Солнце садится, и ветер утихнул летучий,
Нет и следа тех огнями пронизанных туч;
Вот на окраине дрогнул живой и нежгучий,
Всю эту степь озаривший и гаснущий луч.
Солнца уж нет, нет и дня неустанных стремлений,
Только закат будет долго чуть зримо гореть;
О, если б небо судило без тяжких томлений
Так же и мне, оглянувшись на жизнь, умереть!

Афанасий Фет

Владимир Егорович довольно потирал руки, встряхивал взлохмаченными волосами. Сегодня среда, а значит – снова веселье, радость творческого общения. Наполнится его дом гомоном и шумом, жаркими спорами и оглушительным смехом. Самая талантливая и непоседливая братия соберется вновь у него. Художники – люди от Бога, люди-творцы. Для них организовал Владимир Шмаровин свои знаменитые среды. Сам скромный счетовод, разбогатевший только благодаря удачной женитьбе, он был без памяти влюблен в искусство, собирал редкие образцы фарфора, серебряные чарочки, из которых потом производились обильные возлияния на художественных вечерах, старинные бронзовые и медные серьги.

Двумя дарами украшается душа наша – талантом и чистотою. Ибо прекрасное отражается в чистоте. Не создал Владимир Егорович ни ярких полотен, ни звонких поэтических строк, ни изысканных скульптур, но дом его, обыкновенный одноэтажный московский дом, был пристанищем для многих художников. Кормил, поил, обеспечивал бумагой, холстом, красками, кистями, а то и деньгами. Сколько их, впоследствии знаменитых, обязано было ему, скромному родителю и вдохновителю кружка Художественных сред, скольких он вывел в люди, помог с продажами их полотен. Потом они стали считаться шедеврами. Но тогда о них не знал никто,  а их создатели были всегда задиристы и голодноваты. Недаром, к 30-летию кружка его завсегдатай, шумный и все примечающий Владимир Гиляровский написал проникновенные строки:

Эх ты, матушка-голубушка «Среда».
Мы состарились, а ты все молода.
Тридцать лет прошло, как будто не бывало,
Тридцать лет тебе сегодня миновало.
Тот же самый разговор живой и смелый,
А родитель твой, хоть малость поседелый,
Да душа его, как прежде, молода,
Эх ты, матушка-голубушка «Среда».

Растревожили сердце Шмаровина эти стихи. Не зря, не зря живет он свой век, он, беззаветно преданный искусству. Вспомнят и о нем добрым словом, да, что там вспомнят, уже вспомнили. Да, Бог с ней, со славой, главное, чтобы искусство жило, чтобы не переводились талантливые люди.

К каждой среде Шмаровин готовится тщательно. На отдельном столике в гостиной уже заготовлены листы бумаги- «бристоля», на котором всю ночь будут упражняться в своём искусстве художники, кисти остроочиненные карандаши. К восьми вечера начнут собираться гости. Шуткам, разговорам не будет конца. Ровно в полночь Шмаровин ударит в бубен. О, к ужину Владимир Егорович тоже готовится со знанием дел, специально закупит лучшие продукты на московских рынках: если соленые рыжики, то только самые маленькие, упругие, если моченые яблоки – то, как на подбор – гладкие, без червоточинки, пирожки – только филипповские, ветчина, сыр, рыба  – свежайшие. Кисти и карандаши сменяются вилками и ложками, появляются закуски и неизменный бочонок пива. Спорят, поют, смеются, хвалятся только что нарисованными шаржами друг на друга. Отличившиеся в эту ночь удачным рисунком или застольным экспромтом пьют из почетного кубка «Орел».

«Утро. Сквозь шторы пробивается свет, — вспоминал Гиляровский. — Семейные и дамы ушли… Бочонок давно пуст… Из «мертвецкой» (спальня для гостей) слышится храп. Кто-то из художников пишет яркими красками с натуры: стол с неприбранной посудой, пустой «Орел» высится среди опрокинутых рюмок, бочонок с открытым краном и, облокотясь на стол, дремлет дядя Володя».

