Карусель эта напоминала детскую, дощатую, только сделана была современно – из металла и пластика, и он, глядя на пустой поутру детской площадке на плоскую её поверхность, вспоминал, как в детстве ложился на живот на карусель, кружившую во дворе, и в щелях видел мелькание земли.

Ещё одна каруселька состояла из трёх зверушек – слон, дельфин, лошадка, а на скамейке за нею, сидела Алевтина, умершая месяц назад.

Подруга матери, ближайшая подруга, знакомая ему с детства, она умерла в девяностолетнем возрасте, а тут была молода и здорова, и улыбнулась ему, и он сел рядом.

— Помнишь, Алевтина, — спросил, — как в детстве моём ездили по северным рекам и озёрам, останавливались в маленьких городках, сходили на пристанях? Хорошо было, а?

— Помню, Саша, помню, — отвечала, улыбаясь.

И тут же покачала головой:

— Глаза ты не бережёшь, Саша. Они у тебя слабые.

Офтальмологом проработала 60 лет.

— Как же иначе, Алевтина? Я же не могу малыша не подбрасывать, не носить на руках, не поднимать перископом на шею! Одна знакомая рассказывала, что это лучшее, что осталось у неё в памяти от раннего детства – как отец несёт на руках. Вот и…

— Всё равно, Саш. За компьютером сиди поменьше, и вообще…

…он шёл вдоль бульвара, и человек впереди казался донельзя знакомым – и фигурой, невысокой и сильно скроенной, и походкой…

Он обогнал человека, обернулся…

— Так ты видишь оттуда внука, па?

Отец улыбнулся – совсем не изменился: выглядел так, как в последний год жизни, бывший тридцать лет назад.

— И внука вижу, сынок, и твой путь… Он сложился, не думай, что ты неудачник. Просто к материальности мира – слишком тяжёлой сейчас, свинцовой, ты не приспособлен…

— Как же, па… Куда от неё деваться? Да и что сложилось, маюсь, как неприкаянный.

— Оттуда, иначе видно, сынок. Жаль, убеждаемся в этом поздно.

— Да, да, — подтвердил дядя-крёстный, выходя навстречу из арки. Он был, как в жизни: бородат, подвижен, лучился счастьем.

— По-другому, Саш, всё видно, по-другому.

— А знаешь, Ген, сколько раз я представлял, как приезжаю к вам на дачу, где столько детского времени провёл, и вы сидите все на веранде: ты, Таня, бабушка, и стол накрыт – пышно и вкусно, как всегда, и захожу я, открыв звякающую калитку, поднимаюсь по ступенькам, говорю: Ну что, племянников никто не ждёт? И ты вскакиваешь, улыбаешься…

— Я знаю, Саш. Я всё вижу.

— А Таня? Где Таня?

— Я сейчас иду к ней. Домой. Но не в вашем смысле, а…

Хорошо воображать их всех – живыми, молодыми, или хотя бы такими, какими знал в последний год жизни.

Вот эта старая крупная женщина на скамейке, наверняка, бабушка, и только окликни её, скажи: Ба! – как тогда в детстве, и обернётся, улыбнётся, встанет, и пойдёте домой, и сядете пить чай, и расскажешь ей всё… Впрочем, если видят они – бессмысленно говорить, да…

Хорошо представлять всех, кто имел такое значение в жизни твоей – маленькой, как ручеёк, огромной, как океан, плоской, как поверхность, углублённой, проваленной невесть куда, как бездна – кого любил так, что похороны их кажутся блефом, нелепой игрой, откровенной неправдой; хорошо собирать букеты людских теней, зная, что сами люди живы, хоть умерли – настолько живы, насколько жив ещё ты сам, вышедший пройтись утром, пока малыш спит, пока прохладно, несмотря на июль, и мало прохожих.

Александр Балтин