Текст, который ниже, возбуждён чтением книги Илличевского «Справа налево» (2015). Но у меня большая проблема. Кое-что, о чём я хочу писать, не общепринято. И мне придётся отвлекаться. Я даже с этого начну.

1.

Ницшеанство.

Ницше жил в XIX веке. А я считаю, что ницшеанство – один из типов идеалов, исповедуемых человечеством всегда. В процессе взаимного плавного превращения одного идеала в другой, другого – в третий и т.д. Всего типов – 6 (Пользы, Гармонии, Долга и пр.). И очерёдность взаимопревращения, в общем, одна и та же. Не без исключений и обратного хода. Так ницшеанский – самый тёмный. Не из-за пессимизма. А из-за недопрояснённости.

В моём кругозоре я претензию за недопрояснённость предъявляю Шалыгиной в её диссертации (http://shaligina.narod.ru/disser_1.htm) 1997-го года. Казалось бы, при отсутствии цензуры можно было уже не бояться и впрямую назвать Чехова ницшеанцем, и проакцентировать, что то есть – если одним словом и в пику христианскому тому свету – иномирие. А чуть большим количеством слов – принципиально недостижимое, ибо его только помылить можно: что-то вроде Вневременья, Апричинности и подобного. Но – что беспринципно – оно способно быть выраженным образно. Например, Треплев в первом действии «Чайки» немотивированно поправляет дяде галстук.

2.

Диалогика.

Жил такой философ – Библер. Его до крайности трудно читать. Одна из его мыслей, такая (как я понял): когда я мыслю, я с той же силой формулирую и то, что я понимаю в объекте, и то, что я в нем принципиально не понимаю, что является для меня изначальной загадкой, чем-то выходящим за пределы моего разумения.

Вот это второе для античности есть ницшеанское иномирие. Идеализм, при всём как бы материализме древних греков: они всё оживляют и именуют человекоподобными богами.

Именование вполне годится для мещан.

«А. Ф. Лосев как-то в сердцах обмолвился такой сентенцией: «Религия, в которой нет мистики, нет таинства, нет догматов, нет всего аппарата грехопадений и искуплений, всевозможных смертей и воскресений, суда, мук и пр., то есть религия, которая попросту является только моралью, такая религия, очевидно, не только вполне безвредна для мещанства, но оно специально выдумывает для себя такую религию». Правда, эта гневная филиппика была адресована автором лишь одной определенной категории людей – «античным мещанам» [НО] суровый приговор Лосева должен быть отнесен ко всей вообще греческой религии» (http://www.proza.ru/2012/07/03/844).

А ницшеанское иномирие вполне видно в иной характеристике греков:

«Конечно, язычники – не атеисты, но они и не верующие в нашем христианском смысле. Они ощущают присутствие каких-то сил, и гадают о них, и выдумывают. У греков был алтарь неведомого бога. На самом деле все их боги – неведомые» (Честертон. Там же).

Получается, как бы разорванное сознание.

Нечто (гармоничная античность, например) «понимается уже не как нечто единственно возможное… а как итог… одной из возможных логик бытия» (Библер. http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/bibler/02.php).

3.

Технэ.

У греков ««искусство» и «ремесло» передаются одним и тем же словом «τέχνη»… В лексиконе греческих ремесленников «гармонией» называлась связь, скрепа, сколачивание, сплочение и даже паз или щель между плотно пригнанными друг к другу деревянными брусьями или каменными плитами. Таким образом, уже изначально это слово несло в себе понятие постройки или конструкции, в которой все части хорошо пригнаны друг к другу и в основе всего лежит точный математический расчет или, по определению О. Мандельштама, «хищный глазомер простого столяра». Поэтому в один смысловой ряд с «гармонией» вполне логично встают и такие понятия, как «мера» (греч. μέτρον), «соразмерность» (симметрия), «пропорция», «ритм». Все они тесно между собой связаны и в сущности лишь по-разному выражают и определяют один и тот же эстетический принцип» (Ю. Андреев. http://www.sno.pro1.ru/lib/andreev/12.htm).

Одной из возможных логик бытия у греков была красота, которая «была единой универсальной субстанцией (чем-то вроде тончайшей материи), которая пронизывает все мироздание» (Там же).

Все боги, пишет Андреев, молодые и красивые. О каком-то сражении историк Геродот «счел нужным упомянуть о некоем спартанце по имени Калликрат, который был признан прекраснейшим из всех эллинов, участвовавших в сражении, хотя и не успел никак проявить себя в бою, так как был сражен персидской стрелой еще до его начала».

Такое мировоззрение отражено и в искусстве. Аристократическом. И как инерция это перешло и в искусство эллинизма (что после завоеваний Александра Македонского – IV в. до н.э.). А там – к камеям.

