Задумываясь о своей жизни в целом, я прихожу к выводу, что наиболее на неё повлиял учитель физики Вадим Фёдорович Цыбуляк. Природа оказалась с тайной. С тайной своего устройства. И мысль человека настолько сильна, что умеет сделать так, что тайна открывается. Это поразительно! Объективная. Не зависящая от предпочтений  открывателя и вообще кого бы то ни было.

Сравнительно с этим литература казалась чем-то договорным. Но как-то странно согласованным сквозь века и народы. Все, похоже, говорят, что Леонардо да Винчи гений. А почему? Что-то не слышно было.

Естественно, что, кончив учиться в техническом вузе и начав самообразование эстетическое – чтоб понять это «почему Леонардо…» – я обрадовался, наткнувшись (не так уж и скоро, через 6 лет) на научность и в искусствоведении.

А математичка в школе, Инна Ивановна, на меня не так сильно повлияла. Она, чтоб нас заинтересовать, насадила дух соревнования в классе. Кто решит дома такую-то задачу, тому пятёрку в журнал. Кто на уроке первым решит такую-то задачу – опять пятёрка в журнал. Я часто был среди первых. Но к первенству не пристрастился. Наверно потому, что учёба по таким предметам была не главным достоинством в классе. Главным были успехи  на уроках физкультуры. А там я был последним человеком, и потому вообще – последним человеком.

Я это к тому, что в искусствознании я наткнулся на теорию художественности, практически не используемую никем! (А мне она казалась самой правильной.) Естественно, что, когда я дорос (сперва стихийно, а потом осознанно) до её применения, то я с большой частотой стал обнаруживать себя (да простится мне) первооткрывателем. А поскольку научное сообщество (цитирование в диссертациях не в счёт) меня не приняло (как и в классе я тут последний человек), то я и не очень-то горжусь, если напишу такое, до чего никто – в моём кругозоре – не додумался.

Плохо (кроме того, что это хорошо – свободен), что я оказался нерецензируемый. Меня стало заносить в сомнительные для меня самого догадки.

Опишу одну (она пригодится в дальнейшем).

Религия, в виде шаманства, возникла до появления человечества. А человечество возникло из трупоедов. Трупоеды же очень давно раскололись. Одни так и остались трупоедами, другие стали охотниками. А ещё до раскола все изготовляли каменные орудия для соскребания мяса с костей животного, убитого хищником и недоеденного. Так изготовление орудий вселило – по-человечески придётся объяснять, хоть это и было условным рефлексом – уверенность в себе. Она в том была, что было ясно, что острую кромку удастся сделать. Удастся и всё. Пусть много в брак уйдёт. Но итог будет положительный. Охотники же стали метать острые орудия в животных. И можно было не попасть. Но, если случалось, что кто-то перед броском, скажем, плюнул на остриё и попал, то это запоминалось. А промахи плохо держались в памяти. В результате произошёл ритуал. Шаманский по сути. Выражавший всесилие. И это не были люди. У них не было второй сигнальной системы, речи.

Люди в будущем, появившись и став охотниками, переняли у неандертальцев шаманство (или самозародилось оно естественно из-за охотничьих же занятий). И расселились люди по всей планете. А тут случилось то, что в Библии названо Всемирным потопом. Изменение климата, таяние льда, которым были покрыты Европа, Азия и Северная Америка, очень большое повышение уровня моря, затопление огромных территорий, масса погибших животных и людей. Это изменило характер религии. Она из шаманской, победительной, стала утешением страдателей. Боги стали огромными и злыми. И чем южнее, тем большие были разрушения от потопа. А чем севернее, тем меньше. В результате у северных народов победительное шаманство сохранилось до сих дней. А в Древней Греции получилось что-то среднее между ужасностью и победительностью.

Древнегреческие боги – воплощение вседозволенности (эхо шаманской победительности). А сами греки в тайне им завидовали. И хоть достичь богоравности было нельзя, но тайно стремиться к этой недостижимости – можно. – Идеал – я это так называю – ницшеанского типа.

Тут требуется новое отступление от темы, к которой, собственно, я ещё не приступал. (А она – о балете Серебренникова «Нуреев» (2017). Пока всё подступы…)

Ницше жил в XIX веке, но типы идеалов повторяются в веках, потому и вседозволенность с недостижимостью можно назвать ницшеанством и встретить, когда угодно. Но – обязательно, когда терпит крах коллективистского типа идеал. В той же Древней Греции поначалу были и страшные боги:

«О них напоминают некоторые фантастические образы греческой мифологии: змееногие гиганты, горгоны с волосами в виде клубка змей, сфинксы с женской головой на львином туловище, грифоны-полульвы-полуптицы и многие другие. Но все эти чудища были изгнаны из светлого и гармоничного мира олимпийцев, как об этом рассказывает в своей «Теогонии» Гесиод и некоторые другие поэты, и либо сброшены в пропасти мрачного Тартара, либо выселены куда-нибудь на самые дальние окраины земли, где с ними еще могли сражаться случайно забредшие туда герои» (Андреев. Цена свободы и гармонии).

Становление эксплуататорского общества, наверно, покончило с коллективизмом, и в силу вступил индивидуализм с человекообразными богами.

