Я уже и думать забыла о существовании этих духов, когда внезапные воспоминания о них перевернули мою жизнь.

Однажды я шла к приятелю, который в тяжелые перестроечные годы из дипломированного строителя перекрасился в фотографа, и думала:

«И  почему некоторые фотографы сейчас называются «фотохудожник»?  Что это за приставка такая «художник» – а без этой приставки что, фотография не получится, что ли?»

Так думала я,  а в голове проплывали черно-белые изображения  артистки Веры Холодной, лица  убиенной  императорской семьи, спортивная и индустриальная эротика Ивана Шагина, чёрное знамя над Рейхстагом… Цветное фото было бы, конечно, лучше…

Конечно, за эти двадцать лет перестройки, точнее, опыта выживания под обломками  последней  рухнувшей империи, после армии менеджеров, дистрибьютеров, промоутеров и мерчендайзеров,  русское слово «художник»  даже как-то успокаивало. Даже не вспоминалась его частица «худо» в его узаконенном привычкой смысле, она просто воспринималась частью слова, тем более, что никто уже не помнил исконного значения слова художник – сведущий.

Оказалось, что и мой  приятель, к которому я шла, не был  исключением и теперь величал себя не иначе, как «фотохудожник».

Мы с ним долго и безмятежно беседовали  об усохших нынче руслах изобразительного искусства и  его свежих течениях, к коим, без сомнения, относится и искусство фотографии, всегда современное. Перебирали его цветные и черно-белые снимки, среди которых иногда попадалась  сепия, когда я поразилась одной чёрно-белой фотке, где на старомодном туалетном столике, отражаясь в  оплывшем зеркале, стояла засохшая роза в фарфоровой вазочке, а рядом –  флакончик одеколона «Красная Москва», немедленно отозвавшийся в глубинах памяти.

Тот самый, с притертой стеклянной пробочкой в виде купола!..

Тот самый… Флакон был наполовину полон, и видно было, как в темной пахучей жидкости мерцал поглощенный свет, а поодаль, не сразу замеченная,  виднелась коробочка футляра – высокая, с белыми зигзагами и шелковой ниспадающей кисточкой наверху.

Точно такая же, как из моего детства.

У меня даже в голове помутилось от странного приступа ностальгии (или просто удивления?) и показалось,  что уже поплыл по комнате, подступая к горлу,  узнаваемый запах «Красной Москвы», когда-то не то, что модных, а единственных, дорогих и приличных духов, сигнализирующих всему миру о том, что в дом пришел праздник.

В Новый год вся страна пахла  ёлкой,  яблоками и «Красной Москвой»… Мандарины были, да, но редко, а вот апельсины?

О, они приехали в Ростов еще позже, в семидесятых…

Приятель, оказывается, что-то говорил, заглядывая мне  в глаза:

– Что с тобой, Галю?… Ты меня слышишь? Ау!… – И, догадавшись, в чём дело, радостно выдохнул, –  а-а-а! «Красная Москва»? Па-ни-маа-ю… – Он на секунду замер, что-то отыскивая в складках памяти, и тут же  завопил: – Ну, конечно!.. Да у меня ж ещё флакон  есть – можно понюхать!…

Он немедленно ринулся в другую комнату, к тому самому старинному трюмо с фотографии, шумно вышвыривая  из ящичков скопившиеся коробочки и баночки.
– Тут был…Точно! Был же… – Я, с надеждой, следила за его руками. Увы…
– Это Ленка! – не найдя флакон, искренне сокрушался приятель, ударив по коленям ладонями, обвиняя жену, – это она… – Он запнулся, подыскивая ей самое достойное оскорбление, и выдохнул, поднимая  воздетый указательный палец, – ак-ку-ра-ти-стка,  понимаешь!  Это ж пока я – в командировку,  она тут – порядки наводит!… – Он в сердцах обхватил голову руками, – бабулин флакон – ё-маё!… говорил же!…

Нашему горю не было предела. Через полчаса я ушла, слабо утешившись подаренной  фотографией с тем самым флаконом, на который я смотрела теперь с периодичностью в полчаса, боясь потерять предчувствие сладковатого забытого аромата прошлого.

