновенный. Из морепродуктов. Он вообще много чего готовит, но предпочитает экзотическое.

— Не пробовала суп из акульих плавников, — сказала жена. – И не попробую.

— Почему? – удивилась Инесса Степановна.

— Брезгую, — ответила жена. – Ты же знаешь, я даже икру не ем.

— Тоже брезгуешь? – ещё больше удивилась Инесса Степановна.

— Запах не выношу. Меня от её запаха мутит.

— Вай, как необычно. Может быть,  у тебя аллергия на икру?

— Не знаю, но ни селедку, ни икру я не ем, а вот жаренную или, допустим, копчёную рыбу ем.

— Инесса, так что это за суп из акульих плавников? На что он похож? – спрашиваю я.

— Странный ты сегодня, — оборачивается она. – Ну, как я могу рассказать о том, чего ты не пробовал? Вкусный, вот какой.

— Наверное, на уху похож? – не унимаюсь я.

— Конечно, похож, — хмыкнула Инесса Степановна. – Как кошка на тигра, вот как похож.

— Пробовать я его, конечно, не пробовал, — не обратив внимания на  колкость, продолжал я, — но кое-что об этом супе знаю.

— Не верь ему, Инесса. Он хочет тебя разыграть, — вмешалась жена.

— Заблуждаешься. Я хочу предупредить  об опасности, которая нависла над её немецким зятем и горе, которое может обрушиться на её армянскую дочь Анжелу.

— Что ты такое говоришь?! – возмутилась жена.

— Так вот, — продолжал я, — во вчерашней  «TZ» в разделе международной информации опубликована заметка следующего содержания…

— Об Анжелочке?! – воскликнула Инесса Степановна. – Или о её муже?! О ком заметка?

— Успокойся, заметка пока не о них, а о супе.

— А газета у тебя есть? –  перебила меня она.

— Есть, есть, я в ней кроссворд разгадываю. Так вот слушай: «Употребление в пищу любимого гурманами Китая и всего мира супа из акульих плавников может оказаться небезопасным для их нервной системы и даже привести к бесплодию, сообщила газета «Чайна дейли».

— А ты сказал, что  заметка в «TZ» опубликована, — хмыкнула жена.

— Правильно, в «TZ», которая ссылается на китайскую газету «Чайна дейли».

— Дальше, дальше читай, — заерзала на переднем сидении Инесса Степановна.

— Так… Дальше здесь сказано, что употребление супа из акульих плавников может привести к потере репродуктивной способности. При этом уточняется, что к  потере репродуктивности более предрасположены мужчины, нежели женщины.

— Что такое «репродуктивность»? – спросила Инесса Степановна. – Ты проще аргументировать можешь?

— Конечно. Это способность иметь потомство, т. е. детей.

— А я читала, — снова вмешалась жена, — что суп из акульих плавников напротив укрепляет потенцию. Что он на мужчину  как  казы действует, а то и лучше?

— Что такое «казы»? – насторожилась Инесса Степановна. – Это тоже репродуктивность или как её там?

— Это колбаса из конины, — пояснила жена.

— Подождите с колбасой. Тут жизнь Инессиного зятя в опасности, — расправляя  на коленях газету, говорю я. —  Слушайте, что дальше пишут: «Экологи из американской природозащитной организации «ВилдАйд» не развенчивают веры китайцев в чудесное воздействие этого блюда на «мужскую силу», однако предупреждают: в акульем плавнике может содержаться значительное количество ртути и других тяжелых металлов, способных серьезно подорвать здоровье.  Исследователи поясняют, что в тканях представителей морской фауны они скапливаются в результате сброса в воду промышленных отходов. Акулы являются замыкающим звеном пищевой цепочки, поэтому в них ядовитых веществ накапливается больше всего».

— И что же делать? – вздернула подведенные брови Инесса.

— Даже не знаю, что  посоветовать, — вздохнул я. – Тем более что замыкающим звеном пищевой цепочки являются все же не акулы, а твой зять Гюнтер. Правильно я его назвал?

— Правильно, правильно, но почему он замыкающий?

— Потому что акул поедает.

— Да он всего раз в месяц и готовит этот суп. Ну, два раза. Может три. Не больше.  И только плавники, а не всю акулу, как ты придумал.

