В самом центре Москвы на Мясницкой (название улица Кирова так и не прижилось), прямо напротив Главпочтамта, в огромном доме на первом этаже помещалась редакция единственного еврейского журнала. Название на табличке у входа было написано по-русски: «Советиш Геймланд» – Советская Родина.

За тяжеленной двойной дверью с тёмным прохладным тамбуром, в большой приёмной, отгороженной от улицы высокими окнами с толстыми, вечно запылёнными снаружи, витринными стёклами, казалось, был совсем другой мир. Что больше всего поразило меня – это шкаф, стоявший у окна, в котором красовался полный энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона. Но, главное, точно в таких же корочках и с таким же золотым тиснением Полная Еврейская Энциклопедия! И её можно было вынуть и читать!

Первый раз я пришёл сюда по рекомендации поэта Матвея Грубияна и композитора Зиновия Компанейца.

В редакции всем заправлял заместитель Главного редактора Хаим Бейдер – его все так и звали по фамилии: Бейдер! Он знал всё – что пойдёт, что не пойдёт, а что – в следующий номер… Кто сегодня где? – Бейдер. Как попасть к главному редактору? – Бейдер… он и повёл меня в кабинет «главного» – поэта Арона Вергелиса, по-отечески подтолкнув в спину и пропуская вперёд… С порога без паузы он стал представлять меня, говоря на идиш, но вскоре Вергелис прервал его, конечно, тоже на еврейском: «Аза вейлер ят! – обратился он к Бейдеру, – Неудобно, он же ничего не понимает!» – И я, страшно смущаясь, тут же запротестовал: «Их форштей алц! Их форштей!..» «Я понимаю…»

Вергелис вскочил из кресла, всплеснул руками, снова уселся и стал расспрашивать, как это так получилось, что я такой молодой и понимаю… Это было для него, может быть, чем-то знаковым – ведь он издавал журнал на идиш, и ему всё время задавали каверзный вопрос: «Для кого? Ведь нет же читателя! Нет молодёжи с языком! Нет будущего?».. А тут!..

Я написал очерк о Зиновии Компанейце и стал сотрудничать с журналом, но, конечно, мечтал о большем: мне очень хотелось, чтобы здесь напечатали мои стихи. Да кто их переведёт с русского?.. И ещё я понимал, что для поэтов, пишущих на идиш, это единственная в стране возможность опубликовать в периодике свои произведения. Получалось поэтому, что я вроде бы претендую на их место… мне было очень неловко, но…

– Знаешь что? – сказал мне как-то Бейдер. – Сходи к Аврому!

– К Аврому? – переспросил я

– Да. К Гонтарю. Он теперь возглавляет отдел поэзии вместо Мойше Тейфа… – мне стало не по себе. Я даже не знал, что нет уже на свете Мойше Тейфа… редко, значит, бывал в редакции. Бейдер, видя, что я загрустил, не понял отчего, решил, потому что не знаком с Авромом Гонтарём, а надо идти, и повёл меня к нему сам.

Авром Гонтарь

Гонтарь был в галстуке, белоснежной рубашке, с изумительно красивой головой и такими еврейскими глазами!.. Из короткого разговора я понял, что дело со стихами «швах»… «Оставьте, конечно»… – грустно произнёс зав. отделом и замолчал. Я уже собрался уходить, но он не отпускал меня, стал расспрашивать, кто, откуда, где печатался… и когда узнал, что у меня вышло уже несколько сборников стихов для детей и даже в неприступном «Детгизе», вдруг «выудил» из-под груды скользящих бумаг на столе листочки с еврейской вязью и начал читать свои изумительные стихи! А когда понял, что мне не нужен подстрочник, просто загорелся: «Сможете перевести»? Ну, как я мог усомниться в своих способностях в такой ситуации?! – «Конечно, да! Смогу»!

Я схватил его стихи и помчался к своей маме, Басе Моисеевне Голуш: человеку необычайно талантливому и высокообразованному, с несколькими европейскими языками, одному из первых кандидатов биологических наук в Советском Союзе, учившейся в аспирантуре у знаменитого академика Алексея Николаевича Баха. Но первым её, родным языком, был идиш, на котором она воспитывалась и говорила в захолустном еврейском местечке Клецке в Белоруссии до того, как стала учиться в столичном университете. Это она открыла мне аромат и прелесть идиш, это она читала мне в подлиннике Изи Харика и Льва Квитко и пела своим изумительным голосом старые еврейские народные песни…

Мама воистину мой соавтор в этой работе над переводами! Мы читали с ней вместе вслух стихи Гонтаря, а потом вперемешку: она строфу на идиш – я перевод, она строфу на идиш – я перевод… и обсуждали, обсуждали все тонкости и тысячу раз подправляли перед тем, как мне идти к Гонтарю с готовым материалом…

В редакции, как мне показалось, – все поэты! Мы обсуждали переводы вместе, и тут уж не жди пощады: не понравится – разнесут на клочки, живого места не оставят… но я был уверен, что это все доброжелатели, и перед «чужими» – твоя верная и праведная защита… Читал Гонтарь, читал, конечно, Бейдер, и, разумеется, я читал и внутренне трясся от страха и ещё, на самом деле, потаённого, нетерпеливого ожидания одобрения своей работы…

А переводы… переводы, действительно, понравились Аврому Гонтарю. Но это было полдела, и он пожелал мне удачи в сражении на журнально-издательском поле…

Начал я с «Детгиза», автором которого уже состоял! Что для меня самого и окружающих казалось невероятным…

Однако, этим стихам не повезло – предлогов не печатать их нашлось много, – даже такой, что, может быть, лучше издать свои оригинальные стихи, зачем, мол, переводы?.. Но ещё больше было трусости и вранья, отведенных взглядов и уверений, что качество переводов и, конечно, стихов тут ни при чём.

Были мои попытки на Радио, в других издательствах, в «Мурзилке»… – это были попытки в Советском Союзе, в котором слово еврей оказалось, если не ругательным, то зазорным, позорным и горьким на вкус.

Я прекратил хождения – не выдержал. Отступил. Не одолел стену…

Не стало замечательного поэта Аврома Гонтаря…

А стихи остались, и они не портятся от времени… если настоящие…

И вот этот дорогой мне автограф на форзаце книги Аврома Гонтаря с очень знаковым названием «Мерой любви», что на самом деле было сутью его жизни:

«Михаилу Садовскому с благодарностью за прекрасные переводы – А. Гонтарь 29/ХII-66 г.»

Михаил Садовский