Я брёл по проспекту, обходя полупрозрачные лужи и бессмысленно пиная случайно подвернувшийся камешек. Солнце, спрятавшееся в серых весенних пучинах, заходило за невидимый горизонт, и улицу медленно окутывал сумрак. Ещё пара часов, и оголтелые компании, пьяные бездомные и просто странные прохожие вылезут из нор под неровный свет косых фонарей и вывесок питейных заведений. Пока на тротуаре было спокойно, но это было шаткое, пугливое спокойствие. Казалось, хлопни в ладоши или громко крикни — улицу зальёт задушевными разговорами, бессвязными поцелуями и грязными драками.

Камешек юрко отскакивал от ботинка и, собирая трещины и выемки, радостно прыгал впереди меня. Внутри было пусто. Наверное, хреново, когда обретаешь хоть какое-то значение и смысл только тогда, когда тебя от безделья и скуки пинают по неровному асфальту. Или не хреново, а легко. Или просто плевать. Хмыкнув, я отправил маленький кусочек бетона в последний полёт и открыл родную дверь бара.

«Дом» висел в списках незаметных городских заведений. Не был разрекламированным сетевым нечто с толпой официантов и не был дорогой пародией на зарубежные пабы… Кабак и кабак. Что ещё сказать? Простой, с угловатой мебелью, широкой стойкой и одним грузным барменом с вечно недовольным лицом. Никаких отличительных черт, кроме, пожалуй, покосившегося ржавого киоска неподалёку, за который ходили по нужде, если туалет был кем-то бессовестно занят. Да и эта особенность притянута за уши. Одно из мест, в которые заглядывали либо из любопытства, либо по глупости. Но я не жалею.

Привычно скрипнула дверь, и в нос ударил запах отсыревших курток, сигаретного дыма и полумёртвой выпивки. За пошарканной локтями стойкой скучал Бох и смотрел телевизор; напротив, по ту сторону баррикады, спал Бездомный с зажатой в руке пустой рюмкой. В самом углу, напротив окна, уже потягивали из своих стаканов Василь и Сим, о чём-то тихо болтая. Была ещё пара незнакомых людей, но в целом «Дом» пустовал. Я подошёл к стойке, приветливо похлопал по плечу сопящего Бездомного и вежливо постучал костяшками по старому дереву. Бармен нехотя оторвался от мелькающего экрана, сонно взглянул на меня из-под лохматых бровей и набрал тёмного нефильтрованного.

— Василю передай, чтобы больше не было такого. Заколебал, — просипел Бох.
— Передам. Как новый телевизор?
— Показывает.

Я взял запотевший стакан и направился к столику.

Пока Василь с лёгким недоумением что-то рассказывал, Сим раскуривал сигарету. Из-под усов вываливался едкий серый дым. Я поставил пиво и, прислушиваясь, тоже полез за примятой в кармане пачкой.

— …и он говорит, якобы ты ничего не перепутал, дядя. Я ему объясняю, что я не дядя и даже не тётя, а перепутал что-то он, — говорил Василь. — Ну, и тут эта гнида брык со стула и прямо в челюсть так, хорошо в челюсть…

Сим, уставившись в стакан, молча потягивал сигарету и качал головой.

— Ну, и разобрало меня по-злому. Ведь я по-людски, спокойно ему, что не прав, что нельзя так. Да что там уже… Закрутилось: я ему в ухо, он за бутылку…
— Несомненно, — сочувственно сказал Сим.

В карих глазах Василя мелькнул уголёк обиды, и он быстро отвернулся к окну, за которым суетились глухие капюшоны и широкие зонты. Опять лил дождь.
В этом году у весны вышел по-настоящему серый апрель.

— Бох просил передать, чтобы больше не повторялось, — бросил я.
— Да… Да я и говорю, вот… — устало протянул Василь и махнул рукой. — Не повторится. Ты-то вчера куда утёк?
— Смутно помню. Но проснулся дома.
— Неудивительно, — хмыкнул он. — Я бы, наверное, тоже не помнил, да лицо болит, з-зараза. Классно у него удар поставлен, тут, конечно…

Сим аккуратно затушил бычок в пепельнице и, прихватив пустой стакан, направился к барной стойке. Его худое лицо иногда кривила заметная судорога, отчего оно становилось будто кричащим, наполненным страхом. Словно что-то невидимое и неуловимое постоянно пугало, заставляя вздрагивать. Он не обращал внимания, и никто вокруг не обращал.