— Смотри, Инесса, американские природозащитники тебя предупредили, а уж ты сама делай выводы. Хочешь внуков – отвадь зятя от этой пагубной привычки. Пусть на траву налегает – на киндзу, петрушку, кутем,  укроп, райхон… Но все это в качестве приправы. Главное – хаш! Он как, вообще, к хашу относится?

— Оставь Инессу в покое, — перебивает  жена, — во Фрайзинг  въезжаем, видишь, сколько медведей.

Действительно медведей была много, а всё потому, что у каждого баварского города есть зверь или птица, выполняющие роль тотема. В Мюнхене это лев, В Гармише – корова, В Аугсбурге почему-то носорог, в  Ульме – воробей, а вот во Фрайзинге – медведь.

То ли в VIII, то ли в IX веке, как гласит легенда, местные монахи захотели получить у Папы Римского дозволение пить пиво в пост. Ну и повезли ему пиво на дегустацию, а в качестве транспортного средства решили использовать  медведя. Почему не лошадь или осла история умалчивает.  Может в то время вокруг этого самого Фрайзинга медведи стадами бродили? Не знаю.

По одной из версий, увидев вьючное животное, на котором ему доставили пиво, Папа до того был потрясён, что разрешил не только монахам Фрайзинга, но и всей Баварии пить пиво в любое время года. По другой версии пиво пока его везли на медведе, прокисло. Папа попробовал, скривился, плюнул и разрешил пить монахам «эту гадость» когда они захотят. В итоге пиво в Баварии пьют всегда и везде, а в пост варят особо плотные и крепкие сорта. Ну а медведь, что естественно, стал символом Фрайзинга и украсил его герб.

В городе мы разделились. Женщины непременно захотели совместить полезное с приятным, т. е. гулять таким образом, чтобы не пропустить ни один из  бутиков. Я же решил ограничиться приятным и, прежде всего, найти ту самую пивоварню, в которой монахи варили янтарный напиток ещё в 1040 году. То есть, задолго до основания Мюнхена, в котором я теперь жил и где  уже третье столетие  устраивают всемирные фестивали пива, именуемые «Октоберфестами».

Неспешно я двинулся по узким, местами уложенным булыжником тротуарам, разглядывая дома,  фасады которых были очень похожи на декорации спектакля, виденного мною лет семь  назад в Баварском государственном театре.

Странно, — размышлял я,  – название пьесы забылось, сюжет – стерся из памяти, а вот декорации запомнились. И ещё запомнилась реплика одного из героев: «Не учите бабушку, как  пить сырые яйца».

Глупая в принципе реплика,  выпархивая из запасников моей памяти,  неожиданно зацепила ещё одно воспоминание, связанное с другом юности Виктором Груббером.

У обоих у нас и деды, и отцы были с Украины и поэтому мы считались  украинскими немцами. Конечно, для подавляющего  большинства населения бывшего СССР мы были просто немцами. Причем, поволжскими. Но я с Груббером знал, что к Волге ни мы, ни наши предки отношения не имели. Так же, как, допустим, кавказские, крымские или прибалтийские немцы. И ещё мы знали, что до Второй мировой войны на территории нынешней Украины существовали немецкие автономные  районы, работал немецкий театр, да не один, выходили газеты на немецком языке, печатались книги, а потом всё это сгинуло. Правильнее – испепелилось. Часть наших земляков, развеянных войной, осела вначале в Германии, откуда в 1945-50 годах минувшего века просочилась в Канаду, Австралию, Аргентину,  США…   Большинство же  при активной поддержке оккупационных войск Англии и Америки было отправлено в сибирские и североказахстанские лагеря на вечное поселение. Наши с Груббером родители попали во вторую группу, и это нас сближало.

Когда на излете существования СССР   надежда восстановления республики немцев Поволжья стала обретать реальные очертания, Груббер, посомневавшись, решил переезжать в  Калининград. «Эта земля нам ближе, — говорил он. – Она  роднее, чёрнозёмнее, немецким потом и кровью пропитанная.   Ну, подумай,  что мы будем делать среди «волжанцев»? Они же нас за своих не держат. А индейцами  в США быть не хочется».

