Международная Ассоциация писателей и драматургов и художников «Русский мост»  представляет автора –

Анна Гуткина

Анна Гуткина родилась в Ленинграде в 1969 году. Закончила биологический факультет ЛГУ. Переехала в США.  В настоящее время работает как биолог-генетик, занимается проблемами онкологии, чему посвящена ее последняя книга  “Defusing the Cancer Bomb: How Cancer Saved My Life”. Книга написана на английском языке, до этого Анна писала рассказы на русском, они вышли в литературном сборнике “Избыток подсознания”, выпущенном в СПб в 2010 году, совместно с Еленой Яновой и Екатериной Асмус. 

«Курим всегда»

Посвящается Сэлинджеру, не любившему мифы эпохи процветания.

Вот мы едем в кадиллаке и курим. Все курят. Я курю за рулем. Он где-то рядом болтается. Нет, брат рядом, а он тогда сзади болтается. И еще этот парень, друг брата. Тоже сзади. Тоже курит. Здоровье истончится, как бархотка, вот-вот может порваться его драгоценное целое, когда тычешь туда безрассудным окурком. Как знать? Но нет, это не кадиллак. Это oldsmobile. Гигант из эпохи процветания. Старожилы эпохи вспоминают с вожделением к собственному прошлому эти невозможно огромные автомобили, пожиравшие тонны бензина в поездке за пищей в супермаркет. Куда еще с деловым видом ездил обыватель? Может, еще на работу. Ах да, работа. Уголок непонятного комфорта. Мимолетных трусоватых дружб. Зарплат. Ланчей. Ах да – мимолетных же серьезных интриг. Одеться в костюмы. В галстуки одеться. Нахимчистить рубашку.

Как дети, ей-богу.

По просторным драйвуеям наш герой выезжает в настоящую жизнь. Когда это было-то – кто сейчас помнит, кроме нас – тех, кому по закономерной игре обстоятельств достался запах олдсмобиля и, значит, интимное проникновение в душу эпохи процветания, знаком которой и являлся тот самый олдсмобиль, в котором мы все ехали в тот памятный день. По странному, но естественному стечению обстоятельств нам достался запах чужого отца – а может быть, чужого деда: трудно точно рассчитать поколения в чужой стране. Но для простоты будем считать – отца. Нам достался запах чужого американского отца. Американского белого отца эпохи процветания. Того самого обывателя, который торжественно выезжал из своего дома и выкатывался на свой драйвуей и катил, катил, катил дальше, в своей рекламной безупречности – наивной возможно, но столь свойственной эпохе процветания и совершенно утерянной позднее, когда реклама перестала поднимать потребителя до высокого идеала, а стала снисходить к его слабостям, даже льстить и трусливо поддерживать эти слабости в так называемом простом человеке. Что, возможно, и является более изощренной формой воздействия на его потребительские позывы, но тактика принижения и лести привела к тому, что психика обывателя изменилась и он перестал тянуться к идеальному себе, перестал быть безупречным, как того требовала реклама эпохи процветания, и сделался постепенно неопрятным и обрюзгшим, затасканным и сонным, как реклама новой эпохи ему услужливо подсказывала. Расслабиться и быть самим собой.

Но ему, условному американскому отцу, новые веяния давались все же с трудом. Поэтому он до сих пор сохранил лоск – ценой завышенной самооценки, проистекающей из рекламы только что пролетевшей эпохи процветания. Вот-вот она была здесь – кажется, только вчера, – вот же можно увидеть остатки старой рекламы, если окажешься в каком-нибудь страшном захолустье, в каком-нибудь даже, может быть, Madison County, Georgia – или на необозримых диких угодьях Tennessee. Тонкие жены и веселые мужья в костюмах – их идеальная веселость и наивное совершенство покрыты патиной, проведенной в глухом захолустье пары десятилетий – это были они, жители эпохи процветания, когда обыватель бесстрашно достигал своего идеального «я». Это были вещи из того же набора, к которому относился гигантский олдсмобиль и его запах.

Запах этой эпохи достался нам, а не родным детям белого американского отца, некогда владевшего олдсмобилем и запахом эпохи процветания, который он источал. Родные дети белого американского отца имели свои собственные автомобили, современные, небольшие и гладкие, изящные, умные на вид и не пожиравшие столько бензина. Им был не нужен старый олдсмобиль их отца. Так старый олдсмобиль их отца достался нам. Жадным до любого автомобиля. До гигантского монстра эпохи упоения. Гигантского. Как танк. Как динозавр. Как бегемот. И немного ржавчины на нем было неожиданно уместно – как бы для страха, а может и не ржавчины, просто цвет такой был танковый, серьезный. Как обыватель, который думает о себе всегда серьезно и со значением выполняемой рекламной задачи.