Нервный тик — неотъемлемое от Сима. Это, собственно, Сим и есть.

Подойдя к Боху, он что-то суетно показал на пальцах, и через пару минут на нашем столе оказались дешёвое прозрачное и покрытые инеем рюмки. Василь, не моргнув, допил пиво и сразу откупорил бутылку. В миг уничтожив стопку и занюхав рукавом мятого серого плаща, довольно крякнул:

— Нормально… — по лицу разлилась краска. — У тебя праздник сегодня какой?

Сим безразлично пожал плечами.

— Понял, — сказал Василь. — Бох опять пригрозил, значит… Всегда он мне грозит, а другим нет. Почему?
— Потому что пьяный людей пугаешь, вот почему, — ответил я. — Да и не грозил он, просто просил без разборок.
— Несомненно, — шмыгнул Сим.

Василь вяло отмахнулся:

— Я их не пугаю, ты не путай. Просто не понимаю, и они не понимают, — он почесался за ухом и, вздохнув, спросил. — Вот человек я или пёс бездомный?
— Опять ты начинаешь…
— Не стоит… — поморщился Сим и опрокинул в рот рюмку.
— Не надо. Не надо, ладно? Вот, Бох вечно кричит, что выпнет из бара, как какую-то шавку. А за что? Говорит, больной. Да какой больной? В каком месте? Руку первый никогда не поднимал, стёкла не бил и по углам тут не блевал. Сколько себя помню. Вон там, — Василь указал широкой ладонью на окно, — тоже все пинают в бока, кроют как хотят и бросают объедки. Моя зарплата — гнилые объедки, по-другому не назвать. Гонят. Шепчут за спиной. Я даже не знаю. Больной?
— Просто тебе обидно, вот и всё, — вставил я.
— Конечно, обидно. За всё обидно, — Василь выпил. — Ярлычество это… А что делать-то теперь? Как будто одной всеми принятой линейкой можно человека измерить. Чиновник — значит вор, жену любит — слабовольный, молодой — глупый…
— Если с метлой, то дворник…
— Да, если — дворник. Но тут немного другое, понял, да? Почему дворник? Да как же: маму не слушал, учиться не хотел, а пить чуть не с коляски начал. А может он ещё и сидел? Конечно, сидел. У нас же, чтобы в дворники попасть — в тюрьме срок мотать нужно. А как иначе? — он глубоко вздохнул. — Но мало ли? Мало ли? Нахрен ему эта метла… Или не нахрен? В голову человеку просто так не залезешь, да никто и не пытается, вот в чём дело… Зачем? Все всё знают и во всем разбираются. В любом месте…
— Не хочу я любого места… — протянул я.
— Да вот, хотя бы очередь, — Василь не слушал. — Великое изобретение — человеческая очередь. И сразу: склочники, деспоты, пьяницы, наркоманы, выскочки, успешные, безуспешные… На всех клеймо висит, и никак это клеймо не содрать, потому что, друг, ты в очереди стоишь, а не где-то там. Один сказал — другие услышали. Да, начнут опровергать и спорить, но это тоже самое, что менять один липкий ярлык на другой.
— Просто другим так же обидно, как и тебе.

Жёлтые пальцы Сима гоняли по столу коробок спичек: он тихо колдовал сам с собой. Сим никогда не прерывал словоизлияний Василя, даже когда тот доходил до ручки и начинал орать. К слову, он никогда и не слушал. Или делал вид. Не знаю.

— Конечно, обидно, кто спорит, — устало бросил Василь. — Просто потом все сюда приходят. Пьют, дерутся, лапают женщин и бьют стаканы…

Симовские руки двигались в бешеном танце, совершая тайный магический ритуал. Я засмотрелся.

