Владимир Набоков не любил женщин-писательниц. Доказательством этому может служить цитата из письма к Эдмунду Уилсону: «Они принадлежат к другому разряду», а также чудесный рассказ «Адмиралтейская игла», сочиняя который автор прочел все произведения Вирджинии Вульф и Кэтрин Мэнсфилд; произведения же эти он счел пошлыми и отдающими цветочной сладостью. Но «Адмиралтейская игла» интересна не только ярким свидетельством неприязни к женской манере письма, в ней также затрагивается много других тем, в том числе и то, как дорогое главному герою прошлое может быть обесценено под неумелым пером романистки. Спустя несколько лет Набоков напишет еще одно, важное для нашего анализа произведение, – эссе «Пушкин. Правда и правдоподобие»; в нем он выскажется отчего Пушкин так важен для русских и почему не столь значителен для французов, коснется проблем перевода его стихотворений на французский язык и раскритикует книги, сработанные в жанре «романизированной биографии», когда автор, задавшись целью воссоздать облик писателя, использует не только его письма или, скажем, воспоминания современников, но и – в гораздо большей степени – обращается к услугам собственного неуемного воображения. Здесь читателю впору спросить: а к чему этот произвольный экскурс в наследие Набокова? А к тому, что автор Лила Зангане в своей книге «Волшебник. Набоков и счастье» как раз и совершает эти две неугодные Набокову вещи: профанирует его прошлое и искажает его облик. Однако обо всем по порядку.

Поначалу как будто ничто не предвещало разочарования. Брайан Бойд, в своей работе ««Ада«» Набокова: Место сознания» упоминает книгу «Волшебник: Набоков и счастье», характеризуя ее как «неожиданная» и предполагая, что Зангане также, как и он любит роман «Ада, или Радости страсти» раз выучила английский язык, чтобы прочитать это сложное произведение. И вот, спустя несколько лет, издательство «КоЛибри» решается перевести и опубликовать книгу Зангане в твердом переплете в России, причем немалым для подобной литературы тиражом 2 тысячи 500 экземпляров с интригующей аннотацией. Из нее можно узнать, например, что Лила Азам Зангане родилась в семье иранских эмигрантов, изучала литературу и философию в престижных университетах, в совершенстве владеет шестью иностранными языками. А кроме этого, что книга, которую вы держите в руках – это «своеобразное литературное путешествие», она опубликована в США, Франции, Нидерландах, Испании, а также еще паре-тройке удаленных друг от друга стран. Внушительно! Раз так, то почему бы не купить «Волшебник. Набоков и счастье» и не отправиться в этот путь, тем более что гидом выступает красивая молодая женщина с темными, выразительными глазами, а место назначения, любимый и до сей поры влекущий литературный мир великого писателя? Ответ однозначен!

Предисловие, пролог и, наконец, первая глава. Она начинается со смерти Набокова, которая, как известно, настигла его вдали от родины, в Швейцарии, в Монтре, на 79-м году жизни. Оригинальный ход, ведь сам писатель в литературоведческой книге «Николай Гоголь» нарушил общепринятую хронологию и посвятил первую главу смерти русского классика, а не обстоятельствам его рождения. Читаем дальше. Описание встречи юной Зангане и сына Набокова, престарелого Дмитрия Владимировича, то, как они едят грушевый пирог и обсуждают сны. Кажется, еще немного, и после этих интригующих задержек мы пустимся в обещанное путешествие, однако то, что происходит в следующих главах, буквально ошарашивает своей банальностью. Зангане, по примеру нерадивых биографов, просто берет и начинает пичкать читателя цитатами из романов классика, его писем и интервью, с неприятной навязчивостью появляясь тут и там, чтобы поведать о весьма натянутых биографических параллелях между своей жизнью и жизнью писателя, а также своих родственников – мамы, отца, дяди, бабушки. Вот характерные примеры. Зангане пересказывает «Лолиту», должно быть, полагая, что тем, кто не читал этот мировой бестселлер лучше впервые узнать историю порочной страсти Гумберта Гумберта именно через ее описание, потом вставляет в текст несколько выборочных цитат из романа, но перед всем этим дает вступление, где подробно описывает обстоятельства, при которых впервые прочла это скандальное произведение – положение