— Не могу привыкнуть к изобилию продуктов, — говорю другу Вадиму.

 Улыбаясь, Валентиныч отвечает:

— Так и должно быть.

Человек явление социальное, потому вспоминают девяностые годы люди в большинстве своём с горечью. Ныне на дворе 2017 год, мы живём в извечной суете, так ведь возьми отдельно каждого — и у каждого окажется в душе окалина. Кто-то родных похоронил, работу потерял, здоровье, да мало ли чего. Сказано: «Мир лежит во зле», и где обрести радость душевную — именно этими вопросом задаются многие поколения людей…

В страшные девяностые годы наш отопительный завод остановился. Восемь тысяч человек осталось без работы. Как выживать? В психушку требовались санитары, и я пошёл. На душе было очень туго, работал сварщиком, хорошие деньги получал. Один фрезеровщик сказал, что, мол, дома посидит, переждёт, но в психбольницу не пойдёт. Я был молод, двадцать семь лет, жена Ирина поддержала, сказав, что если там так сложно будет — уйдёшь. Люди работают везде, и я вовсе не ставлю задачу какую-то особенную, просто воспоминания живут в тебе, ты живёшь с ними. Кто-то, разумеется, молчит, но большинство осуждает друг друга при первой же возможности. Сложен и жесток мир, а люди всегда люди со своими вечными грехами, коим нет числа. В первый день работы, мне выдали медицинский белый халат. Заведующая Нина Григорьевна говорила мне в своём кабинете:

— Здесь работать сложно, люди, сами должны понимать, какие тут находятся. Если не выдержите, сразу ко мне, просто сильно не удивляйтесь ничему. Вы кем на заводе работали?

Отвечаю:

— Сварщиком.

– Ну ладно, идите в общую комнату.

Работали мы с мужиком по имени Владимир, он тоже был заводчанином, спокойный, хороший мужик. Утром была выдача таблеток, больные прятали таблетки под языком, под зубами, лекарства были сильные, многие не хотели их принимать. Медсёстры знали всех уклонистов, и всё равно находили у них во рту спрятанные таблетки, и велели всё-таки проглотить их, с большой неохотой больные это всё же делали. Володя объяснял мне:

— Тебе нужно делать то, что я тебе буду говорить, здесь тебе не на заводе, сам понимаешь — везде свои порядки. Тебе ещё повезло, ты со мной работаешь, а мне вот тут одному до тебя приходилось.

Когда человек начинал вести себя не адекватно, то есть кидался на железные решётки, угрожал медсёстрам, пуская в ход руки, нам с Володей велели связывать таких буйных. Но сначала таким ставили уколы с сильно действующим лекарством, потом завязывали очень плотно в мокрую простыню и связывали по всему телу верёвкой. Те, кто подвергался такой процедуре, ненавидели её, и пока не засыпали от лекарства, жутко кричали. Люди лежали разные, они и сами нам рассказывали о своей жизни. Трое было из армии, избили сослуживцы, с головой случилось помутнение, превратившееся в нервную болезнь до самой смерти. Дома с ними родителям было находиться невыносимо. А в сущности — лежали молодые красивые парни, жалко их было до того, что грудь болела. Ведь те подонки, которые их избивали — всех ли их осудили или на свободе кто? Много вопросов в моей голове тогда крутилось, ведь сам служил, и знал всё не понаслышке, а на собственном горбу. На выходные устраивался такой день, когда разрешалось свидание с больными. Для этого выделялась большая комната, напоминающая столовую. Родственники, доподлинно зная, что здесь кормят очень хорошо, всё одно привозили с собой массу еды. Нам было велено наблюдать за этим делом. Оказывается, побочным эффектом таблеток было то, что больные смогли съесть огромное количество пищи. Разумеется, родственники, видя такой аппетит родного человека, думали, что тот голоден. Если случался недогляд с нашей стороны, то от переедания больных жутко рвало. Припоминаю случай, как один парень, когда к нему приехала мама, съел полную трёхлитровую банку жирного супа, потом котлет штук десять. Ему стало до того плохо, что пришлось откачивать. Маму эту предупреждали не раз, что не надо давать съедать ему столько еды, но психология человека, наверное, никогда до конца изучена не будет, похожие случаи были много раз. Случалась среди больных и дедовщина, хоть условия были довольно жёсткими, и за этим следили медсёстры и мы — санитары. Все одно бывали такие, которые посильнее, искали, кто послабее или по тем или иным причинам им не нравился. Потому приходилось разнимать, а обидчиков слабого вязать, что делать — такова была моя работа, с которой я мечтал сбежать с самого первого дня. Больница была пятиэтажной, этаж для женщин, этаж для мужчин. И ещё один этаж для тех, кого ещё можно было вылечить. На этаже, за который мы отвечали, находилось несколько десятков больных, точно не помню уже сколько, но помню, что было таких блаженных много. Однажды вечером, заступив на ночное дежурство, я сидел с медсестрой Валентиной Ивановной, она раскладывала порции таблеток на утро. Невольно удивляло их количество. Видя мой взгляд, Валентина сказала:

— Если нормальному человеку дать хоть одну из этих таблеток, которые наши больные пьют горстями, то проспит человек беспробудно не меньше трёх дней, не просыпаясь ни на минуту.

