…если бы мы не считали искусством (хотя бы и плохим) любые фильмы и романы, всего лишь берущие в сотый раз у искусства напрокат давно им использованные повествовательные или характеризующие схемы…

Вейдле

Передам мысль Вейдле его словами, но переставленными:

«То, чему ищет человек выражения, неразрывного с изображением, никак не может быть тем самым, что удается ему обозначить словами своего языка, обращенного к практическим нуждам и удовлетворяющего их».

В нарастающем сочувственном напряжении, какое я испытывал, читая как Печерский «вспоминает», как он готовил восстание в Собиборе и как оно фактически проходило, я подозреваю, что «виноват» писатель Илья Васильев, написавший книгу «Александр Печерский: прорыв в бессмертие» (2013).

«— Что, Саша, вы хотите меня испытать или только предупредить?

— Сейчас не время для пустых разговоров. Вы заслужили, чтобы вас судили, и все-таки мы доверяем вам жизнь шести сотен людей. Зачем предупреждать? Вы сами хорошо понимаете, что вас ждет в случае провала… А теперь о плане восстания…

А мой план был такой: в первую очередь мы должны уничтожить офицерскую группу, управляющую лагерем. Понятно, поодиночке, без малейшего шума. Но за короткое время, полагаю за час, не больше. Быстрее вряд ли получится, а растянуть на более длительное время — опасно, могут спохватиться, что кого-то не хватает, поднимут тревогу.

Уничтожение немецких офицеров осуществляют самые надежные люди из советских военнопленных, которых я лично знаю, и уверен, что на них можно положиться. Ясно, что для такого дела требуются люди отважные, решительные, с твердой рукой. Минута колебания, провал только одного участника операции могут привести к гибели всех.

После обеда, в половине четвертого, капо Бжецкий под каким-либо предлогом отведет во второй лагерь трех человек, по моему указанию. Эти трое ликвидируют там четырех гитлеровцев. Борух должен обеспечить явку, поодиночке, офицеров в помещение, где и будет всё осуществлено. Также надо обеспечить, чтобы в это время никто из лагеря не выходил. Кто попытается поднять шум — надо любыми способами заставить его замолчать, вплоть до уничтожения. К четырем часам операция во втором лагере должна быть завершена.

В четыре часа специально выделенная для этого группа людей перережет телефонную связь, идущую через второй лагерь к резерву охраны. Провод надо срезать с обоих столбов и обязательно спрятать, чтобы лишить возможности скорого восстановления связи.

В это время начинается уничтожение офицеров в нашем, первом лагере. Офицеров, также поодиночке, приглашаются в мастерские. В каждой мастерской их будут поджидать по два человека, которые осуществят их ликвидацию. До половины пятого все должно быть закончено».

И т.д.

Вам, читатель, ясно, как именно действовать? Как заводить офицеров поодиночке в помещение, например?

А ведь в этом самый перец. И на него намёк был раньше:

«Далее я его спросил, имеет ли он в швейной, сапожной и столярной мастерских и втором лагере верных людей, на которых можно опереться.

— Вы только скажите, когда и где, и все будет сделано, — был ответ Боруха».

Из последующего же выясняется, что каждому из офицеров приготовили вещевую приманку.

Это постепенное прояснение, КАК восстать и вводит читателя в напряжение. Потому что немыслимо ж, как. И вряд ли реальный Печерский так запутано потом вспоминал. Ибо план-то у него получился филигранный (иначе и восстание б не удалось). То есть человек он был очень чёткий. И понимал, что и как надо рассказать «словами своего языка, обращенного к практическим нуждам». Например, к нуждам отчитаться перед своими, когда окажется по ту сторону фронта. Или к нуждам Нюрнбергского процесса. Например, я раз пожаловался в полицию, что у меня хотели выманить деньги. Полиции было интересны мельчайшие психологические моменты попытки. Например, что позвонившая мне девушка, притворившаяся моей дочкой, притворилась звонящей из больницы, ибо она, мол, упала, разбила губы, не может говорить и передаёт трубку санитару. Это, чтоб я не узнал по голосу и манере говорить, что это не дочка. Так этот нюанс был записан. А меня перед этим попросили всё рассказать с мельчайшими подробностями. Так как я сперва просто сказал, что по телефону мужчина предложил мне дать деньги приедущему ко мне посыльному, чтоб откупиться от сбитого дочкой при падении с велосипеда человека, у которого тяжелейшая травма, деньги – на сложную операцию, на которую у того денег нет, и чтоб он не подавал на дочку в суд за повреждение здоровья. Вот я и рассказал «словами своего языка, обращенного к практическим нуждам».

А вот выразить и изобразить неимоверную трудность претворить филигранность замысла в реальность – это уже по плечу только искусству вымысла (так это называет Вейдле в отличие от искусства слова). Если я прав, упомянутая динамика от неясности к ясности читателю и есть писательское достижение Васильева в порядке создания искусства вымысла. Искусства слова при этом не требуется. Могут быть даже стилистические ошибки. Например: «Офицеров… приглашаются».