— Надеешься, что Калининград немцам возвратят или для нас автономную республику там организуют? – спрашивал я Груббера.

— Переименовать Калининград в Кениг может и переименуют, а вот немцам не возвратят, — без капли сомнения  отвечал Виктор. И тряхнув головой, присущим только ему и покойному Андрею Миронову манером, будто отбрасывая волосы со лба,  продолжал: — Поляки не позволят. Им же тогда свою Речь Посполиту упразднять придется. Калининград ведь —  кусочек, а главный  шмат Восточной Пруссии плюс Силезию Сталин  полякам подарил. Поэтому если Кремль Калининград вернёт, то придется Варшаве остальную  Пруссию отдавать. По-другому не получится. Что же касается автономной немецкой республики или области, то тоже не верю. Граница там. А на границе те жить должны, кому центр, как себе верит…  И все же сердце моё на Балтике, а не на Волге.

Вопрос переезда на жительство в ФРГ мы с Груббером не обсуждали. В советские времена на это могли рассчитывать только те (в данном случае речь о немцах), кто имел в Западной или Восточной Германии родственников первой степени. То есть, отца, мать, родных сестер или братьев. У нас же с Груббером там жили исключительно родственники второй и третьей степени. Поэтому тема Калининграда была для нас весьма актуальной. Другое дело, что немцев ни там, ни  в соседней Прибалтике в советское время  не прописывали. Но оба мы не сомневались: прорвёмся.

Ландшафт Калининградской области,  о чём я теперь могу судить, побывав там и пожив в Германии,  конечно, был немецким. Особенно, если смотреть на её  городки, с непременным остроконечным шпилем кирхи, взлетающими из-за гряды двух, трёх этажных домов, крытых красной черепицей,  на разноцветные квадраты и прямоугольники полей, окруженных изумрудными рощицами, на дороги, тесно обсаженные старыми дубами и липами —  издали.  Только приблизившись, ты видел незаживающие рубцы советской власти, кровоточащие  язвы запустения и понимал, что перед тобой не Фишхаузен, а  Приморск, ни Пиллау, а Балтийск, ни Тильзит, а Советск… Новые хозяева этой  земли, отправленные сюда по разнарядке из российских и белорусских областей сразу же после войны,  чувствовали себя  временщиками. Устойчивый слух, что в 1995-м Калининградскую область отдадут Германии (вначале под ней подразумевалась ГДР), и что сюда возвратятся старые хозяева,  изгнанные  в 1946, вселил в   новых жителей синдром  вечно отъезжающих, у которых одна рука занята соленым огурцом, другая — рюмкой, поднятой на посошок.

— Трудно в такой ситуации работать, — сказал Груббер, когда мы впервые с ним проехали по области.

— Трудно, — согласился я.

И тогда Груббер, к вещему моему удивлению, вдруг взял и процитировал строки из  «Кавказского мелового круга» Бертольда Брехта:

Всё на свете принадлежать должно

тому от кого больше толка, а значит,

дети – материнскому сердцу, чтобы росли и мужали,

повозки – хорошим возницам, чтобы быстрее катились,

а долина тому, кто её оросит, чтобы плоды приносила.

— Что ты этим  хочешь сказать? – спросил я.

— То, что я и мои сыновья оросим эту землю своим потом.

— У тебя же две дочки. Откуда сыновья взялись? – удивился я.

— Здесь родятся, — без капли сомнения  ответил Виктор. – Поэтому ни в какую Германию, а уж тем более на Волгу я не поеду. Только в Калининград.

— Ну а я, пожалуй,  в Германию, если получится…

… Получилось. Уже двадцать с лишним лет я  живу в Мюнхене. А  вот Груббер (немцев, напомню,  ни в Прибалтике, ни в Калининграде во времена СССР не прописывали) прорвался в Калининградскую область. Там он купил  старинную немецкую усадьбу. Точнее то, что от неё осталось. Потом, поднакопив денег,  реставрировал дом и пристройки, создал транспортную фирму, нанял человек семь работников. Только вместо сыновей у него родилась ещё одна дочка. Но он не расстраивается — кенигсбергскую землю поливают своим потом два его зятя – немец и русский.