Жутко стало от таких слов, по коридорам в это время ходил один больной Володька, напевал песню: «Где ж ты моя черноглазая где, в Вологде», был уже отбой, все спали, но Володе, не помню почему, сделали снисхождение, может от того, что он выносил утки за больными… Да, вспомнил — именно так. Возле Валентины Ивановны на полу в тазу валялись выроненные таблетки, после раскладки их было десятка два. Вдруг в кабинет зашёл Володька, и мы не успели вздохнуть, как он уже выловил все таблетки в тазу, и быстро запихал их в рот. Мы отвели Володю в палату, и уложили спасть. На мой вопрос, что, де, Володьке, мол, плохо бы не стало, Валентина Ивановна ответила:

— Ему не будет, он ведь давно у нас лежит, бывает — вот такие выверты устраивает. Мама его, случается, забирает домой, а он чифиря напьётся и снова к нам попадает, он алкоголь не любит, а вот крепкий чай обожает, а ведь он ему категорически противопоказан.

Были случаи, что и кидались в драку на нас больные, для особо опасных медперсонал делал своеобразные карцеры. Там человек сидел, как в тюрьме. Из матрасов вытаскивали вату, выискивали бумагу, курили это. Проверки всего и вся были частыми, но родственники разными путями передавали запрещённые предметы — это были и спички, и сигареты, и заварка. Приходилось видеть мне и перехваченные медицинским персоналом любовные записки, которые, опять же, разными путями попадали, и таким образом общались женский этаж с мужским. Однажды нас с Володей вызвали на женский этаж — там не могли усмирить сильную молодую женщину. Завидев нас, она, слава Богу, успокоилась. Там работали одни женщины, мужиков-санитаров, по понятным причинам, не было, медсёстры с женского этажа не раз говорили нам, что нам с мужиками работать намного легче, чем им с женщинами. Запомнилось и то, как наши больные готовились к концерту художественной самодеятельности для медицинских работников. Учили тексты песен, переписывая слова друг у друга. Очень популярна среди них была песня Владимира Семёновича Высоцкого про психбольницу. Больные часто цитировали слова из этой знаменитой песни. Один парень очень хорошо играл на гитаре и пел, если бы в компании я общался с ним, ни за что бы не подумал, что он психически очень болен. В центре этажа располагался на высокой полке телевизор — когда больные вели себя плохо, его выключали в наказание. Медицинские сёстры, привыкшие к такой работе, довольно мужественно несли свой крест, меня же хватило только на месяц. Весь этот месяц я мечтал о родном заводе: как замечательно было заниматься изготовлением котельных установок. Мне даже снился наш завод, и во сне я плакал. Безусловно, каждый должен заниматься своим делом, вот о чём я усиленно думал тогда, эти мысли томили меня неустанно. Через месяц моей работы у моего друга Эдуарда был день рождения, днём я выпил у друга несколько рюмок домашнего самогону, а вечером мне предстояло заступать на дежурство. Так было заведено в этом учреждении, что каждый раз перед работой у всех мерили давление, словом, меня отстранили от работы и уволили, за что я им очень благодарен. Медсёстры весь этот месяц, конечно же, наблюдали за мной, а я в открытую всех жалел, не подошёл я для такой работы. Запомнилось, как в дни, когда приходили родственники, больные после встречи с ними одаривали меня конфетами, говорили, что я добрый санитар. Не раз потом говорил я другу:

— Спасибо за то, что самогонкой напоил…

Пока писался этот рассказ, неожиданно позвонил мой друг — писатель Василий Скробот. Оказалось, он из Иркутска приехал навестить родной Братск. Подъехала машина, крепко обнялись, гляжу — Василий Александрович плачет:

— Ты чего Александрович?

Ответ:

— Да понимаешь, Толя, душа захотела могилки родных навестить, у меня все вместе на погосте лежат, только отец на другом кладбище, давно он уж помер. Приезжаем — заросло всё, не найти. У меня слёзы на глазах — неужели не найду? И ведь привёл Господь — нашёл я, Толя, тятину могилку.

Василий Александрович передал мне для наших библиотек свою новую книгу под названием «Горечь» — это замечательная и очень сильная публицистика о нашей жизни. Передал и журнал «Сибирь», где опубликована его статья «Он не умер, он ушёл в зарю» о детском писателе Геннадии Павловиче Михасенко. Журнал «Сибирь» основан в 1930 году, и я, конечно же, порадовался за друга, который написал замечательный материал о нашем знаменитом на всю страну Братчанине. Вот как бывает, пишешь об одном, случается другое, может, это и не по литературным правилам, но несомненно — от души, поверьте добрые читатели…

Казаков Анатолий Владимирович