Смотрит человек: из-под бровей, из-под шапки, из-под руки, ладошки. Но, в конце концов, он смотрит всегда, если осознанно, то из-под ведения. Малыш, держащийся и рукой, и взглядом за маму, ведает детскую, дом, двор и его обитателей. Обрастает знанием с каждым днём – нет, он даже этим каждым днём и обрастает. Пытаясь порой от лишних из них, нежелательных, нелюбимых или неудачных, избавиться. Взрослый избавляется легче: и от дней, и от людей. Только от знания людей ему избавляться нельзя – жизнь не простит. Накажет за забывчивость.

Вспомню, в качестве анекдота, эпизод больничный. Кастелянша, провожая меня с напарником от пищеблока в отделение, начальники которого назначили нас носить завтраки, обеды и ужины с кухни больным, попросила втащить мешки с излишками хлеба (старого) в каморку под лестницей в подвальном помещении. Там, в сырости банного отделения, виднелась дверь, обшарпанная, облезлая краской неприятного цвета. За ней, в тесноте помещения, на лежаке, поместилась соработница водившей нас по коридорам больницы начальницы подушек и одеял. «А, ну, чё? Отдыхаешь ты тут у меня?» Дальнейший диалог не важен. Лексика его вами оценена может быть по вышеприведённому фрагменту. После, без сомнения что-то, многое даже наверняка ведавшая женщина, впуская нас в привычную суматоху и суматошный порядок отделения, вставляла: «С Богом, мальчики!» В общем-то, она, несомненно, права, что и в отделении Бог нужен. Как и вера в него. Но мне тогда мельком подумалось: кто и на что только в России готов святым именем Бога благословлять, напутствовать и посылать…

Книга Дмитрия Терентьева, выдаёт героя, глядящего из-под иного ведения. И в начале её, и в завершении. В начале, до жизни персонажа в монастыре, просто другого, верно, большего. В конце же, преображённого, отображённого в послушнике, в его умении смирения в себе. Усмирения волею к поступку и труду полезному, доброму, праведному, страстей и распущенности в мыслях, в руках, в словах. Умеющему видеть в малых делах верность замыслу Господней благодати, мира Господнего, на земле, среди живых.

Переиначивать семьдесят авторских страниц в несколько строк – небрежность читательская. Даже жестокость к тексту, к оригиналу. Но для не читавших эту повесть (при тираже книги 250 экземпляров таких большинство, без сомнения), помечу главные штрихи сюжета, чёрточки героя. Молодой человек с трудовым (речной флот), учебным (училище и ВУЗ), семейным (развод с женой) опытом, стеснённый в родном городе знакомыми ему и другим неудачами и невозможностями, отправляется в скит. После несения нескольких дней себя в послушании под руководством настоятеля, возвращается домой. Внешний контур событий, как всегда, в духовной литературе и жизни вообще, практически незаметен, незначителен, скуп.

Надо сказать, что примерно в то же время, что и книгу Димы, я читал роман Захара Прилепина «Обитель», действие которого, как известно, происходит на Соловках в СЛОНе в 1930-х годах. Книга была очень востребована читателями и в России вообще, и в моём городе, в частности. Оправдана ли охота к восьмистам страницам чтения их смыслом – вот что меня интересовало, когда библиотекарь записывала в формуляр издание и выдавала его на дом. Я не историк, чтоб судить об исторической достоверности того, на что, работая с консультантами, опирался в своей работе известный писатель. Но тщательность прописанных диалогов и барачных сцен, гнетущей обстановки заключения, знание жаргона или умелая его стилизация удивляли. Страница к странице образ неприятного в лице блатных, лагерного руководства и пр. нагнетался, обставлялся подробностями, деталями, поступками, событиями. Чудовищность персонажей получалась ясно ощутимой, и омерзение к ним, как и сочувствие к немногим другим, под конец писчей бумаги становилось сопоставимым с впечатлением от жизни, от её персонажей. От человека, а не только от слов о нём.

Димина книга десятикратно меньшая по объёму, вероятно, и не должна быть сравниваема с романами, масштабными и эпическими работами. Как и касание брошюры, касание характеров персонажей в ней так же лёгкое, не слишком глубокое, немногословное. Как, в общем, и монастырская жизнь, где словоохотливость не поощряется. И не всегда уверенным оказываешься: раздражает ли пустословие иль полнословие, напротив?

В повести Терентьева, как и в иллюстрирующих книжку рисунках Елизаветы Байдуровой , важна описательность эпизодами, сценками, небольшими приключениями героя на подворье: то он огородничает, наблюдая за детьми  и напарником, то чинит монастырскую «Ниву» и отбивается от явившегося в лице новоприбывшего искушения (оставить работу, послушание, дело).  Показательны сценки эти не меньше, чем попытки объяснить замысел во всём происходящем. Это послушание и прислушивание, приглядывание к заведённому порядку, эпизод за эпизодом, роль за ролью (несение одной из святынь в церковный праздник, беседы о русской литературе и любимых писателях с бывшим филологом). Каждая из них, как научение в благоразумии, во вдумчивости, в сдержанности.

Это не книга придыханий – это книга притиханий и одновременного утверждения, установления уверенности в неуверенности. Пронеся своё послушание, внеся себя трудом в жизнь подворья, молодой человек уносит понимание доброго поступка богоугодным, будь это всего лишь покупка овощей с огорода при ските на выходе с территории. Ведь за её пределами её свои боги и божки, свои страхи, искушения, борьба волей и пожеланий. И хоть порой кажется, что «бешеное Небо – строгий господин», но послушание воле людской чревато порой грехом большим, злейшим, чем воле Господней.

И это даже если за ней, в конце расследования, также окажется попытка воли людской господней обернуться. Или господ обернуться Господом. Но это, как известно, совсем другая история.

Сергей Уткин

На фото к рецензии: Дмитрий Терентьев Фестиваль «Исконь 2015».

Использовано фото из личной (открытой) странички в VK