…В ближайшие дни пришлось сделать над собой усилие и зайти в неведомые магазины с пьянящими названиями  типа «Будуар», «Буржуа», «Летуаль», «АртПрестиж» и прочие, в ряду которых слово «Сувенир» звучало исконно русским.

Я, конечно, догадывалась, что там «Красной Москвы» не может быть, но быть может?…

Молодые «менеджеры по продаже», проще говоря, продавщицы, слыхом не слыхивали ни о какой-такой «Красной Москве», более опытные – слыхивали, но глазком не видывали.

Я заметила, что и сама  возбуждаю их осторожное любопытство –  примерно как ископаемый динозавр, или как Лохнесское чудовище, нагло вылезшее посреди городских кварталов и настойчиво ищущее доисторических свидетельств своего существования в свои злопамятные времена…

Что и говорить, обычно туда заходили худые до бестелесности модные девушки, выбирая себе флакончики с драгоценными каплями за четырех-пятизначные денежки, шептались, благоухали, а  вот теперь  тута стою я, простая русская, ещё  почти женщина, и  – хочу «Красную Москву»?!

Африканские губы ухоженных красоток-продавщиц  напевали  не издавна знакомые моему слуху «Мажинуа-ар», «Пуассо-он», «Клема-а», а совершенно  неповторимые звукосочетания новых духов, как будто я попала не в магазинчик на соседней улице, а  на другую планету,  в другое пространство, измерение…

Что такое  есть этот «Красный Масква»? – было просто написано на их брезгливых мордашках.

Звучит, почти как скипидар для поясницы с радикулитом…

…Что ж,  дома я безутешно любовалась  подаренной фотографией, водя пальцем по тонкому флакончику, трогала шелковую кисточку, ощущая её мягкость и боль… где-то на уровне сердца.

Блошиный рынок Ростова не дал в поисках положительного результата: ни пустых флакончиков, ни коробочек… Но тётки, когда я заговаривала с ними об этих  духах, начинали мечтательно улыбаться,  уходя, каждая, в свои воспоминания – они, эти духи, часто недосягаемые по цене, были  неотъемлемой частью  существовавшей  и  внезапно  исчезнувшей  советской эпохи, и воспоминания о ней будоражили пласты утишенных в памяти  образов, возрождали картинки, казалось, невозвратной жизни, которые теперь, как живые, вставали перед глазами…

Картинки, в принципе – одинаковые, но разнящиеся лицами участников. Вот – накрытый в складчину стол  в квартире сотрудницы, вокруг которого собирались «участники парада трудящихся масс», прошедшие Седьмого ноября маршрутом от  Нахичеванского рынка и соседних  улочек до Театральной площади, а потом –  к ней, все к ней, к этой доброй сотруднице, замерзшие, голодные, с руками, натертыми транспарантами  и знамёнами, с набитыми в общем строю водянками от новых туфель – все  садились за накрытый ею стол, обильный, сверкающий рюмками и аперитивом.

Или – пустые гулкие коридоры средней школы, где лестничные марши усыпаны кружочками конфетти из хлопушек,  и  отдаленно слышна музыка из актового зала – С Новым 1965 годом! – гласил плакат во всю стену пролета, нарисованный гуашью по ватману, и ватный снег на буквах  был посыпан толчеными  стеклянными игрушками, отчего он натурально сверкал… Возле учительской пахло шампанским и «Красной Москвой»…

А теперь – ловишь себя на странной мысли, что «Красной Москвы» уже нет.
Вот просто – нет. Была – но уже нет…

