НАЧАЛО

— *Я родился перед самой революцией в 1916 году, как и поэт Осип Мандельштам, в еврейской семье, имевшей право жить в столице вне обязательной в то время для евреев черты оседлости. Предки служили в армии, они — из кантонистов, солдатских детей, еще со времен царя Николая Первого причисленных к военному ведомству. Оба прадеда были из солдат. Мой дядя даже имел медаль за Севастополь. Но я подозреваю, что это была формальность —  у нас ведь медали и за взятие Будапешта давали не только тем, кто там сражался, а кто в это время служил. Он родился в бедной семье ремесленников и мальчиком попал в армию. Прадед, который потом переехал в Москву, отец моей бабушки, был шорник  — это тот, кто шьет упряжь. А вся артиллерия была на конной теге, и он слыл хорошим мастером. Видимо, в армии были свои мастерские. Он приехал с небольшими деньгами и начал шорное дело, сам кроил и очень быстро разбогател. Была турецкая война, армии стали большими, и у него была кожевенная фабрика на Яузе и была фабрика напротив Симонова монастыря на Москва-реке. Дед мой, отец отца, тоже из бедной солдатской семьи, из Рязанской области. Там он демобилизовался, там и остался  — какая-то мелкая торговля была. Мальчика решили отправить в Пинск, в ешибот. До этого было обучение в хэдере, у рэбе. В каждом маленьком городишке, на каждой улице существовал рэбе, к которому мальчиков водили с 4-5-ти лет. А ешибот  — высшее училище. Отец убежал оттуда. Когда они жили в деревне, он говорил по-русски, а там, куда он попал  — в этот типичный еврейский городок, Пинск  — им запрещали говорить на русском, запрещали говорить на идише, они должны были говорить только на древнееврейском. В данном случае, это, может быть, и правильно, но он убежал. Он был мальчиком лет 17-ти и стал вроде приказчика у прадеда. Окончил Плехановку, до революции  — Коммерческое училище, и работал на фабрике. Механизация была примитивной  — только швейные машины, а в основном все делали руками. Кустари работали в деревнях вокруг Москвы. Фабрики такого рода все объединяли вокруг себя кустарей. Богатства не было. Те, кто богатели и хотели богатеть, жили очень бедно, экономили каждую копейку. Строились. Морозовы, Хлудовы, Прохоровы  — это уже четвертое поколение богачей. Эти имели особняки, иногда недалеко от фабрики, но  — особняки. А такие, которые только начинали, в таком ажиотаже жили… Мой отец три года прослужил в армии, потом, когда вышел из армии женился на студентке медицинского факультета. Стали искать квартиру. На Якиманке жили богатые купцы Орловы в большом доме с колоннами, с большим садом, с огромным железным крытым балконом, который выходил в сад. Они сдали флигель  — пять комнат, ванна. Договор был такой, что в сад наша семья не могла выходить. Это  — дом моего детства, там я родился.

Из того времени я очень хорошо помню голод. Мы были коренным образом разорены. Я знаю, что дед ругался, когда прислуга брала керосин, нянька по существу была экономкой, она руководила домом. На склад приходила: дай керосин!  — у кладовщика. Он ей давал. Она шла, на тротуар поставила бидон. Дед увидел, что бидон отпечатал керосиновый след. Что это за безобразие!..

Бедность, мы все впали в безумную бедность, по сравнению с тем, что было в старое время.

Запомнил, как рисую на газете. Почему-то я считал, что это лошади, на них сидят какие-то люди и почему-то они в немецких касках. Где я видел немецкие каски? Непонятно. Я не знал, что существуют художественные заведения, хотя, рисовал. И, надо сказать — у меня сохранились рисунки  — я был способный парень. Кончил техникум, в связи с этим я бывал каждое лето на практике, такой рабочей практике. Работали только шесть часов, но нас гоняли по всем профессиям. Так что я немножко каменщик, немножко бетонщик, немножко арматурщик. Я был строителем. Потом, когда закончил, отправили меня работать в Смоленск. БВО, Белорусский военный округ. Там какая-то была возможность, я попросил, чтобы меня отпустили. Приехал в Москву и здесь поступил в Коммунэнергострой. А там работали архитекторы, человек 8, и они стали рисовать обнаженную модель. Я пришел и попросился к ним. Они сначала заподозрили, что я насчет модели, а я им сказал, что хочу рисовать. Ну рисуй. И настолько стал лучше их рисовать, что учитель сказал, что мне надо серьезно учиться. И вот получилось так: мы с ним были вместе на выставке, по-моему, Петрова-Водкина  — на Кузнецком мосту, а там секретарши сидели: «А-а, молодой человек, сейчас в Союзе формируется студия для самодеятельных художников, вы пойдите в МОСХ на Ермолаевский». Я пошел, куда они меня направили. Это был 34-й год, и я стал посещать вечерние занятия рисунком и живописью в рабочей студии 1-го Автозавода под руководством Тимофея Ермиловича Пустовалова, от МОСХа, которого до сих пор считаю своим единственным учителем. Сначала ходило много народу, а потом к весне осталось совсем мало  — это те, кто были моими друзьями всю жизнь.