— А пёс-то я. Да и уж лучше я псом безродным, а вы как хотите…
— Ты не пёс, Василь, перестань.

Он горько усмехнулся и продолжил:

— А кто? Бох прав. Да все правы и неправы, что говорить. И ведь всё это банально так… Обыденно, знаешь. И противно от того, что обыденно. И даже немного страшно. Банальность, обыденность, очереди, битые стаканы, ярлыки, споры, линейки, дворники… Я ведь понимаю, что все мои мысли — тоже банальность. Но ведь разбирает до самых кишок: иногда хочется просто всё сгрести в кучу, бросить в огромную печь и харкнуть следом. А раз так, то, наверное, и эти банальности не так уж банальны, а?
— Василь, могу лишь сказать, что ты исключительно банален. И исключительно скучен: Сим уже все спички измучил, — вздохнул я.
— Да, как и все. Как и все. Все исключительные, и все же — скучные.
— А может наоборот?
— Знаешь, это как тот анекдот со стаканом. Не наоборот. Хотелось бы, но нет…
— Почему?

Василь смачно ругнулся.

— Не стоит, — Сим раздражённо дернул усами.
— Да брось, ты-то знаешь, — ответил Василь и замолк.

На стол, тихо жужжа, опустилась муха. Маленькая, зелёно-серебристая, она замерла, будто хотела узнать, отчего здесь так рябит и сотрясается воздух. Муха. У неё, наверное, тоже скучная жизнь: летает себе, крутится вокруг дерьма, а если не крутится, то ищет дерьмо, чтобы отложить мелкое червивое потомство. Малыши станут взрослее, начнут чистить свои когтистые лапки, биться в окна… Жизнь, несправедливо короткая. Или хорошо, что короткая, и справедливо, что муха этого не понимает. И поэтому ей никогда не станет скучно.

Живи, да тарань стёкла.

Неожиданно на место, где сидело любопытное насекомое, грохнулась шершавая ладонь. Я невольно вздрогнул. Василь придирчиво осмотрел руку и грубо буркнул:

— Напустил… Сдохло у него что-то…

Бох, словно услышал, грозно гаркнул из-за стойки что-то нечленораздельное.

— Мухи у тебя тут, всё нормально! — крикнул в ответ захмелевший Василь и примирительно поднял над головой стакан с остатками пива.

Бутылка, словно грязная беспризорница, ходила по рукам и жестоко опрокидывалась в мокрые рюмки. Стеклянное горлышко печально поблескивало в жёлтом свете старой лампы, а слезливые капли медленно стекали к основанию. Стало противно и всё равно.

За окном стемнело. Ржавые фонари-аисты вдоль мокрых проспектов осторожно замерцали электрически белым, отражаясь в прудах городских луж и выманивая из сумрака снующие силуэты. В воздухе поблескивала водяная пыль, и душная вата тумана постепенно заполняла вечерние улицы.

— Нужно нам что-то… — просипел Василь после очередной рюмки и крепко зажмурился. — Нет, действительно…
— Закуски? — в моей голове начинало шуметь.
— Несомненно, — бросил Сим.
— Встряска, землетрясение, взрыв, скандал… Я не знаю, что-то такое, что возьмёт нас всех за горло и даст по морде так, что зубы будем неделю собирать. Вот что нужно.
— Кому нужно? Ты о чём? — не понял я.
— О людях я, о чём… — раздраженно ответил Василь. — Мы же в трясине барахтаемся, гнилой коркой покрылись. Плесень, настоящая плесень, понимаешь? Ничего ты не понимаешь… Жрать скоро друг друга начнём, уже начали и давимся… Давимся! Быстрей бы. Этому городу поможет только удушье.

Василь был пьян. Его лицо то грозно чернело, то становилось венозно-фиолетовым, то ярко-красным. Я заметил эту странную иллюминацию и насторожился.

— Вот. Я сейчас возьму стакан и разобью об голову вон того жирного Боха, об эту грязную продажную помойку. Обо всех Бохов разом разобью. Больной я? Больному больное. Зачем? Просто так. Хочется мне.

Сим недовольно засопел.