Кто только не побывал на «Средах»! Из художников — С. И. Ягужинский, И. И. Левитан, В. И. Суриков, К. А. Коровин, И. Е. Репин, А. М. Васнецов; из артистов — А. П. Ленский, Ф. И. Шаляпин, В. Ф. Комиссаржевская; из писателей — В. А. Гиляровский, И. А. Бунин, В. Я. Брюсов.

Из этих имен ярким и нежным светом озарено имя Левитана. Владимир Егорович всегда дорожил дружбой с великим пейзажистом, да и тот никогда не забывал, что именно Шмарович был первым покупателем его картин. И, словно завет от гениального живописца — его картина «Вечер после дождя» украшает  центральную стену шмаровинского дома и напоминает, что прекрасное может таиться не только в солнечных красках юга, но и в мокрых досках деревянного перрона, и в печальных огнях уходящего поезда, и в самом воздухе осеннего вечера.

Вот и сегодня сердце его замирает в предвкушении. Новый гость – как новая книга, неизвестно, что таит в себе. Художник Михаил Гермашев, которого затем назовут продолжателем левитановских традиций – сегодня гость Шмаровина.

Талантливый живописец, чья картина «Снег выпал» получила первую премию Московского художественного общества и которую Павел Третьяков сразу же приобрел для своей коллекции, был влюблен в природу средней полосы России, особенно в ее зиму, раннюю весну и позднюю осень.

Едва ли найдется еще такой художник, в творчестве которого зима запечатлена во всем богатстве своих красок. Не только сплошной белый, но и лазурный синий, и нежно-розовый, и медово-янтарный. Любит зиму Михаил Маркианович, даром, что родился на юге, в Харьковской области! Но неравнодушно сердце к родным просторам, будь то теплые края, или величавое царство холода. И дышит снег на его полотнах – живой, плотный, жемчужный, переливается мерцающим цветом, поет песнь во славу природы и красоты родной земли.

К утру на разрисованном листе бристоля — своеобразном протоколе заседания «Среды» не будет ни одного свободного уголка.  Лист пестрит сценами, подсмотренными в жизни, остроумными шаржами и чудесными пейзажами. Михаил Гермашев вошел в круг единомышленников, чьи суждения о назначении искусства и чье мастерство отличались оригинальностью и талантом. Хозяин дома не скрывает улыбки. Среда удалась на славу!

В 1903 году художники встреч «Среда» устроили выставку-распродажу своих картин. Всю выручку они передали в пользу московских детских приютов. Нераскупленных картин Гермашева на выставке не осталось. А в 1911 году Шмаровин открыл юбилейную выставку, посвященную 25-летию его сред, где выставил около 400 необычных протоколов – бристолей.

— Сила ваша, Михаил Маркианович, — внушал Шмаровин Гермашеву —  в легкости кисти. У иного и глаз приметливый, а кисть тяжелая, словно долбит свое – вот я так вижу, и вы обязаны видеть так же! А у вас на картинах легко дышится. Умеете вы подметить красоту в деревце, склонившемся под тяжестью снега, в дымном солнце морозного дня, в декабрьских красных сумерках. Посмотришь – что ж особенного: все снег, снег, стожок сена и тот снегом припорошен, и белые гуси на белом снегу. А приглядишься – красота дивная, неописуемая. И смотрят на тебя вечерние зимние сумерки в деревне, березки, снегом занесенные, лесные болота и хмурое небо над ними, крестьянские ребятишки ловят рыбу в тихой заводи, угрюмые и одинокие сосны качают вершинами и стонут, лесная избушка ярко горит в ласковых лучах солнца, багровый осенний закат дробится в льдинках реки, а рядом тянутся журавли к югу, плот змеится по реке, околицы оживлены воробьями, церковка белеет вдали, вьется широкая степная дорога, окруженная старым жнивьём или волнами ржи. Сердце радуется этой чистоте, Михаил Маркианович!  Прав был покойный Левитан – Шмаровин судорожно вздохнул, — красота таится везде, надо только увидеть ее, почувствовать душой. От ваших картин душа отогревается, они как отблески  последних лучей солнца на снегу, каждый луч хочется ловить, впитывать, вбирать в себя! Помяните мое слово, у меня глаз наметанный, вы не затеряетесь, ваши картины будут раскупаться!

А ведь в воду глядел, добрейший Владимир Егорович. Все точно предсказал. Только случилось это много позже.