Усадьбу, фирму, родственников Груббер называет не иначе как прообразом будущей Германо-Российской Федерации.  А на подначки скептиков, мол, невозможно  в одну телегу впрячь коня и трепетную лань, радостно хохочет,  указывая при этом на  зятьев: «Который лань из них?!  Оба — пферды! Попробуй лучше отгадай, который из них  русский, а который — немец». И ведь действительно не отгадаешь: оба светловолосые, мускулистые, белозубые и в присутствии тестя одинаково молчаливые.

Вспомнил же я о Груббере, нашагивая километры по тротуарам Фрайсинга и, разглядывая аккуратные, будто со средневековой литографии домики  потому что он всё ещё мечтает возвратить калининградским городкам-местечкам исконные имена, а улицам-домам   готическую строгость линий и немецкую опрятность. Но нужно ли это?  И если нужно, то кому  кроме Груббера? Потомкам прусских немцев? Может быть. А вдруг  кое-кто из них, если не большинство, захотят после этого возвратиться? И что  в таком случае будет делать Груббер со своими  зятьями,  дочками, женой, внуками, семью работниками, дюжиной автобусов, коровами, овцами, гусями? Ведь  наверняка его попросят освободить обихоженную усадьбу с прудом, японским садом, финской и русской  банями,  двухэтажным домом, на фасаде которого красным кирпичом  выложено готическими буквами Villa Erika.   Уж больно хорошо здесь и наверняка объявятся потомки тех, кому  принадлежал и этот участок, и эта вилла в двух километрах от балтийского побережья, и пять мачтовых сосен,  что  гренадерами вытянулись у  русской бани,  сработанной Грубберовскими зятьями. Что скажет он им на своем швабском диалекте?  Мол, простите, извините, но это теперь моё. Несерьезно. По крайней мере, с моральной, да и юридической точки зрения. Хотя, конечно, можно попробовать найти компромисс.

… Поднявшись на холм, тесно застроенный церковными зданиями, опоясанными местами чугунной, местами кирпичной оградой с сохранившимся кое-где рвом и крепостной стеной с замурованными бойницами я оказался на смотровой площадке, откуда открывалась панорама города. Время близилось к полудню, но туман столь частный в этих местах по утрам осенью, не рассеялся и   Фрайзинг неожиданно напомнил мне Калининград. Особенно,  если смотреть на его центральную часть с реставрированным кафедральным  собором  от подножья уродливого   16-этажного здания   недостроенного Дома советов,   возведенного на месте взорванного в конце 60-х  прошлого века Королевского орденского замка.

Интересно, подумал я, как бы выглядел  Фрайсинг, окажись он в качестве трофея в составе России? А Польши?  Хотя, как говорят в таких случаях, хрен редьки не слаще.  Но Россия всё же предпочтительнее. В ней  можно мечтать о  Германо-Российской Федерации, о которой мечтает Груббер. И не он один. В Калининграде, даже общество есть, озадаченное сближением двух народов вплоть до объединения и состоит оно на 80 процентов из русских.

Ещё раз, окинув взглядом приглушенный туманом Фрайзинг я медленно  стал спускаться  по выгнутой дугой Клостерштрассе в направлении ратуши, у которой договорился встретиться  с дамами.

Ну, где же эта самая пивоварня, в которой оттягивались святые отцы? – размышлял я, поглядывая по сторонам и продолжая удивляться совершенно нереальной мультипликационной красоте домов, палисадников, скамеек, почтовых ящиков, ажурных оградок и  всего прочего, включая местных жителей, в большинстве облачённых в национальные костюмы. Снова вспомнился Груббер, точнее его любимая сентенция: «Нужно любить жизнь, а не её бледное отражение в картинах, музеях, фотографиях». Во Фрайсинге, судя по всему, жизнь не просто любили, здесь её — обожали…

— А вот и мы, — сказала жена, возникнув в дверном проёме бутика  дамской одежды. – Ну что нашёл самую древнюю пивную?

— Представляешь, не нашёл. А ты, вижу, Инессу потеряла.

— Она здесь. Расплачивается. Держи сумки, и давай перекусим где-нибудь.