В 37-м я поступил в Текстильный институт. Там тогда Лев Федорович Жегин преподавал рисунок . А поступить трудно было — группы существовали: первая  — рабочие, вторая  — крестьяне, третья — интеллигенция. Как говорили: «люди умственного труда». Их принимали, когда они были активными комсомольцами или «рабочими из под станка», то есть, поступали на фабрику работать и считались рабочими  — таких было много. Но тогда ввели конкурс. Если ты выдерживал конкурс на экзамены, то уже не так было важно, кто ты, потому что это только давало преимущество, но не определяло. Лев Федорович как-то сказал про меня: «Ну конечно, они ничего не понимают, там только один есть, он кое-что понимает»…

А Жегин тогда был связан с художниками, назвавшими свою группу по имени холма, на котором стоит Троице-Сергиева Лавра  — «Маковец». Главным идеологом и творцом был живописец и график Василий Чекрыгин. Он в юности учился иконописи в Киево-Печерской Лавре и был горячим стороннником «философии общего дела» Николая Федорова — мыслителя, который еще в 19 веке мечтал о нравственном прогрессе, о науке, которая научится воскрешать людей прошлого  — «отцов». Мечтой Чекрыгина было создать «Собор воскрешающего музея». Для него он готовил серию фресок. В 27-летнем возрасте Василий Чекрыгин трагически и нелепо погиб  — попал под поезд. Журнал «Маковец» успел выйти в 1922 году двумя номерами, третий запретила цензура. В разработке концепции «Маковца» участвовали также священник Павел Флоренский, поэт Велимир Хлебников, среди сотрудников был Борис Пастернак. Организаторы объявили, что приглашают в свои ряды Наталью Гончарову, Михаила Ларионова, живших тогда в Париже, и знаменитых французов: Мориса Вламинка, Андре Дерена и Пабло Пикассо. Ближайшим же соратником Василия Чекрыгина был его друг, художник и теоретик искусства Лев Жегин. Жегин обожал Чекрыгина и как художника, и как человека, устраивал его выставки. «Маковец» распался, он существовал фактически три года, потом развалился, и почти все «маковчане» вошли в МОСХ. Со Львом Федоровичем я был знаком. Он мне прямо сказал: «Вам надо немножко иначе». Я очень многих знал. В частности, у Зефирова учился в институте, у Родионова Сергея Васильевича. Все это были очень разные люди, абсолютно разные. Они были несовместимы. Там были и Крымов, и Истомин, и Фаворский, и Пестель…

А в 1940 году я был на производственной практике в Ленинграде и там познакомился с Павлом Николаевичем Филоновым, в то время уже отстраненным от преподавания в Академии художеств. Привели меня к Филонову домой молодые ребята, которые ходили к нему на занятия. Беседы у Павла Николаевича, или, как их все называли, «занятия», проходили по вторникам и четвергам, вечером с 6 до 9 часов. Народу бывало немного, пять- шесть человек, все одни и те же, главным образом, молодежь. Заходили и «старые» ученики, то есть, мне они тогда казались старыми (им было, наверное, лет по 40-50). Ребята с уважением говорили: «Это Цибасов, это Тагрина»,  — других фамилий не помню. Цибасов и Тагрина были участниками известного коллективного труда «школы»  — иллюстрировали древний эпос «Калевала». Так я могу сказать, что если вы не видели «Калевалы», то вы Филонова не видели. Это  — единственный пример, с моих позиций, когда автор работает с учениками, и достигается единство.

— Вы знали Филонова?

— Не только Филонова, но Филонов — особая статья.

— Расскажите про него поподробнее.

— Да что же рассказывать? Большой человек, большой художник. Единственный, неповторимый в своём роде — уникальный.

Аркадий Паранский

ПРОДОЛЖЕНИЕ >>