тени, цвет своего купальника, наличие рядом дяди-художника с палитрой в руках, рисующего акварелью… там даже есть пятна от лосьона, которые пальцы Зангане отставляют на страницах книги. И ладно бы эти описания были сделаны с мастерством одного из учеников или имитаторов Набокова, скажем, Джона Апдайка («Бразилия») или Джеффа Эдмундса («Серебристый свет»), – мы бы тогда ей все простили – но нет, перед нами обычная графомания, тем больше раздражающая, что в наглом соседстве лепится к пассажам великого писателя. Или вот еще пример. Писательница отправляет нас в довоенный Берлин, в тот день, когда согласно легенде, придуманной Набоковым, он встретил в трамвае Франца Кафку, после чего она сразу переходит – удивительная свобода фантазии! – на свою бабушку, которая жила в Берлине и могла встретить там Набокова, увидеть его мглистым вечером, когда он стоит, цитируем: «упираясь лбом в витрину» и сверкает сквозь сумерки «янтарными огоньками» своих глаз. Говоря о Кафке, Зангане также задается весьма инфантильным вопросом: что бы подумал один писатель о другом, случись им действительно встретить друг друга и оставляет его без ответа, намекая на это как на одну из главных тайн вселенной. Что ж, не так давно были опубликованы письма Набокова к жене, в которых он, среди прочего, приводит свои непосредственные впечатления от встреч с другими, не менее им почитаемыми авторами – Иваном Буниным и Джеймсом Джойсом; в описаниях этих точность энтомолога соседствует с неприязнью мизантропа, так что осмелимся предположить: случись Набокову действительно встретиться с Кафкой, «черная смоль» его глаз,– и эмоционально и эстетически, – была бы последней деталью в портрете автора «Процесса» и «Превращения».

Впрочем, не будем несправедливы. Книга «Волшебник. Набоков и счастье» принадлежит Лиле Азам Зангане и пока дело касается вымысла, она вправе сочинять ее так как сочтет нужным. Хочет – писать короткими абзацами, раз выстроить один длинный и тематически связанный период она не в силах; хочет – придумывать к каждой главе затейливое описание, на манер романистов 18 века, а внутри этих глав – разбросать еще заголовки вроде «летально безумная любовь» или «безумная любовь без взаимности». Обращаться за цитатами из писем Набокова не к прямым источникам, а брать их из вторых рук Брайана Бойда, точнее его двухтомной биографии; она может пересказывать содержание романов Набокова, может повествовать о том, как ловила бабочек, какие сны видела, что ела, где спала; может набирать это курсивом, заглавными литерами, буквами любой формы и размера, ведь были в первой половине 20 века дадаисты, не придававшие ровно никакого значения общепринятым литературным нормам. Вон, Макс Эрнст, если верить критику Малькольму Каули, делал коллажи из рекламных проспектов и находились люди, которые потом выставляли его работы на продажу, и ценители, которые платили за них деньги. Однако совсем другое дело, когда вопрос встает о фактах касающихся книг и устоявшихся о них представлениях, а также о жизни самого Набокова, который ревностно защищал ее приватность и болезненно реагировал на всякое неуважение к своему личному пространству. Здесь писателю – будь то мужчина или женщина, биограф или литературовед – совершать ошибки и неточности строго воспрещается. Поэтому, когда Зангане связывает Тамару из книги воспоминаний Набокова «Память, говори» с его первой любовью Валентиной Шульгиной, мы ничего не имеем против, так как это – общепризнанный факт, но когда она проецирует Шульгину на таких женских персонажей писателя как Анабелла и Ада, утверждая, что в них также нашли отражения ее черты, – это не только бездоказательно, но еще и некорректно; когда писательница безапелляционно называет «Дар» лучшим русскоязычным романом Набокова, мы можем вспомнить слова самого автора, который говорил об этой книге то же самое, однако тут же заметим, что в набоковедении, а также у читателей, каноническими признаны и другие созданные в берлинский период книги  – «Защита Лужина» и «Приглашение на казнь». Когда же писательница говорит, что эссе «Николай Гоголь» «почти забыто», остается только удивленно приподнять брови и спросить ее – «Где? Кем?». Ведь книга за вычетом нескольких глав, после первой публикации, вошла в состав сборника «Лекции по