В октябре 1924 года состоялось последнее заседание художников «Среды», а несколькими днями позже Владимир Егорович готовился расстаться с жизнью. Маленький человек с большой и тонко чувствующей душой умирал спокойно и благостно, с чувством выполненного долга. Он знал:  все богатство «Среды» — протоколы, альбомы, собрания рисунков и акварелей в полной сохранности по завещанию попадет в Третьяковскую галерею. Так и случилось.

Судьба же Гермашева сложилась иначе. В 1920 году он покинул Россию и перебрался во Францию. Было ему уже 53 года, и скорее всего оставшуюся жизнь предстояло прожить на чужбине. Париж был наполнен солнцем, иногда дождями, нежными и прозрачными, как вуалетки на женских шляпках. В Париже не было снега. Родного снега…

Спрос на живопись здесь определяли перекупщики. Заказчик Леон Жерар, торговавший картинами на улице Друо придирчиво рассматривал картины, вздыхая, скупал их по дешевке и перепродавал их впятеро дороже. Денег художнику едва хватало, чтобы приобрести холст и краски. Жерар богател,  рос его личный банковский счёт в «Лионском кредите», приобретались особняки в Париже и Ницце, строились виллы в Приморских Альпах и на берегу океана. А Гермашев с друзьями-живописцами бедствовал. Да и французские художники ставили условие: пишите свои «зимы» и «последние лучи», на местные пейзажи не посягайте — это наша вотчина. Понять их было  можно: Париж 20-х годов был наводнен художниками до отказа. Многие из них нищенствовали, рисовали на асфальте, попрошайничали. Бульвар Распай и Монпарнас походили на художественные развалы, где картины ценились не выше разноцветного хлама, полотнами художники нередко расплачивались с трактирщиками за чашку кофе и стакан вина. Трактирщики, в свою очередь, с проклятиями выбрасывали холсты на подстилку кошкам и собакам.

У мсье Жерара был поистине коммерческий талант. Он находил покупателей на бесконечные копии «Зим» и «Декабрьских вечеров» Гермашева. Картины уплывали в Англию, Аргентину, Австралию, освещали жемчужным снежным светом далекие страны, а художник перебивался случайными заработками. Только раз, в 1927 году, Гермашев выставил свои лучшие холсты в салоне Национального общества изящных искусств. И сразу высший балл.  Его картина «Последние лучи солнца» вызвала бурный восторг.  А затем копии собственного детища. Единственный способ заработать на существование.

Шестидясятитрехлетний  Гермашев, чьи картины во время его молодости и зрелости обрели свое место в Третьяковской галерее, говорил окружающим:

— Мне часто задают вопрос: куда я иду как художник, и что я делаю? Вот что я делаю — халтурю: пишу ежемесячно «Последние лучи» и отношу их господину Жерару. Какое ещё движение вперёд, кроме самой низкопробной халтуры, может быть у зарубежного русского художника, если он не хочет умереть голодной смертью?

Михаил Маркианович Гермашев умер во Франции в 1930 году. Имя его практически забыто. Не ошибся любезнейший Владимир Егорович Шмаровин, умевший видеть в людях искру таланта и всеми силами старавшийся не дать ей погаснуть –  у картин  Гермашева действительно отогревается душа. Просто  время наложило свои краски на судьбу художника, сверкнуло последним лучом былой славы и укрыло снежным покровом безмолвия его имя.

И все же… Если доведется тебе, читатель, когда–нибудь в музее или на выставке увидеть в уголке зимнего ли, осеннего ли пейзажа скромную подпись «Гермашевъ» вспомни, что был такой художник Михаил Гермашев, умевший, подобно великому Левитану, видеть красоту в самых простых вещах.

А счастье?.. Бог его знает в чем оно, и где. Может в пении иволги ранним утром, или в спелых ягодах земляники, в рождественских звездах, или звуках вальса из соседнего дома. Может быть, оно в запахах ванили и корицы из кухни, когда пекутся самые вкусные сладости к празднику. Или  во встречах  с любимыми людьми. А может, оно просто в предвкушении счастья: словно хочешь поймать последний луч заходящего солнца на снегу.  И знаешь, что никогда его не поймаешь, и все равно ловишь…

Ляман Багирова