— Ты так только полицию встряхнешь, — сказал я.
— Не только…
— Может, выпьем лучше? Сдался тебе этот Бох…
— Мы выпьем. Давай. А потом я разобью стакан. Так разобью…
— Успокойся, — перебил я и разлил остатки водки. — За что пьём?
— Ни за что, — бросил Василь.

Мы чокнулись и опустошили потеплевшие рюмки.

День с треском переломился, и в бар начали забиваться люди. Вместе с непрекращающимся дверным скрипом звучали голоса: смеющиеся, что-то доказывающие, просящие, жалкие, грубые… Человеческий шум наполнял дряхлое заведение. Бармен, превозмогая лень, оторвался от онемевшего телевизора и ожил за стойкой. Бесконечно здороваясь, он доставал чистые стаканы и полные бутылки, считал мятые купюры и стучал кассой.

— Ну, так вот. Она ему, короче, не дала, и на этом у них кончилось…
— Да брось! Я слышал ты там всего пятнадцать суток сидел, не лей в уши…
— Если вовремя квартальный сдам, понимаешь, не всё так просто. Да и Яков тот ещё чёрт…
— Он меня подрезает, такой режет, режет… Я охренел от такого расклада. Не растерялся, вывернул руль на встречку, а то хер ли пашет…
— Уберите руки, молодой человек!
— Это вы уберите.
— А потом на горизонте другой появился. Но с этим всё сразу было ясно…
— Дима, Дим, ты тёмное пьешь? Да нет светлого! Ну, кончилось… Будешь или нет? Быстрее думай!
— Твою мать…
— Зачем в метро форточки, вот ты знаешь?
— Тебе какая разница?

Заведение гудело пьяным оркестром, и каждый музыкант в нём играл на ощупь с закрытыми глазами. Душный воздух кровоточил запахами льющегося алкоголя, сигаретного дыма и дешёвого парфюма. Откуда столько любопытных и глупых?

Я оторвался от стола, чтобы заказать ещё закуски и выпивки. Слегка покачиваясь, подошёл к стойке и встал рядом с Бездомным. Тот уже проснулся и цедил пиво, любопытно озираясь по сторонам. На выжатом лице замерла глупая улыбка. Бездомный был рад, что находится на своём месте и в своё время. Привычная и родная среда. Всем бы так. Бесшумно возник бармен и вопросительно уставился на меня. Я, подражая Симу, попытался показать на пальцах, что нужно. Но то ли у Сима своя азбука, то ли я уже порядочно пьян, а Бох лишь недовольно нахмурил волосатые гусеницы и грубо спросил:

— Тебе чего надо?
— Повтори. И закуски холодной.

Через мгновение на шершавой стойке появились бутылка водки и тарелка мелко нарезанной сельди. Только я собрался уходить, как Бездомный, зло оскалившись, схватил меня за рукав и дёрнул к себе:

— Знаешь, видел их? Стоят там и ничего не делают.
— Кто? Где? — потупился я. Глаза пьяницы бешено метались по мне, будто искали изъян.
— На площади. Стоят себе и всё. Стоят и смотрят. Знаешь, зачем стоят?
— Не знаю, — я хотел уйти, но Бездомный держал крепко. — Ты что хочешь?
— И я не знаю. А они стоят. Я видел. Поверх всех смотрят. И не моргают совсем. Да, не моргают. Я видел. А ты?
— Что ты несёшь?
— Что, что… — взгляд затуманился и он отпустил мою руку. — Иди отсюда. Давай, вали. Развесил…

Я вернулся к столику. Василь сразу же открыл бутылку и рефлекторно разлил прозрачное по только высохшим рюмкам. Сим взял кусочек рыбы и принялся обнюхивать, словно подранная временем крыса.

— Слушай, ты не в курсе, что на площади происходит? — спросил я.
— А что там происходит?! — резко гаркнул Василь и выпил, высоко задрав выпирающий булыжник кадыка. Громко ударив стопкой, он с трудом оторвался от стола и направился в сторону суетящегося Боха, еле слышно напевая:

— У попа была собака, он её любил…

Лицо Сима скривила страшная судорога.

Денис Морозов
2017