Вот брат и купил такое знамение – и вот мы все в нем сидим. Второй ряд потребления. Нам не нужно было идеальной рекламы эпохи процветания, чтобы уговорить нас приобрести эту мечту обывателя, которая мечталась ему двадцать лет назад. Откуда нам было знать про это прошлое? Мы и черная беднота – вот кому достались автомобили эпохи процветания в эпоху панибратства и упрощения. Мы и черная беднота уселись за рули символов власти белого американского обывателя. Мы и черная отчаянная беднота.

Сидим в символах из эпохи процветания, и воздух и запах и дым от чужих папирос то ли одурманивает, то ли отрезвляет нас и черную отчаянную бедноту. Нам страшно от непривычного духа, и мы курим, чтобы закрыться своим собственным дымом от странных призраков чужого процветания.

Как дети, ей-богу.

По запаху и отделке диванов мы поняли, что обыватель не был просто обывателем в те далекие годы всеобщего процветания белого человека – он был мореплаватель, храбрый и надежный водила своего плавно движущегося к супермаркету корабля. Из сегодняшнего скудного далека он кажется прекрасным героем собственной сытости – ах эта скупость сегодняшнего дня… Скупость и тупик нашего общего сегодня – вот почему он кажется самому себе героем, – не чета сегодняшнему мелкому народу. Он смотрит на нас из своего кадиллака двадцать лет назад и гордится собой, своим четким пробором, своей способностью ходить на свой завод, своим костюмом по выходным, неработающей женой в затянутом платье и с тонкой до невозможности талией, своей властью над детьми, над домом, всем собой целиком, – он в упоении. Тогда – когда длилась для всех бесконечная эпоха процветания. Для него самого бедность, в которой мы тут все оказались, – мы, обычные люди, то есть, обычные обыватели, как он, простые обычные жители своего времени, – это не его проблема, обывателя на пенсии. Ему все еще хорошо – ему, вечно греющемуся в лучах своей прекрасной эпохи. Его дети, постигшая их скудость, безработица, проблемы – ах, только не приставайте к нему, пожалуйста, со своими проблемами, ведь наш американский отец (это ничего, что я так его себе беру в отцы, – ведь он мне отец по кадиллаку), в общем-то, человек уже пожилой, и волновать его своими глупостями не следует. Вы кто, товарищ, – сын? А как у вас с работой? Не очень? Нет. Не приставайте. Не приставайте. Он бедный засранец и сука. Он кичится собой перед вами только потому, что он жил в эпоху всеобщего процветания.

Мы знаем это чувство, мы ездили в его кадиллаке и курили. Мы вдыхали запах его любви к себе. Он был героем в эпоху всеобщего героизма. Он сделал то, чего от него хотела требовательная реклама. Он состоялся как герой. Не мучьтесь от его несовершенств, тем более что их нету. Работайте над собой.

Как дети, ей-богу.

Чего это я так на него накинулась? Частично – за тебя. Мне жаль тебя и то, как тебя твой отец мучает. Не понимает. И за вас. И за себя – в том смысле, что и мне тоже обидно, что я не могу просто жить, как «они», – не потому что мне совесть не позволяет, а потому что так больше не живут. Правил больше нет, за которые можно и дальше получать зарплату и чувствовать себя сильным.

Кругом невежды кричат, что побеждает сильнейший, цитируют ненавистного им Дарвина, бедолаги, сами того не зная. Меня тошнит от их криков. Я тоже хочу назад в эпоху процветания. Или хотя бы туда, где мы все курим в этом oldsmobile-е, чтобы со всеми разругаться и начать жить чисто и вдумчиво. Пусть мне тогда попадется учитель буддизма. Пусть он научит меня думать. Вот мы на правом повороте, я держу руль одной рукой – и поворачиваю слишком плавно – олдсмобиль огромный, так что медленно я оказываюсь как раз вровень со встречным водителем на светофоре. Он смотрит на меня, на нас в ужасе. Я помню это выражение. Ужас перед чужим безумием. Я быстро выворачиваю на свою полосу – опять пронесло. Может, мне зря страшно, может, и меня не заденет чужая придурковатость, может, пронесет?

Анна Гуткина