Но физически ощущаешь присутствие прошлого –  оно  грызет изнутри, как фантомная боль невосполнимости утраты, и  становится всё навязчивей возникшая идея, что если один раз, один-единственный малюсенький разочек нюхнуть этой самой «Красной Москвы», то всё будет хорошо, как прежде – уверенно, стабильно, защищённо. Как в детстве… Блажь, блажь!…

Ведь и про акулу капитализма знаю, и «Капитал» оказался, в самом деле, интересной, но слишком большой книгой, и притчу о сборщиках урожая выучила, и не уверена, что каждый сам кузнец своего счастья… Оказалось, что вообще кузнечик коленками назад… И никто ему не виноват… никто…

Хочу. «Красную Москву» хочу. Паранойя… «Ищите – и обрящете»…

Стояли последние дни января 2008 года, впереди надвигался очередной «мущинский» праздник. И, хотя мои мужчины никакого прямого отношения к защите Отечества не имели, я заранее покупала им хоть что-нибудь, чтоб  потом не так стыдно было принимать от них подарки к 8 Марта, в день, так сказать, Вавилонских блудниц.

Попытка  безрадостных людей сделать всеобщий праздник, путем коллективного  одаривания  друг друга сувенирами, конечно, ощущения счастья не создает, а хлопоты вызывает. И боязнь обидеть. И страх накликать беду. Ну как же, а вдруг мужчины бросят оружие и уйдут с поста, не получив сувенира 23 февраля? А может быть, нас греет мысль, что чем больше подарок, тем яростнее они будут защищать Родину?… А в ответ девочки накроют «сладкий» стол к 8 Марта, и все дружно будут давиться тортиками, даже если в православном миру Великий пост.

Как бы то ни было, но я оказалась в маленьком магазинчике с парфюмерией, где юная продавщица, не вставая со стула, устало махнула рукой на выставленные мужские парфюмерные наборы и продолжила неспешную беседу с бравым кавалером, уже почти прилёгшим на прилавок.

И вдруг… мой взгляд выхватил красно-белую коробочку со знакомым зигзагообразным рисунком, похожим… нет… показалось…

– Это что?

Девица лениво повернулась к полочкам.

– Где?

– Вот, вот это… Да нет же! Левее!

– Это? – Девушка  эротично изогнулась и принялась трогать-откладывать коробочки, каждый раз нетерпеливо взглядывая на парня, а потом мне в лицо.

Нашла.

– Да! Это – что?

– Щас гляну… – Она нетвердо начала читать. – Крас… (мак? площадь? поляна?) – ная… Москва… что ли?

– Не может быть! – выпалила я, окаменевая. – Дайте! – Я почти выхватила коробочку.

Точно. «Красная Москва». Одеколон.

– Ой, да подделка! Наверняка – подделка.

Пока продавщица неуверенным жестом  протестовала, я вмиг отвинтила красную пластмассовую головку, не веря удаче,  и – вот он,  момент истины – поднесла крышечку к носу… Боже ж ты мой!

Наверное, я менялась в лице, так как продавщица и елейный ухажер не сводили с меня глаз, пока я со стоном вдыхала этот  незабываемый аромат детства, этот запах счастья и живых родителей, благоухание вечного праздника и веры в будущее…

Ручаюсь, что они такого идиотского посетителя не видели никогда…

Потрясенная, продавщица пролепетала:

– Вы это… вот это… –  она указывала пальчиком на этот бедный флакончик, – что?… Будете брать?