Подтверждением моей догадки может служить немыслимое быть вспомненным, как убивали одного, другого и так далее офицеров. Потому что, во-первых, сам Печерский в реальности был только в одном месте, во-вторых, убивальщики в других местах не могли ему после побега рассказать, так как они почти сразу рассеялись (а до того было не до рассказов, как убивали) и больше они не виделись («Моя группа состояла из девяти человек……. Восемь человек было принято в партизанский отряд имени Котовского. Меня зачислили в отряд имени Щорса»).

Васильев это учёл и обманул читателя:

«Внутри, по полученным мною впоследствии сведениям, события развивались так…».

Читатель же вводится в точку зрения птичьего полёта и видит много что в разных местах лагеря:

«Бывший майор Пинкевич и большая часть лагерников следом за ним кинулись к центральным воротам. Охранник у ворот был сметен и раздавлен под напором людей. Восставшие отрыли стрельбу из имевшихся у них нескольких винтовок, в фашистов полетели камни, в глаза им бросали песок, и все бежали, бежали к лесу. Но до леса многие не дотянули. Одни подорвались на минах, других догнали пули…

Советские военнопленные, следуя за мною, бросились на оружейный склад, но ураганный пулеметный огонь охранников прижал нас к земле. Оставшиеся в живых фашисты бросились отбивать склад».

Так вот слова для изовыражения постепенного превращения неясности КАК в ясность – годятся. А кино – нет. Потому что в кино главное – действие, а не слова. Слова, наоборот, очень плохо замечаются, особенно – как в фильме «Собибор» (2018) Хабенского. Когда произносятся они, таясь, тихо, невнятно. К тому ж режиссёр недостаточно уловил драматическую ценность превращения неясности КАК в ясность.

Как показывают в кино замысел (а именно с него в данном случае начинается КАК)? – В кино это показывают с каким-то визуальным изменением обычного показа. – Так такого в фильме вообще нету. Наоборот, не мысль Печерского показана (как в книге), а изложение им плана в виде приказа, решительным тоном.

«- У него допуск во все помещения. Где все офицеры. Их двенадцать. Двенадцать человек – мозг Собибора. Уничтожим мозг – убьём всех.

— Как это?

— Зарежем. Загрызём. Задушим. Ликвидируем офицеров – заберём оружие. И все будем уходить. Через центральные ворота.

— Ну с оружием проще [в смысле – уходить, а безоружным – сложнее, и не стоит им]

— Все. Весь лагерь. Это всё. Вопросы? (Молчание) Разошлись».

«- Завтра одного за другим заманиваем всех офицеров в мастерские. Все 12 человек.

— Трое будут в командировке.

— Остаётся девять. Уже проще. Говорим красивые речи. Там сапоги чистить. Всё, что угодно. Самое главное – заманить, чтоб не вызывать подозрений. Кто сможет сделать?

— Я могу.

— Сколько тебе лет?

— Я справлюсь. Я чищу им ботинки».

То есть не филигранный расчёт и подготовка к выполнению, а импровизация. В смысле – дух да превозможет. – Просто пропаганда бестолковая.

К тому же в книге план восстания, пусть неясный, непосредственно перетекает в его осуществление и напряжение только растёт. А в кино заговор и осуществление перебито какой-то невнятной оргией немцев, с катанием начальника лагеря на чём-то, во что впряжён Печерский, и чуть не загнан до смерти, и его прямо воскрешает к жизни какая-то женщина. – Случайность, мол, помогла восстанию. Теперь уже не непреклонный дух.

Правда, что хорошо – финал: рваным монтажом показ какого-то иномирия, этого бега в свободу… толпы под пулемётными очередями и сквозь взрывы мин, заложенных по периметру лагеря… в чисто поле и в зарю.

А что очень плохо – вставление сцены отравления женщин газом в душегубке.

В книге об этом тоже есть. После воспоминаний о пребывании Печерского в предыдущих лагерях. Но как показано! Два раза и оба – в виде рассказа. Вот первый:

«— Что там горит? — спросил я.

— Не спрашивайте, — ответил Борух, так звали нашего нового знакомого, — там сжигают тела ваших товарищей, которые прибыли с вами.

У меня потемнело в глазах. А Борух продолжил:

— Вы не первые и не последние. День через день сюда прибывают эшелоны по две тысячи человек каждый. А лагерь существует уже около полутора лет. Подсчитать сами можете. Сюда поступали евреи из Польши, Чехословакии, Франции, Голландии. Но из Советской России впервые вижу.

.   .   .  

Простыми словами, как будто речь идет об обыденных вещах, он рассказывал, и мы, только что прибывшие сюда, но уже достаточно пережившие, слушали его с содроганием.

.   .   .  

Как только вас отделили и привели сюда, остальных увели во второй лагерь. Вам повезло. Обычно туда направляют всех прибывших, никого не оставляют.

Из первого лагеря имеется проход во второй лагерь, куда гонят основную массу прибывших лагерников. Там им приказывают положить привезенные с собою узлы и раздеться, чтобы идти в «баню». У женщин отрезают волосы. Все делается тихо и быстро. Потом происходит сортировка и упаковка их вещей.