— Где-нибудь не годится. Нужно только в самом древнем ресторане, а лучше — пивной.

— Здесь всё древнее. Не ошибешься. Давай быстрее. Я хочу местных белых  сосисок. А здесь, как и в Мюнхене, их подают только до обеда.

— Но я их не люблю.

— Не важно, — успокоила  жена, — зато Инесса их не пробовала. Представляешь!? А ты можешь свой любимый ростбратен взять или местную форель… Кстати, рыбу лучше. В ней меньше холестерина и вообще…

Договорить жене помешала Инесса Степановна, в каждой из рук которой было по два объемных пакета, а на лице застыло сомнение.

— Дорогие, я вся в нервическом состоянии, — сказала Инесса Степановна. – Вот накупила, а нужно ли мне это? А вдруг не подойдёт?

— Ты же мерила, — успокоила её жена.

—  Не в смысле размера, а в смысле цвета. Я забыла, какой цвет будет модным в этом сезоне. Зелёный с бежевым…

— Между прочим, выдача белых сосисок заканчивается, — сказал я.

— Ну, конечно, мы же хотим угостить тебя белыми баварскими сосисками. Оказывается, ты их не пробовала и это ужасно!

— Ну как же я их не пробовала, — обиделась Инесса Степановна. – Что же я чукча какая-нибудь? Конечно, пробовала.

— Но не во Фрайзинге, — нашлась жена.

— А разве они здесь другие?

— Спрашиваешь?! Конечно другие.

Ресторан Вайнштефан, который мы выбрали потому, что стояли рядом,  оказался именно тем местом, о котором мечтает немного уставший, в меру голодный, испытывающий жажду путешественник.

Меню, что подал официант, похожий на Александра Цекало, было кратким, лаконичным, а главное истинно баварским: швайнхаксе, айсбайн, вайсвурст, то есть, свиная нога по-баварски, свиная рулька с кислой капустой и белые сосиски, состоящие на три четверти из телятины и на четверть из свинины, которые 22 февраля 1857 года изобрёл мюнхенский повар Мозар Зепп, карп в глинтвейне, естественно, форель и естественно пиво, которое нам подали в запотевших литровых массах [1], и которое даже не хотелось закусывать, до того оно было великолепно.

Но всё прекрасное рано или поздно заканчивается. Завершился и наш праздник, и мы отправились домой.

Какое-то время все молчали.

— Вы обратили внимание, какая круглая голова у официанта? – спросила Инесса Степановна.

— Это который нас обслуживал? – уточнила жена.

— Да. Он ещё похож на какого-то русского артиста.

— На Цекало, — подсказал я.

— Точно. На Александра Цекало. Но вот на Каринку Карлицу похож больше. Хотя голова у Цекало  меньше, а ноги длиннее, чем у Карлицы.

— А кто это Каринка Карлица? Тоже актриса?

— Ещё та актриса, — хмыкнула Инесса, – аферистка она, врунья и воровка. Неужели  не знаешь? Не верю! Её все знают.

— Чем она занимается?

— Втирается в доверие, морочит голову, рассказывает, что родилась в Москве, что преподавала там немецкий язык в элитной школе, что пианистка, театралка, что по жуткой любви вышла замуж за немецкого архитектора, отказавшись от выгодной партии с известным швейцарцем, а сама тем временем высматривает, что у тебя спереть…

— Она домушница? – спросила жена

— Если бы! Хуже!

— Неужели – киллер, — хихикнул я.

— Встретишься – узнаешь, — помрачнев голосом, сказала Инесса.

— Ты меня заинтриговала. Так кто  она? —  не отрывая взгляда от дороги, спросила жена?

— Я же сказала – аферистка, хотя и армянка.

— А то у армян аферистов нет, — снова не выдержал я. — Сплошные арфисты и ангелы.

— Кто такие арфисты? – насторожилась Инсесса Степановна.

— Те, которые на арфах играют.

— Ты всё шутишь, а мне стыдно, что у нас такие Карлицы есть, — вздохнула она.

— Карлица — это фамилия? — спросила жена.