русской литературе» и в этом виде неоднократно переиздавалась: в США, в твердом переплете согласно Amazon.com трижды – в 1980, 1982 и 2002 году; в России в твердом и мягком переплете четыре раза – в 2001, 2010, 2014, 2015 г.; недавно была издана в Японии, а также ряде других стран. Все это свидетельствует о том, что рассуждения Набокова о Гоголе по-прежнему интересны не только для студентов и преподавателей, но и для обычных ценителей словесности. Впрочем, просчеты, которые допускает Зангане, говоря о книгах Набокова, просто меркнут в сравнении с тем, что она позволяет себе, описывая его личную жизнь. Ей мало того, что на страницах «Волшебник. Набоков и счастье» она, спрятавшись в кустах, наблюдает за тем как герои романа «Ада, или Радости страсти», юные Ван и Ада, предаются любви; Зангане простирает свои фантазии дальше, и вот с удивлением мы обнаруживаем, как ненасытное око вуайеристки из области ирреальной переходит в реальную и, процитировав, как у нее водится, фрагменты из мемуаров «Память, говори», писательница легко сбрасывает накинутые Набоковым поэтические покровы, и разит нас подробностями его интимной жизни не хуже натуралистов самого худшего пошиба. Вот молодой Владимир целует «круглый и блестящий как мокрый абрикос» рот возлюбленной Валентины, откладывая в память такие выразительные детали как «мягкий изгиб бедра», потом он «занимается с ней любовью», далее следует уточнение, что все это происходит «посреди бела дня» и не где-нибудь, а в «сосновой роще». Положим, сосновые рощи в поместье Рождествено были, но абрикосов ни натуральных, ни метафорических там не было, и интимные свидания Владимир старался устраивать с Валентиной поздно вечером, в сумерках, чтобы никто за ним не подсматривал и потом не описывал это в досужих пересудах или книгах биографического толка. Или вот еще. Зангане, – в который раз! – преодолевает пространство и время и переносит нас в Швейцарию, в отель «Монтре-Палас», где получивший мировое признание писатель жил со своей женой Верой Слоним. Зангане снова интересует приватная жизнь Набоковых, она приоткрывает дверь и заглядывает к ним в спальню: «Нам ничего не известно о их личной жизни, разве только то, что они спали в соседних комнатах. Возможно, он входил к ней на цыпочках. А потом, поздней ночью лежал, обнаженный, на спине, и смотрел на нее, потом поднимал свои серо-голубые глаза к потолку, и, встав, беззвучно исчезал, в полутьме своей комнаты». Читатель заметит, что здесь Набоков мало того, что предстает голым, так еще и не тем резвым сатиром, каким был в молодости, а, по всей видимости, импотентом. Процитируем еще немного – стиль работы Зангане становится заразительным. Писательница-папарацци, возможно, слишком буквально следуя известному тезису Набокова о приоритетном значении частного перед общим, делает несколько наблюдений за писателем, тщательно детализируя работу его органов. Задавая ему вопросы в рамках воображаемого интервью, она отмечает, как его глаза цвета «зелень с янтарем» сужаются «до размера миндальных орехов», как будто запамятовав, что ранее описывала их как «серо-голубые». Смотрим дальше. В одной из глав есть эпизод, в котором Набоков становится за кафедрой, причем снова почему-то «на цыпочках» (встретите Зангане – спросите у нее: почему он крадется?) и произносит свои знаменитые слова о том, что: «Я знаю больше, чем могу выразить словами, и то немногое, что я могу выразить, не было бы выражено, не знай я большего», после чего писательница максимально приближает объектив к объекту своего исследования, наводит на резкость и заглядывает Набокову глубоко в рот, где в этот момент «небный язычок дрожит в своей алой пещере». И снова, она забыла или попросту на знает, что такое важное для писателя и ценителей его творчества заявление Набоков сделал отнюдь не с кафедры одного из университетов США, а в 1963 году, в Швейцарии, отвечая на вопросы журналиста Playboy Олвина Тоффлера, причем сделал это не в реальном времени, а заставил прислать ему вопросы заранее, чтобы по своему обыкновению спокойно подумать и тщательно ответить на них, записав виртуозно составленные пассажи на каталожные карточки. Можно было бы и дальше цитировать Зангане, отмечая ее просчеты и ошибки, но, пожалуй, и того что есть будет достаточно.