«В начале III века до н. э. появляются многоцветные геммы. Для их исполнения использовался многослойный камень – агат. Многослойность, то есть полихромность камней, позволяла мастерам, используя различную окраску слоёв, достигать необычайных по колориту и живописности эффектов. Многослойный агат подчёркивал игру разных тонов и их оттенков, а изменяя толщину, например, белого слоя агата так, что через него просвечивался тёмный нижний слой, можно было добиться различных оттенков… Насколько велик труд вырезания камей можно объяснить. Ведь мастер работал и создавал изображения почти вслепую, так как многие камни, такие, как агат, достаточно твёрдые, твёрже металла, – и чтобы их резать, нужен не металлический резец, а абразивы, например, «наксосский камень», порошок корунда, алмазная пыль. И когда мастер вытачивал изображение, порошок абразива, смешанный с водой и маслом, закрывал рисунок. Чтобы сделать одну камею, уходили годы непрерывного труда. А кроме этого, надо было заранее предугадать, увидеть сквозь толщу минерала, как чередуются его слои, ведь они не просто идут параллельно, они изгибаются, не совпадают, меняют толщину – всё это может разрушить задуманное изображение. Поэтому делать это мог человек с самоотверженной любовью к прекрасному, с виртуозным мастерством. И изображение рождалось медленно. Однако резчики умели воспроизвести в камне многие античные картины – получались своеобразные галереи живописи в миниатюре. Некоторые из камей представляют собой копии утраченных навсегда картин великих художников – живописцев. Прочность камня обеспечила долговечность утраченного. Ушли навеки шедевры архитектуры, скульптуры, исчезли без следа картины древних живописцев, а древние геммы молчаливо хранят в себе красоту и тайны ушедших времён» (https://mylitta.ru/1374-cameo.html).

Аристократы дела творили для просто аристократов.

А аристократия – это уже что-то близкое к ницшеанству.

«…аристократическая отстраненность от всего повседневного, скоропреходящего, мелкого и низменного» (Андреев).

4.

Камея Гонзага в Эрмитаже.

III в. до н. э. Сардоникс, серебро.

5.

Статуя «Спящий Гермафродит» опять в Эрмитаже.

Римская копия по греческому оригиналу III — II вв. до н.э.

«Гермафродит, в греческой мифологии сын Гермеса и Афродиты, который воспитывался наядами (в греческой мифологии дочери Зевса, нимфы рек, ручьев и озер) на горе Ида во Фригии. Этот златокудрый юноша необычайной красоты, купаясь в водах источника, возбудил страстную любовь Салмакиды, нимфы этого ключа, но ее мольба о взаимности не нашла отклика, и безутешная нимфа попросила богов о вечном единении с любимым. И боги слили нимфу и Гермафродита в одно двуполое существо»

(http://www.virtualarchaeology.ru/pdf/87_05way.pdf).

Так и вечное единение, и вечность (по сравнению с несохранившейся древнегреческой живописью) камеи есть некая достижимость недостижимого, казалось бы. Мещанство. Мещанство аристократов. Недоницшеанство.

Но.

Сама красота для греков есть единая универсальная субстанция, к которой можно только стремиться, но она «остается для них вещью во многом недоступной, как бы они не стремились к достижению этого идеала» (Андреев). Как до «неведомого бога».

И это уже ницшеанство.

Так если до самих греков, может, не так уж и доходило их ницшеанство, то совсем иное дело с Иличевским.

По крайней мере таким он сделал своего «я»-повествователя в миниопусе «О недоступности» в своей книге «Справа налево».

Тот увидел невидимое. В опусе то и дело встречаются такие словосочетания про чудо: «баснословно и неведомо», «слившаяся с небом бесконечность Финского залива», «из «Аленького цветочка» топос», «увидел… дух Петра Великого», «реальней окружающего мира», «вели в потустороннее пространство», «не веря своим глазам», «слишком немыслимого». Более того, «до сих пор я не вполне верю, что этот город [Петербург] существует». Настолько Россия-де иная. Мещанская.

И потому Илличевский пометил этот опус рубрикой «ПРО ПРОСТРАНСТВО».

А сам он, не «я»-повествователь, где? В России или нет? – Разорванное сознание. Как и сама Россия – на перепутье.

Ибо в других опусах он вполне мещанским идеалом одержим. – Вот: «Вкус скрипки» (рубрика «ПРО ГЛАВНОЕ»):

«Если разжевать дольку манго вместе с коркой, услышишь запах канифоли, — и сочетание капельки смолы с кисло-сладкой мякотью создаст глоток новогоднего аромата – хвойного и сочного».

Так и чередуются опусы, вдохновлённые в чём-то противоположными идеалами.

Соломон Воложин