— Нет, но её все так зовут.  Потому что она очень несуразно выглядит. Голова – крупная, больше даже чем у Цекало. Волосы — густые,  сапожной щёткой торчат. Шеи нет, ног —  тоже, так обрубочки. Вместо попы – кулачок. Зато грудь – пятый размер. Очень она ею гордится и уверяет, что все мужчины её хотят.  Вообще-то Каринка в театре лилипутов работала, но потом была вынуждена уйти, так как у неё корпус вырос, а конечности нет. То есть, карлицей стала.

— А разве лилипуты и карлики не одно и то же? — спросила жена.

— Нет, не одно и то же. Лилипуты — просто маленькие люди, у них в теле пропорции соблюдены. А у карликов — тело растёт, голова — растёт, а руки, ноги и шея – остаются маленькие, как окорочка. Представляешь? А ещё лилипуты не могут иметь детей, а карлики могут. Но зато они в большинстве  злобные.

— Откуда ты всё это знаешь?

— Как откуда? От Рафаэля. Это сын моей старшей сестры. Он генной инженерией ещё в институте занялся, а я ему помогала.

— Каким образом? – потряслась жена. – Ты, что и в генной инженерии специалист?!

— Нет, что ты. Он, когда к экзаменам готовился, мне свои конспекты с вопросами-ответами давал. Ну, я вопросы по ним ему задавала, а он отвечал.

— Понятно. А где он сейчас?

— В Америке. В Чикаго. В главном центре генетических исследований.  Эх, какой парень, какой парень…

— А Карлица значит в Мюнхене, — констатировал я.

— Конечно в Мюнхене. Но архитектора уже бросила.  Он оказался порядочным, а она ведь аферистка.  Ей с ним неинтересно, тем более вид на жительство уже получила. Она чем занимается: в хорошую фирму устроится, банк данных выкрадет и конкурентам продаст. А ещё распутничает. Мужики ведь любят экзотику. А она – экзотика.

— В смысле? – не поняла жена.

— Она свои беспутства на плёнку снимает, а потом богатеньких клиентов шантажирует. Не сама конечно, этим  компаньон занимается. Уж где она его нашла…

— Я про экзотику спрашиваю?

— Так я же тебе её описала: безразмерный бюст на двух куриных окорочках.

— Ай, хватит, — сказала жена. – О чём мы говорим? О глупостях. Скажи лучше, тебя домой завезти или к нам поедем?

— Наверное, домой. Ты устала, у меня дела.

— Какие дела? Давай к нам, а там видно будет.

Мы съехали с автобана на окружную. Женщины стали говорить об открывающейся выставке полудрагоценных камней  регулярно устраиваемой в Мюнхене, а я вспомнил 1990 год. Москву. День рождения авторитета  Леонида Юферева и то, как в качестве подарка  ему привезли огромный торт, из которого неожиданно для всех вылезла сисястая коротышка,  очень похожая на ту, что описала Инесса Степановна.

— Ну как сюрпризик? – спросил Сережа Берлоев, которому принадлежала идея подарка. – Она ещё и на фортепьяно играет и по-немецки может. В смысле говорить.

— Не обижайся, — вздохнул Юферев, скептически оглядывая обмазанную кремом полуголую круглоголовую  девицу явно не славянской внешности, — но на такую я бы даже в мои голодные двадцать не польстился. А сегодня мне сорок исполнилось.

— Понял, — сказал Берлоев, — и, обернувшись к Сереже Андрееву, бывшему при нём чем-то вроде секретаря-оруженосца, лениво-вальяжным тоном произнёс: обтереть, полтинник в зубы, и нах хаузе.

А посидели мы тогда хорошо, радостно. С полной уверенностью, что завтра будет никак не хуже.  Но вскоре у Юферева случились неприятности. Крупные.  И у Берлоева тоже. Потом они их кажется преодолели. Но я уже был в Германии и, переезжая с места на место, потерял их из виду. А сегодня, спустя много лет, этот эпизод моей прежней не всегда монашеской жизни вдруг всплыл в памяти с удивительной ясностью.

Хотел бы я её повторить? Частично, пожалуй, да,  а вот полностью…   Нет, полностью не хотел бы. Но вот прожить ещё одну жизнь, совершенно другую, и где-нибудь в другом месте не отказался.

Мюнхен

2012 г.