Владимир Набоков не любил женщин-писательниц. В подтверждение этому можно назвать созданный в 1933 году рассказ «Адмиралтейская игла»; герой его, эмигрантский писатель, которого, впрочем, не стоит путать с Набоковым, берет в берлинской библиотеке несколько книг, и в одной из них обнаруживает описание своей первой любви, но такое бездарное и неточное, что приходит в ужас: «Вы, сударыня, написали историю моей первой любви. Изумлен, изумлен, и, так как я тоже грузный, изумление сопряжено с одышкой. Вот мы с Вами пыхтим, ибо несомненно и Вы ошарашены тем, что объявился герой, Вами выдуманный. Нет, я обмолвился… Гарнир – Ваш, положим фарш и соус тоже Ваши, но дичь (опять почти каламбур), дичь, сударыня, не Ваша, а моя, с моей дробинкой в крылышке. Диву даюсь, – где и как неведомой даме удалось похитить мое прошлое?». Исследователи считают, что «Адмиралтейская игла» – сложное произведение; оно держит в напряжении, поскольку в нем есть противопоставление мужского и женского начал, реальных воспоминаний и литературных штампов. Спустя несколько лет, Набоков, для своего выступления, приуроченного к столетию со дня смерти Александра Пушкина, подготовит речь; в последствие французский журнал «Новое литературное обозрение» издаст ее в виде эссе. В нем он среди прочего скажет несколько критических слов о таком жанре как «романизированная биография» и людях, которые отбросив условности хорошего вкуса, работают в этом жанре, создавая на потребу невзыскательного читателя нехитрые литературно-биографические поделки. «Сначала берут письма знаменитости, их отбирают, вырезают, расклеивают, чтобы сделать для него красивую бумажную одежду, затем пролистывают его сочинения, отыскивая в них его собственные черты. И, черт возьми, не стесняются. Мне приходилось сталкиваться с совершенно курьезными вещами в подобных повествованиях о жизни великих, вроде одной биографии известного немецкого поэта, где от начала до конца пересказывалось содержание его поэмы «Мечта», представленное как размышление над мечтой его собственной. Действительно, что может быть проще, чем заставить великую личность вращаться среди людей, мыслей, предметов, описанных им самим, и выпотрошить до полусмерти его книги, для того чтобы начинить свою?». Характеристично! Внимательный читатель, должно быть, заметил, что задолго до того, как книга «Волшебник. Набоков и счастье» появилась на свет, главный ее герой, с приблизительной точностью описал сюжет этого произведения и вынес о нем свое строгое суждение. Здесь остается только пожалеть, что Лила Азам Зангане, так легко в своих фантазиях пересекавшая границы времени и пространства, не телепортировалась – перед написанием свой книги – в 1937 год, в Шопеновский зал города Брюсселя, Бельгия, и не оказалась, 11 февраля в 5 часов дня по местному времени, в первых рядах вместе с Джеймсом Джойсом и игроками венгерской футбольной команды, чтобы услышать эти про­­роческие слова. Возможно, тогда одной плохой книгой о Набокове стало бы меньше.

Михаил Кажаев