Ей было невдомёк, как  может, вроде с виду приличная тётка  покупать такую дешёвку в тонкой картонной упаковочке, отметая выставленные брендовые одеколоны, ценой на порядок выше?…

А я не верила своей  сбывшейся возможности выйти, вот  прямо сейчас на улицу заснеженного провинциального южного города и – плеснуть этим непобедимым ароматом сюда, в январь, где  трепещут на ледяном ветру продувных дворов многоэтажек никому ненужные, но ещё такие зелёные елки с остатками мишуры…

В радостном запале я что-то лепетала  пришедшим покупателям и несмышлёной девушке о «Любимом букете императрицы», о золотых медалях на выставке  парфюмерии в Париже, о революции, о скромных  радостях простых советских трудящихся, когда «Империя Брокара»,  известная во всем мире, стала называться просто «Замоскворецкий парфюмерно-мыловаренный  комбинат №5», а потом – фабрикой «Новая заря» со сменой  названия этого шедевра на «Красную Москву»…

Продавщица и её кавалер, не мигая, удивленно слушали  меня, переглядываясь и качая головами, как свидетели воскрешения Лазаря, а случайные посетители, замерев,  не уходили, а занимали уголочек в магазине, вслушиваясь…

Вдруг, смявшись лицом, девушка белкой метнулась куда-то под прилавок, чем-то встревожено зашуршала, что-то  уронила и, наконец, вылезла, торжествующе сияя и держа над головой зажатый кулачок.

– А духи вы не хотите? – почти  торжествующе пропела она. – Коробочка
вот помялась,  я и отложила… брак… – И с удовольствием произнесла, перекатывая во рту звуки, – «Красная Москва»!…

Наверное, я продемонстрировала всю гамму  чувств, присущую человеку, живущему последние минуты, потому как  уже  сама продавщица  стала мне быстро-быстренько  стрекотать о том,  что она  отложит  эти духи до завтра,  если у меня нет больше денег…

В подтверждение своих слов,  она  сама  развинтила флакончик и замахала ладошкой так,  что густой, а потом до боли знакомый терпковатый  запах поплыл по магазинчику,  а её парень рубанул рукой: – да я сам за эту женщину заплачу! – так как пожилой посетитель, выйдя из тени угла, вызвался немедленно купить  эти духи своей жене…

О, чудо! Деньги у меня ещё были и я, отупевшая от свалившегося счастья, приложилась пальцем к уже своим духам и тупо прикасалась ко вновь прибывшим посетителям магазинчика, спрашивая  у каждого:

– А вы знаете эти духи? – И вглядывалась в их просветлевшие глаза.

Теперь уже сама молоденькая продавщица смеялась в облаке магического аромата, глядя на  изменившиеся лица посетителей…

Без копейки денег, под тяжестью покупок, я вышла из ларёчка, придерживая рукой коробочки.

Две бабули молча вытекли из вечернего сумрака мне навстречу – чужие, хмурые, придерживая одна другую на снежных слежавшихся январских ухабах.

Мы поравнялись, когда одна сказала, растягивая местную «балачку»:

– Чуешь, Маня, шось пахнет, не наче як «Красна Москва»?…

– Да ты шо?! – Они  замерли, осматриваясь и водя по воздуху  старческими носами. – И пра-авда…

– Девчата, – отозвалась я из темноты, – давайте я и вас надушу!

Старушки, причитая, что уже и забыли как они выглядят, эти духи, и, охая о своей безденежной «жисти», где и не купить было их вовсе, подставляли мне щёчки и ладошки. Затем к нам подходили ещё и ещё абсолютно незнакомые пожилые мужчины и женщины.  Прохожие спрашивали: «Что дают?», смеялись ответу и  протягивали ко мне руки. Вдохнув подаренный  пряный аромат неповторимой юности, затихали, поднося ладошку к лицу и подкатив мечтательно глаза горе. И – так, улыбаясь – уходили в свои неуловимые старческие жизни, в свои скудные жилища, в уже неисправимые судьбы…

И плыл по темнеющей провинции неземной дух «Красной Москвы», вместивший мечты Генриха Брокара,  светлые надежды императрицы Марии Федоровны и грёзы множества давно ушедших от нас русских красавиц, смешиваясь с хвоей отсыревших ёлок и увозимых с ярмарки мандаринов, и  становясь от этого чуть горьковатым.

То и дело останавливались растерянные прохожие – неужели им почудилась сказка?

ГАЛИНА УЛЬШИНА