А людей отправляют в третий лагерь, в так называемую «небесную дорогу». В третьем лагере истребили уже около полумиллиона евреев.

Женщины идут вместе с детьми в одних нижних рубахах. За ними, на расстоянии ста шагов, под усиленной охраной, идут совершенно голые мужчины. Вот там, недалеко от места, откуда виден дым, и находится «баня».

Там имеются два здания: одно для женщин и детей, второе — для мужчин. Внутреннее устройство этих помещений я сам не видел, но рассказывали, кто знает. На первый взгляд, там устроено все так, как положено быть в бане: краны для горячей и холодной воды, бочки для мытья… Как только люди входят в «баню», за ними немедленно запирают двери и сверху начинают спускаться густые, темные клубы дыма. Раздаются душераздирающие крики. Но продолжается это недолго. Вскоре крики переходят в клокотание, хрип, люди, задыхаясь, корчатся в предсмертных судорогах. Матери собственным телом пытаются прикрыть детей. «Банщик» следит через маленькое окошечко в потолке за ходом «процедуры». Пятнадцать минут — и все кончено».

И этот и другой рассказ написано сухо. Не для того, чтоб – по контрасту – разбередить читателя. Тот, в общем образованный, знает. Написано это для чисто логического вывода персонажей (заключённых), что их, косвенных свидетелей ТАКОГО, в живых не оставят. Значит, надо бежать. Больше ни для чего иного написано про газ. Ни рассказавший, ни слушающие не видели. Драматизм у Васильева впереди, не тут. Образованный читатель и не напрягается до времени.

А Хабенский решил удушение показать. И показал в самом начале фильма. И показ ТАКОГО должен, казалось бы, сам по себе впечатлить сильнее. Но этого нет. – Почему? – Потому что нет индивидуализации удушаемых. У Гроссмана в «Жизни и судьбе» это изовыражено с точки зрения двух персонажей, о которых у него написано очень много до того. Они для вас живые и как родные. Настолько подробно вы о них знаете. И – нужно (по крайней мере, мне) приложить немалые усилия воли, чтоб эту сцену прочесть. А потом она ещё и неотвязно мерещится неделями, понемногу затухая.

Нет, Хабенский тоже попробовал индивидуализировать – несколько раз показал одну и ту же очень красивую и запоминающуюся женщину. Но что можно сделать за минуту-другую?

Возможно, Хабенский ставил перед собой не ту задачу, что Васильев. Васильев – показать военную исключительность Печерского. У него и название произведения соответствующее – «Александр Печерский: прорыв в бессмертие». А Хабенский – подвиг перебарывания себя мирными людьми. Начинается – как они дают себя отравить газом. Потом – как надеются на спасение от Бога хоть кому-то. А перед концом (аж затянуто), как им трудно убивать нацистских офицеров. А в конце – упоение «у бездны мрачной на краю», на грани жизни и смерти. Превращение их чуть не в ницшеанцев, отрицающих Этот, плохой-преплохой, мир. Это уже не коллективистского типа идеал. И потому, может, фильм и кончается (в замедленной съёмке) бегством в зарю всего одного человека какого-то.

Но сказать, что Хабенскому удалось захватить… меня, по крайней мере, я не могу. Может, это и не разрешимая была задача – сделать психологический фильм о перерождающейся массе на материале успешного, исключительного в истории восстания.

Ну а у меня лично – особый счёт. Я ж считаю произведение выдающимся, только если оно не относится к прикладному искусству (призванному усиливать знаемое переживание). То есть, если оно движимо подсознательным идеалом.

Конечно, ницшеанство с большой вероятностью – из-за его относительной редкости и странности для масс – годится на роль подсознательного. Тем более, что фильм антинацистский, а нацисты (по крайней мере принципиальные), как известно, сами были ницшеанцами. Хабенский, наверно, удивится, что его увидел кто-то ницшеанцем. Хоть сам он вполне вписался, например, персонажем-ницшеанцем в фильм «Географ глобус пропил» ницшеанца Велединского. Впрочем, лишь финал «Собибора» отдаёт ницшеанством и подсознательным. (Или за то и надо его ценить, как бы мало следа от подсознательного идеала ни осталось в «тексте»?)

Ну а как быть с Васильевым? Ведь и у того, как ни мало, а тоже – подсознательное. Вот что это:

«Искусство же вымысла, как и всякое другое, начинается там, где ищут одновременного изображения и выражения чего-то такого, чего нельзя ни изобразить без выражения, ни выразить без изображения» (Вейдле)?

Что это – изовыражение постепенного превращения неясности КАК восстать в ясность? Что это как не следы подсознательного идеала типа трагического героизма? Который так актуален после 2014 года и всесторонней западной атаки на Россию… Всё возрастающей атаки…

Васильев в 2013-м атаку как бы предугадал, а Хабенский в 2018-м уже просто не смог не воспользоваться и повторить, пусть и почти извратив подсознательно по сути, зато осознанно – присоединяясь. Что и видит большинство.

Соломон Воложин