Повторяемость идеалов можно уловить и при простом соотношении теперешней реставрации капитализма в России, где до того была потуга построить коммунизм. То же – с крахом либерализма в 90-е годы (индивидуализм) с соответствующей реакцией (коллективистской). По кругу всё повторяется. И Серебренников вполне укладывается в такой круг, представляя собою реакцию на реакцию на либеральную разруху 90-х и вседозволенность.

Так вот круг не только повторяемость обеспечивает, но и какое-то, мистическое, если хотите, присутствие во всём противоположного. В силе – слабость…

Одним из проявлением силы у греков была красота. Все боги, пишет Андреев, молодые и красивые. О знаменитом сражении историк Геродот «счел нужным упомянуть о неком спартанце по имени Калликрат, который был признан прекраснейшим из всех эллинов, участвовавших в сражении, хотя и не успел никак проявить себя в бою, так как был сражен персидской стрелой еще до его начала». Гомосексуализм у них был оттуда же, из красоты. Нам это трудно чувством понять. Но нам, после двух тысяч лет господства христианства, и само ницшеанство в диковинку, в общем.

А слабость – это какая-то непостижимость красоты. Её во всей полноте всё-таки недостижимость. Или гонимость.

Будучи в оппозиции нынешнему государственному, да и общественному строю (что-то посредине между либерализмом и социализмом), Серебренников не мог пройти мимо судьбы Нуриева, и красивого артиста балета, и с нетрадиционной ориентацией, и сбежавшего из формально коллективистского СССР на индивидуалистский Запад. – Вот он и срежиссировал балет «Нуреев», где кульминацией является сцена фотосессии (она и в реальности имела место быть) голого Нуриева (в балете, пишут, с бандажом на причинном месте, на экране компьютера это не видно) фотографу Аведону.

В самом деле, красивая фигура видится. Только – в угоду отсталому, по мнению авторов, обществу – причинного места как раз залу и не видно. И тут – драматизм: надо считаться с отсталым обществом. Но – видно фотографу. А на какой-то миг – и залу всё-таки.

А чтоб показать пошлость даже и западной толпы, введены прорвавшиеся в студию папарацци, от которых (да и от зрителей в зале) главный герой закрывается стулом.

Ну и так далее по мере изобретательности хореографа. Папарацци героя всё-таки излавливают, сажают на стул, поднимают вместе со стулом, потом кто-то из фотостудии приносит халат, и герой, им манипулируя, всё интригует и интригует одно и то же: увидит кто его причинное место или нет.

Может, и затянуто. И потому – пошло, хоть и о борьбе с пошлостью. И Серебренников, как режиссёр, в ответе за такую накладку.

Но красоты героя тоже хватало.

Так вот, что если Серебренников балетом хотел сказать, что красота – превыше всего. Морали тоже. Ведь в художественных произведениях идею целого можно увидеть в малых кусочках. Как вкус моря можно понять по капле.

Это – вспомните начало статьи – признак научности в искусствоведении, встреченный мною при самообразовании. Если много элементов говорят примерно об одном и том же – так это и есть идея целого. Чем больше таких элементов, тем гениальней творец.

В сцене в фотоателье элемент, вроде, один и тот же – красота фигуры танцора.

Или ещё вседозволенность? Она как-то недостижима всё-таки. Мешают ей. Да и красота… Кто её знает, может, у данного артиста не предел её. А хочется – предел. А он неизвестен.

Оставим пока вопрос о степени таланта авторов балета (много или мало в балете элементов,  говорящих о целом).

Закон-то искусствоведческий, когда-то первым мною обнаруженный, оказался неверным. (В науке всегда так. Любой закон оказывается со временем неверным. Единственно, что хорошо: новый или старый оказываются частностью один другого.) «Что хотел сказать автор», оказывается, включает в себя формулу: «Что хотел «сказать» автор». В кавычках «сказать» означает говорение подсознательного идеала. Сказал без кавычек – это более широкое: говорение или сознательного, или подсознательного идеалов. Они – разные!

Можно подозревать, что, глядя на высокий уровень жизни на Западе, Серебренников имеет сознательный идеал достижительности, успешности (Мещанства с большой буквы), в пику недостижительности, как именуют либералы менталитет российский, русский. А вспоминая о неуловимости Абсолютной красоты и вседозволенности, можно подозревать у Серебренникова же подсознательный идеал ницшеанства, метафизики некой, противоположной христианскому тому свету.

Это настолько тонкая материя, что даже учёные, определяя ницшеанство, плывут. Так Шалыгина в диссертации о Чехове не назвала всё-таки его ницшеанцем впрямую. А массы по-прежнему считают Чехова гуманистом.

Что если и Серебренников плывёт? Он что: поддаваясь наличной презренной публике, настаивает, чтоб причинного места главного героя больше не было видно, чем было видно? Или недостижительность всё же его подсознательно пленяет?

Если второе – он создал нечто художественное, выражающее ницшеанство как идеал. Если первое – у него получилась мещанская достижительность выраженной.

Ну, давайте подумаем, что он всё-таки художник.

Это я не для того, чтоб выделиться, написал, как когда-то в школе с математикой, а так, эвристической ценности ради. Вдруг верно…

Что могут быть верными противоположные оценки, я, конечно, отвергаю. Истина – одна.

Соломон Воложин